Дожила до понедельника

Ирина Печерникова

Балет

Мне очень нравилось танцевать, я мечтала стать балериной, и мама отвела меня к балерине Лопухиной, жене знакомого нефтяника. Она запустила меня в комнату, поставила музыку, а сквозь портьеру подглядывала, как я выделывала там «Лебединое озеро». И потом сказала маме:

— Хорошая девочка, а что со здоровьем?

И когда узнала про туберкулез… На этом балет и закончился. Но любовь к нему осталась.

Я раз пять за всю жизнь ходила в Большой театр. Это очень важное событие. Туда нельзя было каждый год попадать. Первый билет был на «Капелию». Родители привели меня на балет, и вдруг появилась толстая тетя и запела. Я начала рыдать. И, отчаянно всхлипывая, выдавила из себя: а когда же танцевать будут? Оказалось, что это одноактная опера и одноактный балет. Всю оперу я прорыдала, а потом увидела балет. Второй раз в Большом театре я смотрела «Лебединое озеро». Это уже через несколько лет. Потом «Щелкунчика». А еще спустя годы Иннокентий Михалыч Смоктуновский пригласил меня на премьеру «Кармен-сюита». Он был вип-гость, мы сидели на почетных местах. А Плисецкая в амплуа лирической героини казалась мне большой и холодной. А в «Кармен-сюите» я прямо задохнулась от восторга. Да еще места такие. Да еще с Иннокентием Михалычем.

Детский сад

В детском саду мне было плохо. После первого дня, я объявила родителям , что мне лучше дома, но они все время в командировках, а брат с сестрой в школе. В сад меня водила сестра, это двести метров от нашего дома. Галка в семье была абсолютный позитив, мне ее всегда ставили в пример. А я, значит, самая негативная. Все время выступала. Вот меня собирают в детский сад, и если в подъезде никого нет, я тихо спускаюсь. Если во дворе кто-то есть, я начинаю орать. Если и там пусто, я ору на улице. Помню, как валилась в снег, он забивался под шапку, под воротник, было мокро, холодно, но я билась в истерике. И прохожие говорили сестре, которая всего на шесть лет старше меня, какая она плохая, жестокая, если так мучает ребенка. Галка переживала, плакала, но это повторялось каждый день.

Однажды перед тем, как меня должны были забрать из детского сада, я в гардеробе нашла шубу директрисы. Спряталась за нее, но заметила, что на ноги падает свет. Тогда я впрыгнула в рукава и повисла в них. Меня долго искали, даже милицию вызвали, хорошо, что без собак. А потом мне стало больно висеть, и я вывалилась.

Как-то ко мне подошел толстенький мальчик и предложил орешек. Сказал, что дарит мне его. А потом посоветовал положить орех в дверной проем и расколоть. Я вставила орех в щель и еще не успела убрать руку, как мальчик изо всех сил ударил ногой по двери. У меня сразу распухли два пальца. Они не сломались, но очень болели. Я несколько дней не ходила в сад, а когда вернулась, то встретила этого мальчика, весьма довольного. Я показала ему свои пальцы:

— Смотри, что ты сделал.

А он мерзко усмехнулся. Тогда я попросила его:

— Покажи свои пальчики.

Он показал. И я изо всех сил укусила. В результате родителей попросили забрать меня за плохое поведение, так как мальчик оказался сыном какого-то важного чиновника.

Волшебные сказки

В воскресенье я имела право лечь на папо-с-маминой кровать. Наша комната в коммуналке была десятиметровой кишкой, и едва светало, я ждала, когда родители проснутся, чтобы забраться к ним. Папа рассказывал мне сказки по заказу. Много-много сказок, но чаще других я просила про волшебную ракушку и волшебный гладиолус. Я не знала что такое гладиолус, просто однажды услышала это красивое слово. А ракушку увидела у Марьи Алексеевны. Она мне объяснила, что в ракушке всегда кто-то живет, и когда этот живой оттуда выбирается, то она раскрывается. Но хоть и пустая, а все равно волшебная.

Манная каша

Когда меня изъяли из детского сада, родители оставляли меня на попечение квартиры или брали на работу, вот там было замечательно, особенно какой-то лограф, как телевизор с зелененьким зайчиком на экране. Я могла сидеть перед этим зайчиком до умопомрачения. Еще мне показывали пробирки. В квартире тоже было интересно. Но заставляли есть манную кашу. Соседям велели не выпускать меня на прогулку, пока не съем. И когда родители приходили в восемь часов вечера, я так и сидела перед полной тарелкой. Каша уже твердая становилась. Но она была очень противная. Вареный лук, пенки и манная каша. До сих пор не перевариваю.

Примерно в восьмидесятые годы я снималась на Ленфильме, у нас было полторы смены, и я очень голодная зашла в столовую, набрала еды, выставила ее на пустой столик и пошла относить поднос. А когда вернулась, чтобы наброситься на эту еду, на противоположной стороне стола сидел очаровательный пожилой человек в очках и ел манную кашу. Первый раз с детства тошнота подступила к горлу, я выскочила из-за стола и осталась голодной.

Я, правда, маленькая вообще не любила есть. Помню только у соседей на Новый год торт с розочкой, вот ее мне очень хотелось.

Первое выступление

Мама достала на работе один билет в Дом Союзов на елку. Галка довела меня и осталась ждать на улице. Билет содержал в себе право на подарок. И я его потеряла. Стояла у колонны и думала: нельзя плакать, нельзя плакать, надо убежать и чтобы Галка не нашла. Потом первый раз в жизни поняла, что сестре попадет. Огляделась вокруг и заметила, что около каждой елки, а их там много, происходят какие-то конкурсы, где-то сплясать надо, в другом месте спеть или стихи прочитать. Победителям вручают призы. И я стала во всем этом участвовать. Обходила по кругу. Подарок-то надо заработать. Забралась на очередной стул, и вдруг у дяденьки глаза округлились, стали размером с его же очки, и он ласково мне сказал:

— Девочка, ты очень хорошо все делаешь, но ты у меня на стуле уже третий раз, это не честно.

На что я ему очень серьезно ответила:

— Я потеряла билет на подарок, и я зарабатываю.

Тогда он засмеялся и махнул рукой: «Давай». И подарил мне безумно красивую игрушку с елки. Я обошла всех: плясала, стихи читала, пела, угадывала, проползала, кого-то изображала. Когда я вышла, я помню выражение глаз сестры: немножко ужаса. Потому что остальные дети выходили с аккуратными упаковками, а я несла огромный мешок.

Бутырский хутор

Когда я окончила первый класс, мы переехали на Бутырский хутор, и у нас был самый последний дом Москвы. Он углом разворачивался на огромный пустырь и вдалеке виднелись свиносовхоз, пивзавод и молокозавод. Нам обещали отдельную квартиру, но мы опять попали в коммунальную, правда, улучшенную. Теперь у нас уже две комнаты. И двор с периодическими делегациями родителей, что, мол, с вашей девочкой не разрешено водиться. Вот там я много игр придумывала. И несмотря на запреты все дети ждали, когда я выйду во двор, потому что непременно случится нечто интересное. Однажды закопала на пустыре гильзу с запиской. Проколола палец, написала кровью послание как будто от погибшего солдата, а так как из военных я слышала фамилии Матросова и еще Жукова, маршала, то и подписала «Жуков». А там были какие-то землянки старые, может, после военных учений остались, не знаю. Я сказала, что здесь проходила оборона Москвы и давайте что-нибудь искать, например, в этой землянке. И срежиссировала так, чтобы гильзу обнаружил кто-то другой, не я. Одного мальчика пододвигала к тому месту, где она закопана, и он в конце концов нашел. И мы писали маршалу Жукову, что, мол, откопали его записку.

Потом пустырь стали застраивать. Вырыли глубокий котлован. Наступила осень, начались дожди, котлован залило. Мы сделали плот. Все приносили шарфики, веревки. Плот перевернулся, все оказались в воде, кто-то из ребят простудился. И опять к моим родителям пришла делегация.

Через какое-то время на стройку привезли длинные балки. И мы ползали по ним на уровне второго-третьего этажей, играли в другие планеты: Марс воевал с Венерой. Моя сестра мечтала об астрономии, поэтому я ходила в библиотеку и читала совершенно непонятные мне книги, но дочитывала до конца. Одна называлась «Планета Венера». Какой-то родитель увидел нас на балках, и всем снова запретили со мной играть. Тогда я открыла школу для дошколят. Там жили несколько совсем бедных семей, где были пятилетние ребятишки, вечно сопливые, грязные. Я их собрала, велела каждый день умываться, мы вместе делали гимнастику, а потом я учила их писать и читать. Мы занимались в подъезде на подоконнике. Я разрезала тетрадку на четыре части, и они рисовали галочки. К тому времени, когда даже родителей этих несчастных детей подговорили жаловаться, что, мол, те не дышат воздухом, я целый день держу их в душном подъезде, дошколята научились читать и писать. А мои сверстники, слонявшиеся по двору, намеками пытались записаться ко мне в учителя. Помню женщину, которая пришла к моим родителям возмущаться, а я ее спросила:

— Вы знаете, что ваш сын читает?

Она работала уборщицей.

— Как это он читает, если я сама еще не читаю!

Я сбегала за Юркой. Он что-то прочитал матери, та заплакала и ушла. Больше ко мне не приставали.