28 лет, почти все годы сценической, театральной, оперной, концертной жизни, она провела в звании народной артистки СССР. Редкий, если не единственный случай в истории советского искусства. Долгие годы была самой молодой в стране «народной». Три знаменитые оперный сцены — одесская, киевская и московская — пестовали ее мастерство и талант. В далеком 1957-м, на фестивале молодежи и студентов в Москве, сделала первый шаг к всемирной славе — завоевала первую премию и золотую медаль на конкурсе вокалистов. Председатель жюри, знаменитый итальянский тенор Тито Скипа после ее выступления в нарушение всех правил вскочил с места и зааплодировал, воскликнув: «Я давно не слышал ничего подобного!». Впоследствии зарубежная пресса назовет ее «соловьем из вишневых садов Украины». И вот завершение артистической деятельности в Большом театре СССР: последний раз Бэла Руденко поет на прославленной сцене. Иоланта, одна из любимых ролей... Мы встретились на следующий день после спектакля.
— Можно считать, что вчерашняя публика побывала на вашем бенефисе?
— И да, и нет. Обычная афиша... И, наверно, далеко не все в зале знали, что я прощалась с театром, в котором пела больше пятнадцати лет. Замечу: в классическом бенефисе весь сбор от спектакля передавался бенефицианту.
— Эта традиция со сцены ушла на футбольные поля. Разумеется, западные.
— А почему, собственно, «разумеется»? Разве нельзя перенести ее на наши поля? (Задумывается) Интересно, от кого это зависит? А потом вернуть на сцену. Поймите меня правильно: не о себе пекусь — о тех, кому еще предстоит прощание с театром. Это был бы щедрый жест внимания по отношению к актеру, певцу, танцору, музыканту, которые двадцать, тридцать, а то и больше лет отдали театру. Жизнь отдали.
— Трудно предположить, кого разбудит этот благородный призыв... Вот вы сказали «прощание», а мне послышалось — грустное прощание.
— Послышалось. Вы не поверите, но мне было радостно. Ведь это был бенефис по сути. Прекрасно пели партнеры. Зал был предельно чуток. И весь сбор... цветов — охапки белых и красных роз (как и положено Иоланте) — был мой! И еще — мне не было грустно вот почему: то, что когда-то радостно начиналось, и закончиться должно было радостью. Так я перед спектаклем и сказала своему 13-летнему сыну Тимуру, который очень не хотел, чтобы я пела в этот вечер: боялся, что буду переживать. И вообще, прощаясь с оперной сценой и с Иолантой в частности, я, как и она, прозрела: поняла, что обретаю свободу.
— Уж вам-то жаловаться на зависимость от кого-то и от чего-то...
— Еще как зависела! От режиссера, дирижера, партнера. От репертуара. От зрителя, наконец, который сегодня пришел то ли на люстру смотреть, то ли в буфет успеть (и такая публика бывала). Если уж кто меня называл соловьем, то я про себя добавляла: «В золотой клетке». А теперь я сама себе режиссер: готовлю новые концертные программы. Их три: романсы Глинки, Даргомыжского, старинные русские. География гастролей — от Омска до Новороссийска. И зритель — мой и только мой, это уж я знаю точно.
— Почему же все-таки клетка?
— Со стороны — не увидать, а ответить непросто. Конечно, Большой театр — это гордость, слава, традиции. Но все чаще в последнее время нам говорили, что наша гордость улетучивается, слава тускнеет, традиции утрачиваются. И то сказать: если бы я вам сейчас дала служебный список сотрудников театра (а их во всех подразделениях — около трех тысяч), вы среди солистов мало кого узнали бы по фамилиям.
— И немудрено: я перестал регулярно ходить в Большой театр лет тридцать назад, с тех пор, как он стал коммерческим театром, в основном для иностранцев. Зато в те давние годы школьником, затем студентом пересмотрел почти весь репертуар на главной сцене и особенно в уютном филиале на Пушкинской. Всех солистов, даже миманс балета знал поименно. А сейчас назову, пожалуй, лишь созвездие «народных СССР», ну, и еще несколько имен.
— В том-то и дело, что за последний год созвездие начало меркнуть. Из двадцати звезд первой величины по тем или иным объективным и субъективным причинам «погасла» почти половина. Ирина Архипова, Майя Плисецкая, Екатерина Максимова, Владимир Васильев — подкрался пресловутый возрастной ценз. Особенно нелепо это звучит по отношению к нашей выдающейся балетной паре. Тем не менее, придя однажды на репетицию, они увидели на стене, как громом поразивший, приказ. Катя после этого оказалась в больнице.
Я не стала дожидаться подобной ситуации и сама подала заявление об уходе. Вот, дали спеть последний спектакль, но почему-то стыдливо умолчали в афише о моем сценическом тридцатилетии.
Свои сложности возникли у Владимира Атлантова, Тамары Милашкиной и даже у Елены Образцовой. Не хочу говорить о каждом и за каждого, но факт остается фактом. Атлантов — тот просто забрал трудовую книжку и ушел из театра. А вообще это серьезная, не наспех тема.
— Вы правы. И все-таки, напрашивается вопрос: какая-то фигура недоговоренности стоит за этими «дали», «умолчали»... В пору гласности «не звучит». Кто-то конкретно отвечает в театре за творческую атмосферу?
— Я же сказала: есть и объективные причины. И все же вряд ли одним календарным совпадением можно объяснить, что перечисленные события пришлись на дебют в роли главного дирижера Александра Николаевича Лазарева.
— Что ж, наверно, оправданно желание молодого энергичного руководителя омолодить труппу, влить в нее свежие силы?
— Кто ж с этим спорит? Ветераны, может быть, как никто, жаждут увидеть свою смену — но не из зала, а на сцене, в пору своей творческой активности, чтобы успеть передать опыт. Почти все мы преподаем в консерватории, радуемся каждому новому молодому таланту. И я, например, не принимаю брюзжания тех, кто считает, что земля наша оскудела певческими талантами.
— Да где ж она, эта смена? Почему на афишах десятилетиями — одни и те же, пусть и любимые, имена?
— В вашем вопросе — скрытый упрек. А я его готова переадресовать вам, прессе...
— Упрекать прессу сейчас модно.
— Когда есть за что, почему не прислушаться? Судите сами: молодые певцы нашего театра мало заняты в спектаклях, их не приглашают на радио и телевидение, о них не пишут в газетах и журналах. Почему? Потому что не знают или мало знают. А почему не знают? Потому что не пишут, вы не пишете! Получается замкнутый круг. Но его-то как раз нетрудно разорвать. Поиск истинного таланта — более сложное, кропотливое дело.
— О Большом театре подчас иная молва: дескать, облегчая себе эту работу, он попросту обирает периферийные сцены.
— Это молва недобрая, несправедливая, в принципе неверная. Не дают себе труда задуматься хотя бы над названием: ведь это Большой театр Союза ССР, а не Москвы. Он не должен брать только москвичей, тех, кто живет или учится в Москве. Это, пожалуй, единственный театр, название которого предполагает «медосбор» голосов со всей страны. Он зарекомендовал себя как театр многонациональный, поэтому должен, обязан собирать лучшие творческие силы во всех наших республиках и областях. Я не уверена, что талант Ирины Архиповой, останься она в свое время на Свердловской сцене, прозвучал бы с такой всемирной мощью. Так что не дань, а дар театру — вот как разумнее на это смотреть.
— Но вас-то в свое время похитили из Киева?
— Никто меня не похищал и не заманивал. Приглашения были давно. Однако я не собиралась уезжать, «изменять» киевской опере, с которой связаны самые светлые воспоминания. Я очень любила Киев и театр. Как мне казалось, пользовалась взаимностью. Но так сложились обстоятельства личной жизни, что я, в конце концов, приняла лестное (конечно, лестное) предложение и оказалась в Москве с десятилетней дочерью Катей. А сейчас у нее самой — дочь Маша. Два с половиной года Маше, и она мне как-то заявляет: «Пусть все уйдут на работу и останутся только свои — я и ты». Что и говорить, непростая нынче молодежь. (Улыбается приятному воспоминанию, а потом опять серьезнеет).
— Мы сами порой усложняем отношения с молодежью — ленью ума, равнодушием, корыстью, в жертву которой приносится творческий интерес. Вернемся в наш театр. Как подчас решается вопрос с новым «кадром»? Администрация рассуждает примерно так: «Человек имеет московскую прописку, а то и квартиру. Уже удобно. Не хватает таланта? Зато с квартирой проблем не будет». Хочется закричать: «Товарищи дорогие! А что ж высокое искусство? Ведь есть единственный критерий полезности артиста — талант!» Да только кто тебя послушает?..
— Бэла Андреевна, давайте поговорим о чем-нибудь светлом. Например, о детях.
— О Кате я уже сказала. Она работает в МИДе, у нее своя семья, свой дом. Со мной — сын Тимур, мой большой друг и большая радость. Он собирается быть музыкантом, а еще он поет, любит классику, романсы Глинки, например. И это меня очень радует.
— У вас не было искушения спеть с ним дуэтом «Не искушай»?
— Нет. Но мысль интересная. Надо попробовать.
— О «дуэте» с его отцом говорить не будем?
— Что ж тут говорить? Мы с Поладом расстались. Жизнь в Москве не стала его жизнью, а он не стал нашей жизнью. Вот и весь разговор.
— Наверно, по контрасту вспоминается ваше выступление в одном из самых светлых спектаклей — «Руслане и Людмиле».
— Это было замечательно. У меня был прекрасный партнер — Евгений Нестеренко, с тех пор мы друзья. Непередаваемое наслаждение — работать с таким великим режиссером, как Борис Александрович Покровский. Таких в Большом не осталось. Работа над ролью была интересной и необычной. Например, я научилась стрелять из лука (ведь Руслан должен выбрать Людмилу не только за красоту, но и за сноровку, она все должна уметь делать лучше, чем ее подруги). Так вот я на репетициях стреляла по мишеням из лука, да так метко, что Володя Атлантов тогда пошутил: «Я тебе сейчас списочек живых мишеней принесу».
— Это встреча с Пушкиным. А первое для вас имя в поэзии XX века?
— Анна Ахматова. Я еще студенткой начинала читать ее, одновременно с печально известными постановлениями. И внутренне была не согласна с ними. И продолжала неотступно любить ее поэзию. На первых гастролях в Америке в 1968 году спела цикл романсов Прокофьева на слова Анны Ахматовой; публика очень тепло приняла их. В зале вспыхнула необычная иллюминация — сотни огоньков от зажигалок...
— Остается ли время на современную литературу?
— Приходится выкраивать, отставать от времени не хочется. Читаю в основном на гастролях, в дороге, в самолетах и поездах. Прочитала «Плаху», «Новое назначение». Потрясена романом Гроссмана «Жизнь и судьба» — это большая литература, но какое тяжелое чтение! Несколько дней ходила, как под гнетом. И еще одно потрясение последних месяцев — романы Набокова. Какое упоение русским языком! К стыду своему узнала этого писателя слишком поздно.
— Почему же к вашему стыду? К нашему общему стыду... Хорошо, это о духовной пище. А любите ли вы готовить?
— Если честно, умею, но не люблю. У меня, в основном, современный репертуар: пирожки и котлеты. А вот моя бабушка (ей 90 лет) готовит классический украинский борщ. Ну, а я веду хозяйство, как все женщины: сама стираю, сама убираю в квартире. Правда, покрыла полы лаком, чтобы легче было убирать, и теперь занимаюсь этой вечной женской «гимнастикой».
И тем не менее хочется все время оставаться женщиной. Моя дочь говорит: «Если бы я увидела маму без маникюра, решила бы, что произошло нечто экстраординарное»... А вообще жизнь пролетела, как один миг...
— Ну, уж и пролетела. Это минор из «Травиаты».
— Угадали: моя любимая опера.
— Моя — тоже...
— В этом гениальном творении Верди я пела около пятисот раз.
— Не тяжко было так часто умирать?
— Действительно, большое душевное напряжение — вся опера и особенно последний акт. Тем более что моя Виолетта осознает свою трагедию с первых минут появления на сцене, в отличие от традиционной трактовки. Но в сцене смерти помогают снимать стресс небольшие актерские хитрости. А однажды, на гастролях в Праге, и они не помогли. Я упала, «умерла», раскинув руки. Партнер, исполнявший Альфреда, бросился ко мне в прыжке отчаяния и со всего маху наступил на руку. Тут я и впрямь чуть не умерла от боли.
— В тяжелую минуту на кого вы рассчитываете?
— В первую очередь на себя. Но и на друзей тоже.
— Одного, Евгения Нестеренко, вы назвали. А еще?
— Семья Артура Эйзена. Вчера в «Иоланте» Артур Артурович был моим отцом. В жизни я редко встречала более надежного человека.
— Вот мы и вернулись к началу разговора, к Иоланте. На том и закончим. Согласны?
... Она протянула на прощанье женственную руку. Маникюр был в полном порядке. Ничего экстраординарного не произошло...
Продолжение следует
