Зеркало

Она поймала своё желание посмотреть в зеркало. Глаза, чувствуя бестактность собственного поведения и невозможность совладать с потребностью, зашарили по комнате, о зеркале которой она ничего не знала: есть ли оно, маленькое или большое, где висит, стоит, лежит, кривое, грязное, мутное, разбитое… Так бывает, среди дня вдруг нащупаешь фразу: ах, как хочется напиться, — и почувствуешь облегчение: та самая, необходимая, верная, что долго пряталась и мучила. Её глаза искали зеркало, чтобы напиться.

Хорошо, что подруга ничего не замечала и продолжала рассказывать о своих бедах, которые накапливала будто специально для подобных редких встреч. Из-за их редкости подруга старалась накопить как можно больше несчастий, чтобы максимально использовать визит и беседу. Она уже запрограммирована была на дурные вести и забыла, что когда-то они общались о разном, больше — о приятном для обеих.

В отличие от столь богатой проблемами подруги, она, ищущая зеркало, но не забывающая кивать и вовремя подставлять глаза выразительно несчастным взглядам подруги, не испытывала желания поделиться, неважно плохим или хорошим, она вообще не хотела вставлять какие-то слова о себе, тем более искренние, не для того они встречались — редко, после длительных перезвонов и договоров, а потом передоговоров и опять созвонов — она давно смирилась, что её вызывают, как неотложку, с гарантией быстрого и надежного приезда и последующего душевного облегчения. Она видела себя мешком, посеревшим от чужих несчастий и мокрым чужими слезами. В начале подругиного монолога она развязывала удавку на горловине, в конце — завязывала, ощущая, как отяжёлела её собственная душа. Впрочем, это тяготило гораздо меньше своих горестей, к которым нельзя было отнестись с такой же легкостью ироничной отстраненностью, сравнив опять же кого-нибудь или что-нибудь с мешком: для своих горестей мешок не виделся, может, и не искался.

Так что беды подруги отвлекали и даже развлекали, как редкие выходы в театр одного актера, где от нее — зрителя в первом ряду, ждали мгновенной реакции, постоянного соучастия, более того — сострадания. Если бы подруга вдруг заподозрила её в не страдании, то есть в исключительно внешнем, бес-сердечном подыгрывании, отражении, отторжении, разоблачила бы ее, в свою очередь, как актрису, как ТОЖЕ актрису — тогда оборвались бы звонки, встречи, беседы. Зеркалу не прощают равнодушия. Смотрящий глядит пристрастно — отражение ответить тем же не умеет.

Возможно, она пережила бы обрыв связи тяжёлее, чем подруга. Впрочем, обе вскоре наверняка утешились бы новыми глазами напротив, новыми монологами, то есть просто из одного театра перешли бы в другой. Но у подруги это случилось бы с меньшим напряжением: её роль — говорящего — проще в силу своей агрессивности — роль завоевателя, которому безразлично кого завоевывать.

Она же всегда играла роль непокоренного жителя временно оккупированной территории. Смена оккупантов вынуждает подстраиваться под нового диктатора, именно ради того, чтобы сохранить ощущение — или видимость, иллюзию? — непокоренности.

Она понимала, что ей придется улавливать привычки, вкусы, недостатки, достоинства новой собеседницы, дабы выстроить свое поведение, отработать выражение глаз, подобрать лексикон сочувствия. Чтобы не проколоться на реплике, не к месту выпущенной или неудачно слепленной, на несвоевременно отведенном взгляде, может, снова в поисках зеркала, когда требуется смотреть пристально и выразительно в глаза собеседницы.

Она не хотела ничего, то есть никого менять. Её устраивала редкость встреч, а значит, возможность собрать с силами душу, превратить её в мешок с перетянутым в готовности открытия горлом, и возможность потом, после монолога, отдышаться перед следующим вызовом. Её устраивала подруга, чьи проблемы она уже сама могла конструировать и даже с большей фантазией. Её устраивали те проблемы, которые своим однообразием, своей упорядоченностью не ставили в тупик и не вынуждали держаться настороже, то есть в постоянной готовности к неожиданной реакции.

Поэтому она могла позволить себе в удобный момент отвести глаза от лица подруги и поискать в комнате зеркало. Хотя это желание, недавно подмеченное в себе, настораживало её все больше и больше, по мере его бесконтрольного роста. Оно пугало явным привкусом актерства, причем, актера красующегося, сбрызнутого духами фальши. Её же гордостью всегда был аромат искренности. Но глаза тянулись к зеркалу за подтверждением того, что их выражение сию секунду соответствует эпизоду монолога. Глаза искали зеркало, как сообщника, которому можно невидимо для окружающих подмигнуть — и снять с себя напряжение сознанием того, что есть ещё кто-то, кто понимает необходимость этой утомительной игры в поддавки с чужим «я».

Ваша Алла Витальевна Перевалова