Старость

На скамейке передо мной сидела женщина и зевала всем своим полным телом. Казалось, оно задыхается от голода и жадно утоляет его воздухом, который трудно проходит, заставляя тело высоко подниматься, дотягиваясь до невидимого лакомого глотка, и грузно опадать. Женщина была увлечена процедурой питания. Я — наблюдением за ней. Отчего вздрогнула, услышав вдруг её голос из совершенно не голодного, не зевающего рта: «Вера Дмитревна, идите посидите, я вам место заняла». И придвинула к себе хозяйственную сумку, освобождая и без того пустую скамейку.

Мне неудобно было резко обернуться, чтобы глянуть на её собеседницу, потому только услышала ответ: «Нет, нет, домой, сразу домой пойдём». — «Да вы присядьте хоть на минуту. Посидим и пойдём»,- настаивала женщина, словно дорожа своим усилием по охране и очищению скамейки. «Нет, я домой, сразу домой», — твердил старый голос с молодыми переливами былой красавицы.

Так говорит человек, который уже не стоит на ногах, которому невтерпеж упасть и умереть, но не где-нибудь на скамейке, а только дома, в своей постели.

Ох, эта своя постель! Видимо, с рождения она в нас заложена с некой защитной функцией, как ладанка на шее, камнем тянущая на дно своей и только своей постели. Чем чаще ночуешь в гостиничных кроватях, тем сильнее радуешься оказаться в собственной, домашней. Любая чужая постель утомляет, будто требует соблюдения каких-то чуждых норм, вплоть до несвободы потянуться всласть и подрыгать ногами, как, может быть, привык. Не свое нарушает ритуал сна и пробуждения и оседает недовольством собой, что губительно: уже с утра отяжёлевший организм вряд ли вынесет бремя дальнейшего дня, вечера, ночи.

Я скосила глаз вправо и назад, чтобы углядеть, кто же там вот-вот рухнет, чтобы подхватить, так как женщина на скамейке, наверное, утомленная зевотой, была спокойна, явно не хотела отрываться от скамьи и собеседницу усаживала именно из-за своего ленивого нежелания вставать. Мой глаз зацепил палочку, на которую кто-то опирался. Дальнейшее осталось за гранью восприятия и тем более захотелось подскочить и, как в общественном транспорте, уступить место «престарелым… инвалидам…с детьми».

К женщине напротив меня подбежала собака и подарила ей ещё миг счастливого сидения, словно преграждая путь для первого шага, а когда встанешь, ведь непременно надо шагнуть, немедленно, не только для того, чтобы оправить платье, значит, уже отступить от скамейки, но чтобы устоять, отстать, отодвинуть от себя приют, чтобы вмиг избавиться от тоски по нему, от его притяжения, чтобы начать иной этап жизни, с опорой на ноги, которые сразу должны почувствовать свою ответственность, свой долг перед хозяином. Облизнуться по оставленной косточке и засеменить прочь.

Так женщина уже привстала на старческий зов: «Пойдём, Валя», — когда к её ногам подскочила лохматая собачка с деловито виляющим носом, озабоченным запахами. Женщина умилилась, но как-то вяло, деланно, скрывая истинную причину секундного облегчения. Зато палочка продвинулась вперед, выведя за собой старушку, поддерживаемую молодой женщиной. Старушка запричитала, обнаружив прилив сил и желание продолжать жизнь: «Ой, какая… Ах, это мой сосед… Это Чапа… Чапочка…»

«Сосед» относилось к мужчине, который независимо и осанисто прошел мимо в подъезд, даже поворотом головы не отреагировав на радость по поводу его узнавания. Словно «сосед» относилось к собаке. Может быть, так и было, и он привык, что все реплики достаются Чапе, пусть Чапа и реагирует на них.

После их ухода уже ничто не удерживало Валю на скамейке, и она встала.

А я узнала в старушке актрису, не столько годами уставшую, сколько духом надломленную после какой-то трагедии в семье. Душа сжалась комочком и сжала тело, лишив его воздуха. Оно опало и потребовало палочку. Вторая её рука опиралась на молодую женщину с видом пожилой девушки, в джинсах, нелепо-распашоночной маечке, в босоножках, именно босо-, будто голые ступни просто слегка, неприхотливо переплели чем-то сверху, подложили что-то снизу и пустили в путь. Женщина-девушка казалась той придворной фрейлиной, которые раз и навсегда лишены судьбой личной жизни, обрекаются на чужую личную жизнь, отдаются кому-нибудь в приживалки, поводыри, секретарши, и становятся спасителями и тиранами одновременно, потому что требуют услады для самолюбия, нуждаются в удовлетворении организма, единолично владеющего тайной своего призвания и потребляющего с капризностью принцессы, которая самоутверждается в капризах, в праве на них, блюда со стола жизни, ворчливо отбрасывая одни и ненасытно требуя добавки других.

Женщина-девушка вела старушку смиренно до поры, так собака на поводке временно признает право хозяина надеяться на её преданность. Отпущенная на волю, собака сама решает, когда проявить верность, когда предать.

Валя первая вошла в подъезд и придержала дверь для двухголового существа на пяти ногах. Женщина-девушка проскользнула вперед и тоже, по эстафете, придержала дверь. Старушка утратила левую опору и суетливо стала нащупывать дверные перепонки.

Она преодолевала ступеньки к лифту, а в моей голове крутилось и крутилось: не хочу быть старой, беспомощной, не хочу, не буду, не буду, буду…

Ваша Алла Витальевна Перевалова