Дожила до понедельника

Ирина Печерникова

Рождение

Я родилась 2 сентября 1945 года, в день окончания Второй мировой войны. Родители — геофизики, из первого выпуска геофизического факультета Ленинградского университета. Сначала по распределению переехали в Москву. И отсюда их послали в командировку в город Грозный. А тут война. Немцы подошли к Кавказу. И родители там задержались. А я напротив выскочила раньше времени. Говорят, что даже не семимесячная, а еще меньше. Папа шутил, что от салюта в честь капитуляции Японии: услышала что-то радостное и не удержалась. Полтора кило весила. И когда меня уже можно было транспортировать, родители вернулись в Москву.

Имя

Меня хотели назвать Виктория, но Виктория Викторовна трудно выговаривать. А Ирина — это мир. Причем, Ира мне категорически не нравится, только Ирина. А вообще у меня ощущения от имен интересные. Когда я в церкви говорю молитвы — поминальную и о здравии, у меня получается, что и там и там одни и те же имена. А с носительницами каких-то имен, не буду называть, мне не стоит общаться, потому что обязательно случится неприятность. Это не закон. Просто маленькая закономерность. Имя — это ведь часть человека. Он с ним проводит всю жизнь. Ну, как хозяин и собака после нескольких лет совместного проживания становятся похожи. Так же человек подстраивается к своему имени. Неосмысленно. Здесь срабатывают даже сочетание звуков, вибрация.

Мы очень многого еще не знаем, того, что лет через сто станет нормой. Если б у меня была волшебная палочка, я бы хотела перенестись в будущее. Или перенести в настоящее Леонардо да Винчи. У меня к нему столько вопросов накопилось. Он гений, которого нам еще долго разгадывать и разгадывать. Как и Шекспир. Однажды я провела над собой эксперимент. Во время болезни, будучи в лежачем состоянии я прочитала шеститомник этого автора — подряд все произведения. В голове образовался кавардак, но я поняла, что Шекспир — гений.

— А когда вы заинтересовались Леонардо да Винчи?

— После лекций Симолина в школе-студии. Он рассказал не только о его живописи, но и о нем как о личности. И немножко заворожил. Потом у меня появилась книжка Фрейда о Леонардо да Винчи. Так все и собиралось клочками. Его ведь до сих пор не могут расшифровать. Я не имею в виду Мону Лизу, хотя ее тоже. Но вообще личность этого человека никак не могут положить на какую-то определенную полочку.

— О чем бы вы его спросили?

— Если б я знала, что он появится, я бы готовилась дни и ночи напролет, потому что спросить хочется о многом.

— А если б появился внезапно, на миг?

— Я бы сказала: возьми меня с собой.

— Вам кажется, что рядом с ним было бы хорошо? Или там, где он? Почему «возьми с собой»?

— Потому что безумно интересно. Если бы он появился, значит, он где-то существует, значит и там так же интересно, где он существует.

— А когда вы прочитали шеститомник Шекспира залпом?

— После «Гамлета», когда нас учитель литературы повел на спектакль, на который я сама потом ходила. И пока не прочитала, я ничего другого не трогала. Конечно, не все понимала. Сонеты мне очень понравились.

— Джульетту не хотелось сыграть?

— Другим хотелось, чтобы я сыграла. А мне была интересней Офелия.

— А сыграть Гамлета?

— Нет. Я объективно к себе отношусь. Есть актрисы, которые могут себе позволить мечтать или даже воплощать это, но я не из их числа.

— Чего вам не хватает, чтобы сыграть Гамлета?

— Гамлет — от ума. Такое желание свойственно актрисам с очень сильным разумом, у которых все от рассудка. А я к ним не отношусь, у меня сначала эмоциональное восприятие, через себя, ум потом включается.

Первые воспоминания

В 47-м году, летом, меня отвезли в город Алатырь, это папина родина. Там жила бабушка, папина мама. Она была слепая. И я помню, как мне сказали, что она слепая, но я этого не понимала и спряталась от нее за диван. А бабушка вошла в комнату с очень прямой спиной, почему-то она и смотрела прямо, неся высокую стопку тарелок, до подбородка. Семья там была большая. Она опустила тарелки на стол и ощупью их расставляла, а я подглядывала из-за дивана, чтобы она меня не увидела. Мне еще двух лет не было.

Помню, однажды родители пришли с работы, я открыла книжку и прочитала им: «Мистер Твистер…» и так далее. Кто меня учил читать и когда, в памяти не осталось. Но хорошо запомнила изумленные лица папы с мамой. Мне было примерно четыре года.

Дедушки

Один мой дедушка работал машинистом, второй строил Кавказскую железную дорогу вдоль Черноморского побережья. Он предложил свой проект, но его не приняли, сказали: дорого очень. И он строил по чужому проекту, а в результате эту дорогу все время ремонтируют, она сыпется. В его проекте было больше тоннелей.

Но я ни того ни другого не застала. Только портреты и фото остались. А когда мне рассказывали про папиного папу, который водил паровоз, я понимала, что я в него. Просто два примера. Он осенью закупил много клюквы и заполнил ею весь чердак в доме. А дом большой, потому что в семье шестеро детей и еще двое от первого брака деда. Он собирался весной, когда, как сейчас говорят, авитаминоз, эту клюкву реализовать. Но пока увлекся другим — решил сделать торговый путь между Василь-Сурском на Волге и Алатырем на Суре, чтобы город Алатырь, где они жили, не стоял на отшибе. Дед вложил все деньги в корабль. Корабль у него украли, потом его где-то во льдах переломало, и про клюкву дедушка забыл. А вспомнил, когда по всем стенам полились кровавые потоки. Ну, переклеили, перекрасили… Потом новый корабль появился, потом паровоз. Вот такой дед. Судя по его увлечениям и обломам, я наверняка в него. Мне все время надо то корабль, то клюкву. И обязательно, чтобы клюква протекла, а корабль украли. Как я считаю, в мелочах мне не везет. Мне везет по-крупному — на людей. А это главное.

Волосы

Помню, как мне двухлетней по утрам расчесывали волосы. Очень кудрявые. И я протестовала, и обязательно за кого-то или за что-то держалась, потому что это было мучительно.

В нашу коммунальную квартиру приходила тетя Маша. Большая, мне она казалась величиной с кухню. Она ходила по квартирам и всем стирала. Ставила на плиту баки, кастрюли и кипятила белье. А я к ней прибежала, чтобы рассказать, как меня во дворе научили скакать на одной ножке назад. Мне года три. Я стала показывать и не заметила, что тетя Маша сняла кастрюлю с кипятком и поставила на пол. Без крышки. Я на одной ножке, задом, споткнулась об эту кастрюлю и села в нее. Оказалось, что тетя Маша глухая, и мой визг или рев не услышала: как стояла у плиты, так и продолжала крутить белье деревянными палками. Другая соседка прошла мимо кухни в туалет, и уже на обратном пути услышала странные хрипы. Меня вытащили. А потом помню три момента. Как стою на кровати и вижу, что на мне вздуваются пузыри. В больнице ко мне подошел доктор и спросил:

— Ты хочешь жить?

— Хочу.

— Тогда будешь делать все, что я скажу.

И третье: я лежу под сводом с лампами. Маме сказали, что если хоть один волосок попадет на тело, то очень мало шансов на выживание, поэтому о волосах никто не думал. Меня обрили наголо, и я лежала на животе с раскинутыми в стороны руками, как распятие. Один раз на стене показывали кино, и мне стало интересно, поймает лиса кого-то там или нет, а дальше ничего не помню, потому что я повернулась к экрану, чтобы лучше видеть, и прямо всеми ожогами по кровати.

До окончания первого курса в школе-студии МХАТ у меня была длинная коса. И летом родители взяли меня с собой в отпуск в Пярну, это Эстония. Там мы познакомились с симпатичной супружеской парой, помню, что она была балериной, — общались с ними на пляже, в столовой, и как-то они сказали, что собираются в Ригу. А Рига считалась заграницей. Тем более я посмотрела какой-то латышский фильм, он назывался по имени светловолосого мальчика. И родители отпустили меня с нашими знакомыми. Когда мы въехали в старый город, я увидела огромное здание универмага. И на нем надпись: «парикмахерская». Я как зачарованная сказала: хочу в парикмахерскую. А мои спутники собирались погулять, поснимать: ну, хочется, иди.

Разницу между укладкой и завивкой я не знала. Просто сказала:

— Отрежьте мне, пожалуйста, косу.

Тетка такая большая, грубоватая, как в фильмах бывают:

— А дальше?

Я вспомнила слово «бигуди». Тетка сказала:

— Понятно.

Балерина с мужем вернулись за мной поздно. Войдя в парикмахерскую, балерина сказала: «Пахнет жареным». Тетенька забыла меня под сушильным агрегатом, и волосы сгорели. Они торчали закрученными проволочками, как у Пушкина. Мне надели платок на голову, я быстро дошла до машины, и мы уехали. По дороге заблудились. Родители начали волноваться. Мы приехали в середине ночи. Я скинула платок, мама сказала: ах, — и прикрыла рот рукой.

Сейчас-то это нормально, по телевизору смотришь, ну, в мультике каком-нибудь или в фантастике, — на голове шар из мелких кудряшек. Потом я долго старалась никуда не выходить, а если выходила, то надевала жесткий платок. Когда в Москве явилась в студию на второй курс, я получила столько «комплиментов» по поводу своей огромной головы. Пошла в парикмахерскую и попросила все проволочки состричь. Но это недолгие переживания, потому что меня как раз пригласили во МХАТ репетировать в спектакле по роману Стейнбека «Зима тревоги нашей». Так что мне уже было неважно, что на голове. Хоть лысая, но на сцене. Тогда спектакли долго делали. И к премьере волосы отросли. Играла я уже с хвостиком. Но у меня есть фотография, на которой Стейнбек, когда он приезжал в Москву, Олби, который сейчас великий, а тогда нам сказали, что это молодой драматург, и я вприсядку, облокотившись на колени жены Стейнбека. С тифозной причесочкой.

— Потом у вас были длинные роскошные волосы. Это видно по киноролям. А сейчас — опять короткая стрижка. Куда все подевалось?

— Волосы начали сыпаться после смерти мамы. Проведешь рукой, и они вынимаются прядями. И меня наголо постригли, оставили перышки на лбу, и я ходила в шапочке вязаной, в какой-то чалмушке, что-то вроде чалмы, в шарфике, в косыночке. А потом тифозная когда выросла, мне понравилось — без всяких тебе причесок, без стрижек. Если обросла сильно, опять так же коротко постриглась. Голову вымыла, чуть-чуть руками перышки разложила и побежала, очень удобно, двадцать лет я проходила с этими волосами.

— А если для кино требовались длинные, носили парики?

— Ну, а для театра? Я ж постриглась в 86-м году. Гримеры и обрили меня. Парики сделали, накладки. Это все решаемо. Сложней было в «Доживем до понедельника», где у меня были длинные волосы, которые надо было в тридцать три косички заплетать.

— Так у вас в этом фильме парик?

— Пробы проходили в два захода. Один раз с моими длинными волосами, а второй раз в парике. Станислав Иосифович Ростоцкий остановился на варианте в парике. Парики тогда были театральные, на жесткой сетке, мне заплетали косички, укладывали, бинтовали, чтобы прижать, потому что постричься мне было жалко. А потом надевали парик и очень боялись, что получится большая голова. Мне рассказывали, что после выхода фильма появилась стрижка «Доживем до понедельника».