Скульптор с мировым именем. Депутат Национального собрания Венгерской Народной Республики. Лауреат высших национальных премий, участник международного форума деятелей культуры на Иссык-Куле в 1986 году. С его искусством знакомы Москва и Париж, Осло и Вена, Стокгольм и Нью-Йорк... Музей Имре Варги, открытый в Будапеште «при жизни автора», за четыре года посетило более полумиллиона зрителей. Знаменитый скульптор, услышав, как звучит рубрика «Недели», сам начал разговор «с конца»: — Что ж, тринадцать — совсем неплохо. Во всяком случае, быть тринадцатым всегда лучше, чем быть последним...
— Вы сказали об этом так, будто знаете, каково быть последним...
— Были времена — к счастью, давние — когда я остро ощущал, что это значит — быть «не на пьедестале». А теперь у меня музей, и я вижу, что натворил за долгие годы.
— Я тоже вижу (разговор идет в стенах музея) и понимаю, какую ответственность перед зрителями взяли вы на себя как художник.
— Знаете, на сей счет у венгров есть шутка: «Почему на стволе пушки сидят сразу два артиллериста? Один не выдержал бы тряски при выстреле...». То есть мы всегда стремимся разделить с кем-нибудь еще ответственность за содеянное. Скажем, ответственность за этот разговор я готов поделить с вами...
— Что ж, отвечать так отвечать. Но сейчас ваша очередь. Как дошли вы до жизни такой? В переводе на серьезный язык: когда и с чего начинали?
— Никаких генетических корней в искусстве у меня не было. Мать — из зажиточной крестьянской семьи. У отца было больше гордости, чем земли, но и он считал, что художник — это не специальность. А вот учитель рисования в гимназии считал иначе и в 1937 году отправил на выставку в Париж 30 рисунков своего 13-летнего ученика (как он полагал — талантливого). Сохранился пастельный пейзаж из той серии: воз, два вола, пастухи... Теперь я понимаю, что это были жизненные впечатления моего учителя, а не мои собственные... Как бы там ни было, «аргументы» родителей в ту пору прозвучали сильнее, и я оказался в политехническом институте, который благополучно окончил, ни дня впоследствии не проработав по специальности: был уже хронически болен искусством.
— Таким сильным оказалось влияние учителя гимназии?
— Нет, конечно. К тому времени я начал учиться искусству живописи у разных мастеров. Позже поступил в художественный институт. Весной 1956 года держал в руках диплом скульптора, который дал мне возможность работать в роли... подрядчика. Надо сказать, что для самостоятельной работы это были не самые благоприятные времена. Пять лет я молчал, не заявлял о себе. И вместе с тем именно в эти пять лет трудился, как никогда, — в чужих мастерских, на их хозяев.
То была полезная школа. Один из моих учителей, а впоследствии друзей, скульптор Пал Патцаи как-то сказал мне — грубовато, но со знанием жизни: «Милый мой сын, пока у тебя нет официального штампа на заднице, ты не станешь художником».
— Как же вы поняли этот совет?
— По-своему. Я понял: чтобы сказать правду в искусстве, нужно быть независимым. Жизнь убеждала: авторитарная власть всегда использует искусство в качестве пропагандистского материала — и тогда возникает угроза его истинной свободе. На мою удачу, в своих сомнениях и поисках я нашел понимание у Дьёрдя Ацела, отвечавшего за культуру в ЦК партии. Он во многом помог мне.
— И вы создали памятники Ленину, Бела Куну. Это и был официальный знак на пути к признанию?
— Эти работы появились значительно позже. Но судьбы героические, драматические, трагические привлекали меня всегда. Одной из первых в этом ряду была скульптура Прометея, которая сейчас находится в Музее современного искусства в Антверпене. Парадокс, но здесь, в Будапеште, мой Прометей поначалу был, как в мифе, «наказан» непризнанием.
Мне всегда претили так называемые официальные памятники, это зачастую приводило к конфликтам. Но я стоял на своем и создавал памятники, как мне кажется, близкие к правде, к жизни. Таков был и Прометей. Я задумал сделать его из хромированной стали, так как на бронзу у меня тогда просто не было денег.
— Не в этом ли проявилось первое, техническое образование? Знание металловедения?
— Знание-то было, металла не было. Помог совершенно невероятный случай. На Дунае затонула баржа... с хромированной сталью. Когда ее подняли, то сталь вынуждены были продать как металлолом. Я купил его за 15 тысяч форинтов и был счастлив: это гроши за такую покупку.
Но Прометей — в Бельгии, а Бела Кун — здесь, в Будапеште. Вы видели его?
— Настала моя очередь отвечать? Конечно, видел. Очень необычный памятник. Позвольте поделиться своим видением и пониманием. Смерч венгерской революции 1919 года вслед за Октябрем поднял, закружил в историческом хороводе народные массы — тут и солдат, и землепашец, и буржуазный интеллигент, и уличная девица. Не все они прочно стоят на революционной брусчатке, некоторых вихрь событий как бы приподнял над землей и готов смести с дороги. Но даже сам вождь революции, возвышающийся над толпой, не может прозреть грядущее, тем более увидеть в нем собственную трагическую судьбу. Судьбу интернационалиста, с радостью встреченного в России Лениным, а в 1937-м репрессированного Сталиным.
— Вот именно! Так что ни о каком «официальном штампе» нет речи. Да и поставлен памятник в 1986 году. Только поставлен, по-моему, неудачно — в узком сквере, зажат домами, перспектива съедается кронами деревьев.
А с другой стороны, необходима соразмерность памятника и жизни. Если человек на пьедестале будет безгранично раздуваться, он, в конце концов, лопнет. Так произошло с памятником Сталину в Будапеште (и, насколько мне известно, не только в Будапеште).
— Поэтому вы не признаете пьедесталы? Ваши скульптуры приземлены в буквальном смысле.
— Пьедестал как бы подразумевает бесконфликтность, упрощенность. Подлинное произведение искусства всегда должно содержать конфликт — идей, чувств, противоборствующих сил, иначе оно не будет «работать», воздействовать на зрителя.
Вспомните героя итальянской классической живописи — Святого Себастьяна: венец на голове и стрелы в боку. Это уже конфликт. В любой скульптуре Микеланджело, даже на первый взгляд спокойной, всегда есть внутренний драматизм, передаваемый, допустим, малозаметным движением руки... К драматизму я стремился, работая и над образом Ленина.
— Одна из работ выставлена в здешней экспозиции и на советского человека производит неожиданное впечатление: ведь в этой композиции — два Ленина.
— Так и было задумано: тому, что на знамени, лозунговому, канонизированному, противопоставить того, что остановился у знамени, как у стены, — деятельного, живого. Здесь, в музее, — уменьшенная копия. А сам памятник — в городе Мохаче.
— Дегероизация, приземление этого образа — не в традиции нашего монументального искусства.
— Я-то считаю, что вообще, отвлекаясь от данного, конкретного образа, нельзя стать героем в результате пропаганды с утра до вечера. И наоборот: можно предстать героем, даже оставаясь, простите, в кальсонах. Все зависит от того, в каком ракурсе развернет история перед зрителем ту или иную личность.
Вспомните, сколько раз вы видели на постаментах людей с автоматами. Но ведь этот человек может защищать Родину, а может выполнять неправедный приказ и даже оказаться преступником.
— Да, но в любом искусстве есть язык символов, который позволяет ориентироваться в системе образов.
— Разумеется. Больше того, существует множество символических знаков, которые понятны в рамках той или иной национальной культуры. Как-то в Париже я увидел работу Паоло Трубецкого. Еще не зная, чья это скульптура, я сказал: это создал русский художник.
Есть своя символика и в венгерском искусстве. Однако изолированность нашей культуры в Европе — в частности, из-за сложного языка — привела к упадку некоторых областей искусства. Вот почему «малые» культуры подчас в определенных разновидностях искусства вынуждены интегрироваться. В этом смысле мы завидуем великой русской культуре.
— Есть еще такое понятие, как общественный вкус. Он тоже определяет уровень развития любой культуры.
— И еще как! Если государство начинает манипулировать общественным вкусом, то он застывает и самоуничтожается. Его место недолго будет пустовать: оно заполнится общественным вкусом другой культуры. Наглядный пример — современная музыкальная эстрада. Почему и у вас, и у нас она вдруг запела по-английски? Это импорт вкуса, поскольку забываются национальные корни. Или другой, всем известный пример — джинсы. Тоже импорт вкуса.
— Позвольте, джинсы — удобно, практично, демократично. И, пока не превратилось в повальную моду, — было дешево.
— Теперь уже недешево. А что касается удобства, то разве в вашем шерстяном костюме вам неудобно? И вот ведь что любопытно. Я приехал читать лекции в Нью-Йоркский университет. Чтобы, как мне тогда представлялось, быстрее наладить контакт со студенческой аудиторией (заполненной отпрысками состоятельных родителей), я втиснулся в джинсы. И оказался единственным в подобном наряде. Американская молодежь уже отказывается от джинсов, а импорт вкуса в Европу продолжается.
— Это западные впечатления. Не могли бы поделиться восточными?
— Я не раз бывал в вашей стране. Однажды даже с выставкой своих работ, развернутой в залах московского музея имени Пушкина. В Грузии и Армении я поражался уровню самобытных национальных культур. В Узбекистане ловил себя на мысли, как мало мы образованны: Улугбек уже строил обсерваторию, когда в Сорбонне еще вели «научные» дискуссии на уровне доказательства непорочного зачатия.
Был я и в Ленинграде. Но, признаться, Москву люблю больше — за ее пространства, за Андроников монастырь, за многовековое разнообразие. Ленинград — дитя одной эпохи, хотя с ним связано множество литературных ассоциаций, в частности, с героями Достоевского. Кстати, по дороге в наш музей вы встретили моих «Девушек с зонтиками»?
— Что называется, столкнулся нос к носу и даже сфотографировался с ними. В этот солнечный день они показались мне приветливыми и участливыми — все четыре.
— Ну, что ж, возможно и такое восприятие (слегка ироничный взгляд). Между тем это памятник проституткам. Шокированы? Но в этой связи я и вспомнил Достоевского, который, пожалуй, первым в мировой литературе призвал к состраданию по отношению к «униженным и оскорбленным». Венгерский писатель Дьюла Круди в начале нашего века поведал о тяжелой и унизительной жизни этих девочек. А работали они — да, работали — в одном из домов, рядом с которым я поставил эту грустную «компанию». К сожалению, в жизни немало такого, от чего хочется укрыться хотя бы под зонтиком...
— Жаль, что до объяснения не разгадал ваш замысел. А ведь у нас тоже есть такая повесть — «Яма» Куприна. Не читали?
— Нет. Хотя признаюсь: самая заветная мечта — прочитать те книги, что не прочитал в молодости или прочитал поверхностно. И еще кое-что в жизни понять.
БУДАПЕШТ, декабрь
Продолжение следует
