Немыслимо: 45 лет одним из лучших в мире хоров руководит его создатель. Свиридов, Щедрин, Гаврилин, Дашкевич посвящали Минину свои произведения. С хором, отмечающим в эти дни юбилей, пели выдающиеся солисты. Полетный звук, безупречность вкуса, волшебный завораживающий строй и душевный порыв… С Владимиром Мининым говорим не только о праздничных концертах, но и о метаморфозах хорового пения в ХХI веке.
— Мне показалось, вы были не удовлетворены концертом хора в Соборе Петра и Павла. Вот скажите, в какой степени концерт зависит от зала? От публики?
— Когда вы составляете программу, вкладываете в нее какую-то идею…
— В этом концерте была духовная русская музыка и западная.
— Программа диктовалась праздником. Католическая Пасха крайне редко совпадает с православной.
— Поэтому у вас «встречаются» Рахманинов с Россини, Вивальди, Пассеро и Шубертом…
— И возникает внутренний диалог с каждым, кто будет слушать. Но при хорошей акустике сказалось, наверное, ощущение холодности лютеранского свода… У меня было ощущение во время исполнения, что нет вольтовой дуги. Важно ощущать эту диффузию энергии. Когда исполнители и слушатели на одной волне.
— А вы никогда в лютеранских соборах не играли?
— По большей части в католических. Лютеранский — это аскеза, и она влияет на атмосферу концерта.
— В древнегреческой трагедии хор сообщал героям и публике волю богов, и таким образом предсказывал судьбу, будущее. Можно ли сказать, что подлинное хоровое искусство формирует наши представления о жизни, о будущем?
— Оно по своей задаче должно, как мне кажется, быть над повседневностью. Разговаривать с человеком, простите за пафос, о высоком. Высокое может быть разное. Философское, как в сочинениях русской духовной музыки или у Моцарта, Верди. Гражданственное, как у Чайковского кантата «Москва». Сокровенное, как у Танеева «По прочтении псалма» или «Иоанн Дамаскин», его первая кантата — разговор о том, как ты воспринимаешь слово «смерть».
— Главный вопрос жизни.
— Есть замечательное выражение: «Процесс умирания начинается с момента рождения».
— Вам удалось собрать хор солистов. Насколько сложно достичь унисона? Смотрите, сколь трудно в обществе двум личностям прийти к согласию. Но нет хора без внутренней «гармонии».
— Важны поставленная задача и способ ее достижения. Вот мы начали концерт с «Литургии» Рахманинова. Там после возглашения мольба: «Господи! Спаси!».. Задача ведь не в ноты попасть, а — спеть смысл. Дальше — интонирование смысла слова. Когда это прочувствовано, выражается одним дыханием: «Гоо-с-по-ди.».. И дальше подъем: «Святый Боже, святый крепкий…» Важно убедить слушателя в том, что говоришь с ним от сердца. Говоришь правду.
— Есть исследования об особенностях русского голоса? Читала музыковедческие исследования про какую-то его особенную трепетность.
— Понимаете, есть немецкая школа: звук должен быть прямой, чистый, правильный. И полное счастье, когда малая секунда разрешается в терцию. В христианской России с давних времен практически не было прямых голосов. Эта особая певческая манера — непременная доля вибрато, насыщенность. Голос начинает дышать, трепетать.
— Мне очень понравился в вашем концерте финал из Маленькой торжественной мессы Россини. Бархатный, обволакивающий и вместе с тем сдержанный голос солистки Татьяны Никитюк.
— Мне приятно, что вы отмечаете это. Когда я говорю «увлечь», думаю, какой картиной заворожить солистку, чтобы она в этой картине жила. Ей сказал: «Последняя ночь Марии Стюарт перед казнью. Она сомневается, мучается, в ней происходит внутреннее борение. Наконец, решается: «Да, я с гордо поднятой головой пойду на плаху». Вот что ты должна спеть».
— А когда поете духовную музыку, насколько важно молитвенное настроение? Ведь люди разные у вас, верующие и неверующие.
— Исполнение духовной музыки в церкви и в концертном зале — абсолютно разные вещи. В церкви сама музыка — примерно пятый компонент: архитектура, живопись, театральное действо, обоняние — и музыка. На сцене — единственный. Ни особого запаха, ни архитектуры, ничего. И выразительность пения не обязательно адекватна молитвенному состоянию. Исполнение этой музыки должно подчиняться законам концертной эстрады.
— А все дикие пертурбации в обществе, ор телевизора до вас доносятся? Или вы стены строите, чтобы, не дай бог, низкое не вторглось в искусство?
— Стены необходимы.
— Но хористы прибегают к вам из метро, из магазина, где продукты подорожали, улицу снова разрыли…
— Дома жена наступила на мозоль… Что делать? Увлечь, захватить: давайте отчалим, поднимемся над обыденностью, попробуем два часа созидать нечто возвышенное.
— Однако обыденность вас нагоняет. Сколько лет вы ждете свой зал для репетиций?
— 16 лет нам не дают помещение. Теперь не пойми сколько ремонтируют. Строители говорят: «Сначала деньги, потом стулья». Одни нас обманывают, меняем на других. Другие оказываются такими же.
— И вы репетируете по-прежнему в Культурном центре на Дубровке в зале без акустики… Сегодня поете произведения, которые пели уже десятки лет. Как вы считаете, для поколения айфонов, гаджетов надо ли менять что-то в манере исполнения?
— Все, что могу позволить себе, — чуть-чуть сдвинуть темп. Добавить выразительность акцента, слова.
— На протяжении этих 45 лет менялись поколения певцов. В чем развитие самого Камерного хора? Если бы соединить монтажно…
— Абсолютно разные хоры. 45 лет назад были в основном безголосые певцы. Студенты-хоровики, педагоги, аспиранты. Самодеятельность. Одна Наташа Герасимова — солистка, с ярким голосом. Но была другая метода работы. Ты старался достичь выразительности с помощью воображения. «Давайте представим себе…»
— Такая внутренняя драматургия схожа с актерской задачей.
— Безусловно. Нынешний коллектив обладает неплохими голосами, как вы заметили. Но вот выходит в том же Вивальди девочка-сопрано, малюсенькая… Понимаете, она поет не так, как это принято на Западе. Более восторженно. На Западе есть течение, которое я не могу принять. Когда выполняют голые ноты — инструментально, полагая, что сама музыка барокко за себя скажет…
— Но в ранние годы и исполнение хора Минина, возможно, из-за отсутствия ярких голосов, было более инструментальным. От других хоров вы отличались внутренней культурой в подаче произведения. Мне кажется, сейчас вы нашли некий баланс.
— У меня появились другие возможности. Нынешний состав, образовавшийся так внезапно, — это, конечно, подарок судьбы.
— Владимир Николаевич, как вы для себя формулируете, что такое хор? Инструмент с многими голосами? Единый голос, сложенный из многих голосов?
— Если смотреть из зала, то конечно, соцветие голосов. Букет, который может трансформироваться от помпезности до интимности. Потому что каждое произведение требует иных красок. Где-то декларация, мощный призыв, потом интимное признание. Как припев в том номере с воображаемой Марией Стюарт. Это она из-за стены своей темницы слышит поющий в церкви хор. И возникает эта звучащая тишина.
— А тогда кто такой дирижер? Интерпретатор музыки? Переводчик с языка композитора? Исполнитель, для которого хор — это орган?
— Выступаешь в первую очередь в роли учителя пения. Основы исполнительского акта складываются на первых репетициях. Ты говоришь: «Нет, ребята, вы не то делаете. Надо петь здесь не так, а этак». Ты должен сформулировать идею, потом сам показать. Начинается тонкая настройка. 27 апреля будем петь переложение Сережи Анашкина изумительного струнного «Адажио» Барбера. На Западе его поют на слова молитвы. Мы поем без слов.
В отрочестве я играл на рояле «Ноктюрн» Грига. И зная, что Григ сделал оркестровую версию, я попросил Сережу: «Вкрапите в качестве еще одной оркестровой партии хор». Это будет первый номер программы.
— Общество страдает от диктатуры. А диктатура в творческом коллективе, на мой взгляд, — вещь закономерная. Как вам кажется, может ли хор существовать без единовластия?
— Диктатура — вещь необходимая. Только она должна быть не в ежовых рукавицах, а в мягких перчатках.
— Это как?
— Увлечение. Убеждение. Понимаете, есть авторитет «по должности», а есть — авторитет музыкантский.
— То есть ты должен убедить. И тогда твоя воля станет общей волей. Правильно я вас поняла?
— Причем ты обязан это доказывать на каждой репетиции, в каждом концерте. Будешь неубедителен однажды, и основание твоего музыкантского авторитета будет подточено. Одним из залогов репутации является отсутствие второстепенных концертов. Даже в детской музыкальной школе…
— Но и неудачный концерт бывает в чем-то полезен.
— На следующий день собираю всех, делаю анализ. И певец исправляет какие-то неточности. Главное — отсутствие халтуры.
— Или механики. Когда профессионализм забивает волнение.
— Это страшный бич. Но есть же связь с дирижером. Здесь чуть-чуть затянул, здесь просто вот так убрал руки. Это моментально сказывается на звучании. Необъяснимая вещь. Когда звук не на венском каблуке — на гвоздике.
— Помню шумный конфликт в хоре Минина, против вас выступила значительная часть певцов. Каким образом вы преодолели кризис? Что было самым болезненным?
— Я учился ремеслу у Свешникова. Было неприятно, когда жесткий диктат переходил в унижение личности. Тогда я думал, что буду строить свои отношения с хором на иной основе. Взаимного человеческого уважения. Так и было… почти 40 лет, да. И вдруг… Словно Свешников из гроба посмеялся надо мной: «Вот к чему твои человеческие отношения, твой либерализм привели».
— Хор мог просто распасться.
— Все было бы трагично, потому что была революционная, так сказать, инициативная группа. И всегда есть «серая масса», готовая в любом конфликте примкнуть к победителю. Если бы не нашлись мои сторонники, я бы ушел. Ты заботишься о том, чтобы подать его соло на тарелочке с голубой каемочкой. И певец начинает думать: «Господи, так это же я… не ты». Следом всегда мысль: «Можем и без тебя». Ну, в общем, Таганка.
— Как вы это пережили?
— Это не поддается объяснению. Повезло в том, что у нескольких артистов заканчивались сроки контракта. Я их уволил. Кто-то сам понял, что длить конфликт бессмысленно, и ушел. Я объявил новый набор. Это было весной, а осенью мы поехали в Курган и повезли 10 поэм Шостаковича. Столь интенсивным было вхождение в новую воду.
— Я полагаю, что хор Минина, как и Театр на Таганке, — это прежде всего авторская история. Именная.
— Был оркестр Мравинского, сегодня есть оркестр Темирканова. И это уже другой оркестр.
— В нынешнем составе много молодых людей. В зале — тоже. А еще говорят, что хоровое пение — дело архаичное, неактуальное.
— Возможно, ошибаюсь, никаких замеров не делал. Но кажется, все больше молодых людей, уставших от попсятины. Когда какую-то словесную и музыкальную формулу тебе долотом выбивают в голове. Видимо, это перестало питать людей, которые тянутся к чему-то более высокому.
— Готовых на усилие, которое требует классика. Ведь поп-музыка влезает в тебя без спроса.
— Потому что вызывает в основном мускульные движения. Серьезная музыка взывает к духу.
— На вашем концерте частью произведений дирижировал молодой дирижер Тимофей Гольберг. Вы преемника себе готовите?
— Преемника. Совершенно верно. Он музыкален, талантлив. Конечно, два дирижера для хора не лучший вариант, но пережить это необходимо, потому что завтра Тимофей Гольберг встанет во главе коллектива.
— А как вы его нашли?
— Он из Нижнего Новгорода. Получил первую премию на Конкурсе дирижеров хора в Москве. Он оканчивает не только хоровой факультет, но и симфонического дирижирования. Я пригласил его, понимая, что на одном пении «а капелла» сегодня не уедешь. Школа наша обеззвучила, стала более рациональной. Это связано с общим строем жизни, не густо позолоченной культурой. Власть не хочет понимать, что школа, по заветам Ушинского, должна воспитывать человека буквой, цифрой и нотой. Я учился в обычной школе, где были уроки пения. Их вела выпускница Смольного института благородных девиц, принявшая идеи революции и певшая с нами, допустим, песню Блантера про партизана Железняка. Когда учительница услышала, как я страстно выпеваю: «След кровавый стелется по сырой траве.».., она пригласила мою бабушку: «Отведите его к Свешникову». Понимаете? К советской власти можно относиться как угодно. Идеология довлела. Но филармония собирала зал не только на «модных концертах», Большой зал консерватории регулярно собирал детей на абонементах. По воскресеньям мы делали встречи с детьми в Большом зале. А сейчас вместо идей — деньги. А деньги влекут за собой не только алчность, но и другое целеполагание. Сегодня если есть уроки пения, то формальные. Учитель пения считается парией в школе. Люди, осуществляющие сегодня власть, не хотят понять, что музыка в школе облагораживает ребенка.
— Вопрос: нужно ли это кому-то?
— Власти не нужно. Власти вообще хор не нужен. Потому что это хор, это больше трех. А у нас больше трех собираться — всегда опасно.
