- Какие учителя вам нравились, а какие не нравились?
- Просто странный вопрос, объясню, почему. Нравились - понятный вопрос. Не нравились - это не активное какое-то чувство. Они просто... Все остальные, значит, уже не нравились, получается? Надо понять. Или которых я категорически не воспринимал. Тогда я поясню - наверное, понятно, ответ ясен. Было очень много этих учителей в нашей гимназии, потому что, слава Богу, и до сих пор, я надеюсь, это в значительной степени так, это набор... Нет, "набор" - нехорошо. Это команда ярчайших персоналий, личностей. И это преподаватели разных предметов. Это, конечно, русский, это история, причём это не один, а несколько разных преподавателей, которые вели в разное время, это философия, которая у нас была все четыре года, сколько я учился в гимназии, как обязательный курс для профильного...
История философии, конечно, была, прежде всего. Назывался этот предмет философия, но всё-таки была с древнейших времён и до наших дней, был такой длинный комплекс, очень интересный курс. С элементами основ логики, там разные были специфичные направленности. Это английский, это совершенно замечательный английский, это мой, наверное, любимый учитель, который меня учил в школе, Ирина Львовна Черняк. Преподаёт до сих пор, ей уже немало лет, но она всё ещё работает, и слава Богу. Умница, замечательный человек, блистательный учитель.
Список очень длинный, я вам могу сказать... Учитель физики, мой ныне очень близкий друг Гриша Шандалов, это... Что удивительно, помимо прочего, даже среди тех учителей, которые не вели, но были нашими учителями просто школы, складывались добрые человеческие отношения. Это тоже очень важно. Эта практика существует до сих пор.
Это могли быть, например, совместные поездки, мероприятия, походы, куда мы ходили с другими учителями, они у нас не вели, они не были моими учителями, уроки у меня не вели, но мы с ними вместе были. А те, которые не нравились, очень просто. Это одно точное слово, которое определяет невозможность профессии, на мой взгляд, невозможность нормального восприятия учеником учителя. Это фальшь. Вот этих, конечно, как и любой другой ребёнок, я не любил.
Ровно тот самый пример про фальшь, когда мы просто переставали верить. Мы чувствовали несправедливость, но не в непонимании, разные ситуации. Ребёнок со своей позиции... Я очень хорошо помню себя ребёнком и потом уже учителем..
Ребёнок по-разному может относиться, конфликтовать, спорить и так далее, но если он чувствует фальшь или не чувствует искренности, ничего не получится. Неважно, какой, ты можешь заблуждаться. Ты можешь быть упёртым в стену и дуболомным.
Нехорошо, конечно, так, но может быть. Но если ты искренен в том, что делаешь, не ослеплён, но ты веришь, что это правильно, то может не случиться понимания, но будет приятие. (Дальше не совсем разборчиво: "Ребёнок непонятно, под каким ощущением...") А вот если не человек, то...
Мало платят, труд на измор, но есть радость творчества и благодарность от взгляда. И вы это чувствуете и вдруг идёте в педагогический. Я по нескольким школам это наблюдал: по семьдесят девятой, по сорок пятой, по школе шестьсот тридцатой, Карклина.
Я имею в виду десятый, закончившийся до этого. Был в каком-то смысле провалом, потому что я много гулял, много, как это принято говорить в школе, халявил, несмотря на то, что я хорошо учился. Это, кстати, сыграло плохую шутку, потому что у меня это получалось легко, а значит, не заставляло меня прикладывать лишние, как всегда кажется, усилия.
А поскольку меня интересовало всё на свете: и волейбол, и музыка, и театр, и девчонки, то... И учёба безумно интересовала, но на неё надо же прикладывать усилия. Надо же что-то учить. А, в общем, этот риск быть немножечко болтуном обо всём на свете, не глубоко, системно и фундаментально, а юношеская вот эта вот некоторая поверхностность привела к тому, что я ряд предметов провалил в десятом классе, а в нашей гимназии тогда это было жёстко...
Уже выпустившись из института, я получил диплом, мне моя знакомая сказала: "Тебе надо было пересдать три экзамена, и у тебя был бы красный диплом. Ты что, не знал?" Я говорю: "Да я как-то не считал". Это правда не имело никакого значения, и в нашей семье точно не было этого культа документа, какой-то традиции. Нет, его не было, поэтому мама настаивала, что я должен хорошо учиться, если у меня это получается.
Мама и папа были убеждены, что у меня есть для этого какие-то способности, но каких-то задач, мол, ты должен непременно на сто процентов это выполнять... Плохо это или хорошо - не знаю, но так было. Иными словами, то, что случилось в десятом классе по предметам, называлось классический провал успевающего до этого ученика, потому что это, безусловно, была уже профильная школа, мы учились углублённо, были какие-то авторские интереснейшие программы, не говорю, что они были безупречны, но они были углублёнными и по истории, и по литературе, и по языку, по русскому, кстати, языку в том числе.
И были дополнительные часы, у нас были лекции по истории и семинары по истории, был археологический кружок, был краеведческий кружок, всё это мне ужасно нравилось, я во всё это погружался, были обязательные другие предметы, конечно, но они был неуглублёнными, то есть и математика, и биология, и химия, и физика, это всё было... Физика меня, кстати, безумно интересовала из всех негуманитарных предметов. Но как бы то ни было, в десятом я даже по профильным предметам настолько увлёкся общественной жизнью и всякими нашими разными активностями...
Пионером я был, а комсомол не случился, когда я до него дорос. Нет, активность была абсолютно некомсомольская, просто это насыщенная вторая половина дня: это диспуты, организованные учителями до глубокого вечера, а то и до глубокой ночи, это походы, поездки, экскурсии в обязательном порядке, которых было тоже очень много, это, опять же, кружки, это волейбольная секция, это театральная студия, это целый веер.
И, в общем, я, конечно, забил, как говорят дети, на учёбу, и у нас каждые полгода были экзамены, как в институте, и зимой, и весной была сессия, нас готовили к этому, это, кстати, было очень неплохо. И по профильным предметам я умудрился скатиться в десятом классе, поэтому в одиннадцатом я был... "После провала" это называлось. Не после бала, а после провала. И нужно было реабилитироваться.
Я вгрызся, я готовился, действительно хорошо занимался, достаточно усиленно, и я понимал, что вообще надо куда-то двигаться. И с ужасом стал осознавать, что все уже на какие-то курсы ходят либо сейчас пошли, но прекрасно понимают, и их родители куда-то направляют. И это было начало одиннадцатого класса, был процесс выбора. Я ездил на день открытых дверей в Московскую юридическую академию, МГЮА, ту, что на Садовом, тогда она ещё не была имени Кутафина, она была просто юридической академией.
Я съездил и сказал: "Нет". Хотя всё, что касалось права, мне было интересно и интересно до сих пор. Атмосфера. Это были крутые ребята. Реально все, кто там был, были очень крутыми, а тогда социальная дифференциация была ярчайшей, 1994 год. Достаточно понятно. А для родителей 1992, 1993 и ещё отчасти 1994 годы - это годы жесточайшей экономии. Было неважно с деньгами. И поэтому, когда я понимал, что нужно было либо репетитора...
В преддверии будущей деноминации. И, в общем, я сказал, что не хочу. Истфак был путём, куда можно было идти, потому что я был в гуманитарном классе, углублённое изучение истории...
Как один из вариантов. Это был либо Педагогический университет, бывший МГПИ имени Ленина, либо истфак МГУ, но это, в общем, было под вопросом, потому что там это сугубо всё-таки академические научные знания. Либо (и это "либо" возникло уже очень поздно, возникло уже на совсем финальной стадии, где-то к апрелю появился и открыл набор городской педуниверситет, в который я в итоге поступил).
Но выбор был очень разный, кто-то говорил, что надо вообще на психолога идти, потому что есть склонности, и это очень важно. Кто-то из моих любимых учителей, наверное, это любимый учитель, так смешно сказала, что мне вообще надо быть священником, это меня вообще поразило до глубины души, потому что это как-то совсем не вязалось с моим образом жизни, как мне казалось. Но у неё были свои на этот счёт взгляды, и с Ириной Львовной мы много это потом обсуждали.
Это очень трогательные такие моменты, воспоминания. Так или иначе, я всё-таки нацелен был на гуманитарную специфику, и в конечном счёте истфак был понятной перспективой педагогического. Были интересные советы, которые давались людьми, не хорошо меня знавшими, а людьми сторонними, и когда мы приехали как-то с мамой, она спросила: "Вы можете посоветовать? Вы в образовании что-то понимаете?" "Да. А что интересно?" А как? А вот с детьми. Ой, да вообще запойно, с ребятами младшими... А что же не педагогический-то, собственно? А в тот момент, в 1994, педагогический - это была, конечно, фантастика.
Потому что мы старшеклассниками, простите, помогали учителям в том числе, привозили продукты в школу, и мы им развозили, особенно у кого не было мужа, одинокие мамы с детьми... Мешки сахара дотащить, потому что зарплата была копеечная, цены сумасшедшие, и где-то как-то кто-то привозил, помогал, гуманитарную помощь раздавали, детям... Помните тогда эти дурацкие колбасные фарши и так далее, учителям в том числе. И, в общем, завидности с точки зрения социального статуса в этой профессии не было вообще никакой. Но любовь к учителям была. К тем, которые меня окружали, однозначно.
Это были наши кумиры в самом лучшем смысле этого слова. И поэтому, в общем, понимание возможностей педагогической профессии точно существовало в одиннадцатом классе. Но это, как бы то ни было, несмотря на успехи, не отменяло жизнь нормального шестнадцатилетнего пацана. Конечно, первая работа моя случилась летом... Нет, первые деньги я заработал после девятого класса. Это были очень приличные деньги. Работал разнорабочим в компании, которая монтировала стендовое оборудование перед выставками. И зарплата за недельную работу в этом качестве превышала среднюю... Тогда не было такого понятия стабильной средней по городу. Но папину зарплату среднюю точно. Но, как это было принято тогда, я принёс её домой. Потому что так было принято.
Случай был очень смешной в одиннадцатом классе. В самом начале с моим любимым куратором - классным руководителем, у нас тогда в гимназии это называлось кураторством, это институт. Мой провал в десятом классе был связан в том числе с экзаменом по истории (нечётко), остро помню это чувство, страшное чувство. Я плохо подготовился и хотел его сдать наскоком. А это был девятнадцатый век, причём как отечественная, так и зарубежная история.
И как сейчас помню, один из вопросов был: американская революция (война за независимость в американских колониях) и революция 1848-1849 годов в Европе. И если в первом я ещё как-то что-то понимал, просто потому, что слишком очевидные вещи (неразборчиво), то второе - даже близко нет. Где-то там что-то, зачем-то, почему-то случилось.
Вот тогда, на уровне десятого класса. И я с треском провалил его, мне поставили "два". Но сдавал я его 28 мая, в день рождения моей мамы. Я рыдал в туалете родной гимназии, понимая, что это позор, зная, что дома, когда я приду, уже пришли все друзья, родственники, там веселье, и мама расслаблена, и не сурова, и очень открыта, и весела. Я пришёл... Это был тяжелейший путь домой, я два или три часа впустую где-то гулял, ходил, бродил, наконец, дошёл...
Да. Страдал сам с собой. Дошёл. Когда я увидел сияющие глаза мамы, открывшей мне дверь, я понял, что я не смогу сказать правду. Я сказал, что я получил "четыре". И она так расстроилась, сказала: "Ну вот... Я так рассчитывала, что в мой день рождения ты мне сделаешь подарок и..." Это был ужас абсолютный, потому что осознавать, что реальность ещё страшнее, чем то, что ей доставляет неприятности - это было жутко. А главное - это был последний экзамен.
Дальше я должен был под покровом непонятно, чего готовиться к пересдаче, а как? Это же безумие: нормальный человек, сдав все экзамены, сидит и ещё дальше готовится? Это что такое? Но я умудрился, как-то чем-то прикрываясь, дома за эти два дня, которые давались на переподготовку, что-то выучить, ну, не что-то, а очень серьёзно подойти к учёбе и в итоге сдать на...
Наверное, это всё-таки был отличный ответ, я хорошо подготовился, но выше "четвёрки" не поставили. И "четвёрка" всё-таки была итоговая за экзамен, и думаю, что финальную "тройку" всё равно поставили за предыдущую... Хотя не помню, что там было финальное, важно, что этот обман сохранился, и я попросил куратора...
- (Молев) Пришёл к нашему куратору и сказал: "Ирина Львовна (? как услышал, неразборчиво отчество), так и так..." Она сказала: "Хорошо". Прошло лето. А что такое лето для школьника? Целая жизнь. Всё было в прошлом.
Начался сентябрь, я начал учиться очень усиленно, всё было хорошо. И как-то, когда я передавал... Ну, журнал в основном для учителя, но ты его когда-то носишь, что-то заглядываешь иногда. И вижу, что на страничке, где предмет "история", заложена бумажка, красной ручкой завучем написано:
"Такому-то такому-то обратить внимание на успеваемость таких-то таких-то, получивших неудовлетворительные оценки в летнюю сессию, в весеннюю сессию прошлого года". И среди таких "отличников" Молев. Естественно. Думаю: "Чёрт, надо бы этот листочек куда-нибудь..." Не обратила внимание. Прошла неделя, только я забыл про него. И вот родительское собрание, едва ли не первое. В сентябре или в октябре-месяце. Я вечером на волейболе.
Понедельник, среда, пятница - как штык, несмотря на учёбу. У меня заканчивается волейбол, у мамы заканчивается собрание, мы встречаемся: "Ой, мам, привет..." А я знаю, что у меня всё супер, по всем предметам всё очень хорошо, потому что я правда хорошо начал учиться. Спрашиваю: "Всё хорошо?" "Дома поговорим". Что хуже может быть, чем "поговорим дома"? Это всё. Я начинаю в памяти своей...
Я не понимаю, в чём дело. Ну, отчего? И тут, пока мы едем домой, мы не говорим ни пешком, ни в троллейбусе, я понимаю, о чём идёт речь. У мамы ужас абсолютный, потому что она не понимает, что случилось, я ей всё объясняю. "Но как? Ты же..." Я говорю: "Я всё пересдал". Прихожу на следующий день в школу, открываю дверь и вижу (неразборчиво). Надо, конечно, представлять ещё Ирину Львовну (неточно отчество), блистательного учителя русского языка, академической грамотности, потрясающих знаний, высочайшей требовательности к себе, далёкой от какого-либо панибратства, но при этом очень внимательной.
И я нахожу у неё в глазах покаяние. Она говорит: "Антон, я не знаю, как это случилось. Понимаешь, я листала журнал и вдруг, забыв обо всём, что это было тогда в июне, в мае, я натыкаюсь на бумажку и говорю: "Смотрите, несмотря на то, что была "двойка", сейчас вообще одни "пятёрки", всё замечательно, и покуда я это говорю, я вижу, что увеличиваются глаза у мамы от того, что она это слышит, и у меня от того, что я делаю то, чего вообще совершенно было нельзя". Я говорю: "Да всё нормально..." Но она это сделала абсолютно не со зла, забыв о том, что было полгода назад, что прошло, что это тайна наша маленькая. Был такой случай.
Академическое высшее образование, как положено ему быть. То есть классическая методика преподавания на историческом факультете. Только, в отличие от исторического факультета МГУ, объём чистых исторических часов и предметов всё-таки меньше за счёт того, что добавлялись общая псизология, педагогика, история философского образования (?), методика и так далее. На разных этапах и так далее, появлялась практика, составляющие, касающиеся педагогической профессии.
- Археологическая практика тоже была у вас?
- Была, да. Я не участвовал в ней, но она существовала. Хотя меня все очень звали, я был активистов и одним из самых таких энергичных участников университетской жизни, но у меня было лето, это Волга, о которой я неоднократно рассказывал. Это был мир, в который я пропадал, когда был студентом, на два месяца, счастлив, вплоть до того, что, когда я приезжал в город, я боялся машин из-за того, что полтора месяца я был в среде, где их не было. Где был воздух, где было совсем чисто.
Мы учились без учебников, мы учились по лекциям. Мы были теми студентами, которым, в том числе, давали читать Ричарда Пайпса. Если вы понимаете, о чём идёт речь, мягко говоря, нетревиальная книжка о российской истории.
Американский историк, на самом деле - политический деятель, написавший книгу, по которой учились, в том числе, паче чаяния, кто-то так придумал, российские студенты-историки. Не самое правильное решение. Но мы были с ней знакомы. И мы в этом смысле были и жертвами, в том числе, самых разных пересмотров истории в тот момент.
И я счастлив, что нам повезло среди всех преподавателей, с которыми мы работали, видеть профессионалов, для которых историческое знание было превыше, чем веяние времени или мода на охаивание, скажем так, прежних идеалов, пересмотр классических позиций, так что, в общем, фундаментальные, незыблемые основы не только, скажем так, объёмов знаний, а принципиальных подходов к историческому знанию мы получали. Причём мы получали и то, чего не было за пять или, тем более, десять лет.
Изучали идеологическое… в школе, а потом и в институте. Маркса и Энгельса мы читали, Ленина тоже читали, но, конечно, не в тех объёмах и не в тех смыслах, как это было до этого. Но, например, уже в одиннадцатом классе я уже знал о том, что есть такой Марк Блок, историческая школа "Анналов", например, и что-то такое ещё, пока не фундаментальное, но из этой области читал, знаком был с основными принципами и подходами. Потом, чуть позже, узнал, что там был ещё и Лефевр, и целый ряд других.
Но системных учебников, по которым можно было понять что-то, пришёл: у тебя будет на курс этот вот учебник - нет. Да я и в школе-то учился не по учебникам, мне в этом смысле повезло или не повезло: повезло в целом, но не в вопросе учебников, я бы так сказал. Я про историю говорю, прежде всего.
Я точно могу сказать, что было примерной картинкой. Я был нормальным ребёнком своего времени, уже не ребёнком, а подростком, потом уже юношей, который, конечно, хотел каких-то социальных благ, в смысле, понятно, что это ещё было не очевидно доступно, но, тем не менее, какие-то представления о достатке, о возможном доходе, не о крутизне, но о доступности каких-то ещё не очень понятных вещей, конечно, существовали.
Хотелось даже не преуспевать, может быть, в жизни, но уже складывалось представление о том, что что-то приятное может быть. Не то, что красивая одежда, какие-то совсем простые вещи. Гаджеты ещё пока не вошли, хотя вру: через несколько лет появились пейджеры, и я стал одним из таких счастливых обладателей, но трудно, потому что это надо было скопить, надо было отложить, это, в общем, было затратно.
Но, конечно, это надо было понять: "А у меня четырёхстрочный!" Не что-нибудь, между прочим. И в этом плане, конечно, понимания того, что ты будешь просто учителем, наверное, не было. Я думал, что я буду учителем и... Вот это ощущение двойственности возникало.
Я готов был в теории стать учителем, но ещё и пойти себя применить, поискать в чём-то ещё. Что, в общем, так и случилось: в 1999 году, на пятом курсе, я уже работал в школе, но я начал вести уроки. Я впервые вошёл в класс как учитель. Не педагог дополнительного образования, не тот, кто ведёт кружок или мы с детьми поехали куда-то, организовали какую-то экскурсию, а именно учитель, уже полный. Но это было всего два дня: понедельник и суббота. Помимо всего, я писал диплом, и я пошёл работать ещё и в коммерческую компанию менеджером, продавцом-консультантом, что-то такое вот.
Полиграфическое оборудование. Без дураков, серьёзное, большое полиграфическое оборудование, и эти три года опыта были очень интересными в моей жизни. Три года я работал...
Рядом со мной в одной комнате сидел кандидат биологических наук. Умница, замечательный человек, интеллигентный товарищ, он старше, прилично, порядком, на пятнадцать, по-моему, лет. Но он был блистательным продавцом, преуспевающим продавцом, а у меня это как-то не случилось.
Мне было безумно интересно всё, что было внутри, и я технически освоил много всего, я сильно поднял свой английский, я очень серьёзно погрузился в компьютер и постиг там в совершенстве всё, что касалось, казалось бы, простейших программ Word и Excel. Ну, в совершенстве - громко сказано, но в высочайшем уровне владения, потому что всё это я делал оперативно, быстро и много этому уделял времени, тому, как это работает и как это может помогать.
База данных и взаимоотношения, конечно, с европейскими поставщиками, общение с иностранцами, знание и представление о рынках. Это было всё очень интересно, и вообще это дало, конечно, огромный импульс к моей учительской дальнейшей профессии и вообще к пониманию того, как в этом мире что-то ещё устроено, помимо того, что я умею. Я не только учитель истории...
Я ушёл оттуда, потому что, в общем, успехов тех, которые предполагает коммерческая структура, у меня не было. Меня влекло всё, кроме финальной части, когда нужно было втюхать, извините, продать. И драйва от случившегося нет. Понятно, что, когда ты понимаешь, что в этом смысл твоей работы, ты испытываешь от этого удовольствие. Но меня не влекло это. Это общение с людьми на уровне убеждения, на уровне... Нет. Вот это меня как-то... Нет. Не знаю, почему.
Да, конечно, после того, как я ушёл из этой компании, я пошёл по этим же стопам работать в смежную, с людьми. Я возил некоторое время так называемое б/у оборудование из Европы. Американцы придумали прекрасную модель.
Они старые машины называли не б/у, потому что их было продать трудно, а "классика". Потому что то, что сейчас, это современность, а это классика. И это хороший был такой маркетинговый ход. Ну, неважно, я никаких ходов не использовал, просто известно, что вторичный рынок всегда существовал.
И год или полтора, я уже сейчас не помню я пытался это делать, и, в общем, на каких-то этапах это приносило доход, позволяло в дополнение к тому, что я работал в школе, хоть как-то вполне прилично существовать, не роскошествовать однозначно, но, тем не менее. Но, как и любой другой бизнес, он требовал концентрацию усилий, вложений, развития и отдачи полной. А я это воспринимал как необходимое дополнение к тем очень жалким средствам, которые я зарабатывал в школе, а был-то я весь там, в школе. И путь в школу был, на самом деле, в полном смысле слова не разовым, я не шагнул за учительский стол так, чтобы совсем.
Да, но всегда было что-то ещё. И очень интересно говорила та бабушка, которой сейчас уже нет в живых, папина мама, которой я каждый раз что-то рассказывал новое про своё начинание, и я реально что-то начинал хуже или лучше делать. И она действительно вполуха, но как бы внимательно меня слушала, кивала: "Да-да, я всё поняла. Но ты в школе будешь работать?" "Конечно". "А, ну..." И это означало, что всё, что бы я ни делал помимо, это всё, в общем, тешься. Но в школе работаешь. Всё хорошо. И на каком-то этапе этот момент оказался переломным, я понял, что, наверное, в этом смысл в какой-то части. И я ушёл в школу совсем, оставив все прочие.
Я пришёл к директору и сказал, что готов работать здесь теперь уже в полном объёме. И молодой парень, двадцатичетырёхлетний или двадцатитрёхлетний, может, даже двадцати пяти, готов. И тогда я впервые увёз детей в лагерь, тогда же я стал включаться во все-все-все мероприятия и стал играть всё более заметную роль в своей школе, как мне кажется.
Но это было проблемой отчасти, но не проблемой в диалоге с учениками. И, в общем, это не было бедой в общении с коллегами.
Да и вообще, просто потому, что это всегда было нормальной практикой в этой школе, возвращение учеников в качестве учителей. Помимо меня, тогда ещё несколько человек, да даже не несколько, а человек пять, шесть или семь могу назвать только моего примерно возраста, на год старше, моих ровесников и на два-три помладше, которые вернулись и работают до сих пор, и тех, кто приходит сейчас.
Боюсь ошибиться, может быть, чуть больше, может, и меньше, но, в целом, конечно, был возрастной очень хороший состав, а главное - гендерный очень правильный состав, не менее тридцати процентов мужчин. То есть не один-два преподавателя, физкультуры и что-нибудь...
Труда не было в этой школе кстати. Что ни плохо, ни хорошо, но не было. Так случилось, что на эпохе всяких реформ придумали в нашей школе, что не надо, и всё тут. Не будет. Ну, нет, все, у нас одних историков-учителей сколько было и других предметов. И до сих пор это так. И вообще гораздо более здоровый коллектив, в котором этот баланс иной, чем в традиционной школе.
Я понимал, что значит быть учителем, как мне кажется, взрослым. Я понимал ответственность и был готов её нести. Мне не составляло труда почему-то, точнее, даже понимаю, почему, выбрать нужную дистанцию в диалоге с учениками, несмотря на то, что между нами была с первыми моими учениками разница в пять лет. Мне было двадцать один, а им в одиннадцатом классе было шестнадцать, и некоторые из них сейчас, кстати, преподают, мои очень близкие друзья. Мне было трудно, потому что у меня было ощущение... Я даже не знаю, как. Какой-то роли. Какого-то призвания. Какой-то миссии, если хотите. Слишком высокие слова...
Но они в том и были, что неважно, как случилось, что тебе столько или столько, вообще в этой школе было всегда принято, что старший, независимо от возраста, отвечает за младшего, потому что так должно быть.
