Дожила до понедельника

Наталья Гундарева

Когда я вернулась из-за границы и пришла в театр Маяковского, Гончаров репетировал «Свои люди, сочтемся». И я по трансляции услышала: «Гундарева, на сцену!» — а потом пришла на прогон и увидела потрясающую работу. Сильная, наглая, ну, она там Липочка, она и должна быть красивая, сейчас говорят — сексуальная. И хабалка, и женщина, и лисичка, и кошечка, и тигрица. И так все шикарно, так все в десятку. Я стала ходить на прогоны. Вот такое знакомство. А близко мы особо не общались. Играли в одних спектаклях.

— В каких?

— И про нефть, и про Чили.

— Чувствовалось, что она наберет силу?

— Я сразу это увидела. На первом прогоне.

— А потом спустя годы вы столкнулись с ней на улице, когда она уже похудела?

— Нет, мы не столкнулись. Я ее просто увидела. Изменившуюся.

— Шли мимо друг друга?

— Да. И я увидела выражение ее глаз. Я даже не стала окликать. Она шла просто такая… весна. Поэтому когда в телефильме что-то плели про пластическую операцию, якобы она явилась причиной болезни — все неправда.

— А что правда? Заездила себя?

— Ну, почему случается инсульт у молодых? Стресс. У моей подруги… Муж в Америку уехал, квартиру продал, а двух цирковых пуделей ей оставил, такой муж. Когда она похоронила одну за другой своих собак, случился инсульт.

— Гундарева комплексовала из-за полноты?

— Закомплексованной я ее никогда не видела. Когда Гончаров на нее орал и оскорблял, я видела ее лицо. Я тогда еще не знала, кто это. Я пришла — в театре много новых людей. И потихонечку узнавала. Но чтобы она была закомплексованной…

— Он орал на нее из-за того, что толстая?

— И по этому проходился. Он позволял себе многое. Он, может, и на многое имел право. Ну, наверное, ей хотелось быть, как любой женщине, тем более актрисе…

— Но у нее типаж такой, где полнота уместна.

— Конечно и она была прекрасна.

— Она ведь очень стремительно вошла в роль Липочки в спектакле «Доходное место», которую репетировала Доронина. И заняла ее место.

— Она ничье место не заняла. Доронина оставалась в театре, продолжала играть. Они совершенно разные. Я с большим уважением отношусь к Дорониной, тем более сейчас — я дважды смотрела передачу о ней Вульфа. Она мне открылась совершенно с другой стороны. Девчонкой я видела ее в «Варварах». В БДТ. Видела ее в «Горе от ума», в «Поднятой целине», Настасью Филипповну… Она уникальная артистка. Это было какое-то наваждение: как можно так играть, и ведь она МХАТ заканчивала, мою студию, я гордилась ею. А в Москве… ну, она начала сниматься, чего-то случилось, и я как-то охладела. Лиознова рассказывала кому-то, а мне потом пересказали, что Доронина ее до бешенства доводила в картине «Три тополя на Плющихе». Вот она на телеге лежит, должна трястись и петь — гениальный кадр, но она… Чтобы ножки были вот так, чтобы волосы были в порядке… Вот такая она — белая и пушистая. Очень трудно было сломать этот ее облик. Я не очень приняла ее в роли Дульсинеи в «Человек из Ламанчи». Гончаров почему орал? Она же там легкого поведения, это для героя она — Дульсинея, а так все погонщики ее там хлыстами охаживают, юбку могут задрать. И все равно она сохраняла свою париковость, понимаешь? Мне кажется, если бы Наташа уже стала Наташей Гундаревой, ей эта роль была бы наверняка интересна. А вот в передаче Вульфа, когда Доронина стихи читала, рассказывала трагические моменты свои, то есть осознание своей жизни, как она, в общем-то, предала Товстоногова… Я два раза смотрела, и у меня все переменилось по отношению к ней.

— А вы Дульсинею не начинали репетировать до отъезда за границу?

— Я и не должна была ее репетировать?

— А кого?

— Там родственница какая-то, характерная роль, просто участвовать в таком шикарном спектакле — это замечательно.

— То есть Дульсинеей Гончаров вас не видел?

— Какая я Дульсинея, ты что?! А потом, я петь — нет, а он знал это. Я сразу сказала: танцевать могу что угодно хоть под куполом цирка, но я не поющая. Могу петь, когда никого нет дома. Я подпеваю. Ставлю любимую арию даже из оперы, я же их наизусть знаю, сама с собой пою нормально. Ключ в двери — и у меня сразу ы-ы-у… как испорченная пластинка.

— «Человек из Ламанчи» это был мюзикл?

— Потрясающий! Это был супер, как теперь говорят, громкий спектакль. Такого в Москве тогда не было. Это же 72-й, наверное, год.

— Вы сказали, что о Гундаревой в фильме все неправда…

— Там абсолютные домыслы по поводу ее страданий, ее личной жизни. Она довольно закрытый человек была, чтобы в личную жизнь кого-то пускать. Большая актриса, зачем надо копаться и оттого, что информации нет, придумывать? Я Наташу усталую видела, а вот страдающую — нет. Она выбирала в своей жизни и что играть, и с кем жить, и где работать. Если хотят вспомнить об актрисе, ну почему нельзя о том, что она дала людям, как ее любили… Жуткий фильм. Потом я еще умудрилась про Олега Даля посмотреть. У меня целый день снимали дома, чем-то посыпали, какие-то тряпочки вешали серебристые для фона. Молодые хорошие ребятки, но вопросы, конечно, у них были, которые обязательно надо задать. И когда фильм начался, я подумала: да что ж с Первым каналом делается, что же они эту мерзость вытягивают и придумывают? И вдруг моя физиономия, я себя даже не узнала, оказывается, это тот фильм. Но, слава богу, что из моих ответов даже одну фразу целиком нельзя было взять. Потому что все, что я говорила об Олеге, никак не монтировалось в эту чернуху. Я там появляюсь два с половиной раза с кусочками: «Да, иногда с ним было трудно…» Я потом пошла в церковь и поблагодарила, что я практически не участвовала в этом кошмаре.

— Вы с Дорониной сталкивались в театре?

— В коридоре.

— А потом Гундарева стала примадонной и Доронина ушла?

— А я не знаю, когда она ушла. И Гундарева не сразу стала примадонной. Она просто потрясающе сыграла в «Свои люди, сочтемся», то, что репетировала Доронина. Но у нее случилась поездка в ФРГ, коротенькая, перед самым выпуском спектакля. Гончаров взбрыкнул, а Наташа была вторым или третьим составом. И он сказал: «Гундарева, на сцену!» Наташа вышла. А когда Доронина приехала — она ж не будет играть вторым составом, после Гундаревой. Я не знаю как… Я не в курсе ни-че-го.

— Сидели тихо в своей гримерке?

— Почему! Я дружила, общалась, у меня были очень хорошие отношения с актерами, с которыми я работала.

«Птицы наших надежд» (1977 год)

Гончаров отпускал меня на съемки, но я опять в Средней Азии ногу сломала. Он орал: не верю, не верю! Это был 75-й год. Эльер Ишмухамедов снимал «Птицы наших надежд». С Юрой Каморным и Наташей Сайко. Я неудачно вышла из машины и подвернула ногу. Футбольный перелом, как говорится. Подвернула и на нее же села.

В этом фильме я играла врача. Там три главные роли. Оператор-документалист и его возлюбленные. Сайко — это женщина, с которой он живет, и я — его бывшая любовь, которая от него сбежала. Такой треугольник. Хороший фильм, но у нас он не прогремел так, как «Влюбленные» и «Нежность» этого же режиссера. Тогда еще Эльер жил в Средней Азии. Очень интересный режиссер. Я с ним знакома еще со студии, перед поступлением снималась у него в курсовой. А потом он хотел диплом со мной делать по Грину, он знал, что я люблю Грина и хотел делать что-то подобное «Алым парусам», по мотивам. Но не получилось. Нельзя нам было сниматься во время учебы.

А в его курсовой я сыграла школьницу, которая влюбилась, но молодой человек реагирует только на ее старшую сестру. А эта следит за ним, украла у сестры платье, в телефонной будке переоделась, хвост сделала, увидела, как он встретился с ее сестрой — такое несчастье! Ну, а потом сняла туфли на каблуке и поскакала вдоль улицы. Фонари зажигаются, а она скачет. Такая вот новелла.

Эльер нашел меня в картотеке Мосфильма. Подруга захотела попробоваться, сейчас это называется кастинг. Выстроили тысячи школьниц в рядочек — для фильма «Вступление» по рассказам Веры Пановой. И мне почему-то сказали: вот ты пойдешь. А подругу не взяли. Я какую-то басню прочитала. Меня сфотографировали, и я оказалась в картотеке.

— Это была ваша первая попытка на Мосфильме?

— Да я ничего не пыталась, я пошла поддержать подругу. Для меня это стояние на улице очень унизительно. Я уже в драмкружок ходила, поэтому мне не нравилось стоять зимой, мерзнуть, чтобы ходили какие-то тетки, разглядывали, как при покупке лошади.

Съемки перенесли на весну 76-го. Зимой я уже была здорова, доснялась в «Двух капитанах», снялась в «Мартине Идене» и поехала в Среднюю Азию в мае. На Каракумское море. В том же году осенью я приехала туда опять уже с Борисом Галкиным, хотелось свозить его в красивое место. Хозяин турбазы, где мы жили во время съемок, очень красивый старик, хорошо ко мне относился. Мы приехали в темноте, а утром я с Борей пошла показывать ему море. Выходим на берег, а моря нет. Вообще нету. Я думаю, может, не в ту сторону. Да нет, туда. Я тут снималась! А внизу только жижа и глина. Оказывается, это водохранилище, которое спускают на хлопок. И я привезла Борю к огромной без берегов грязной луже.

— Он вам что-нибудь сказал?

— Ну, он видел мою физиономию, тут не надо было ничего говорить. Это меня надо было успокаивать.

Юрий Каморный

Юра очень хорошо пел и читал хулиганские стихи Алексея Толстого, ну, такие: «Возмутилися кастраты, мол, ну, чем мы виноваты…» Я на один концерт его поехала. И потом, когда я ногу сломала, это в Ленинабаде в гостинице при рынке, там одни мужики грязные, туалет в коридоре. Группа в ужасе, потому что только начало съемок, поехали решать в Ташкент, что делать, как транспортировать. Юру оставили меня караулить. И он, чтобы я не очень грустила, рассказал, что тоже ногу сломал на съемках «Освобождения», ступня просто болталась, а это была атака, самый сильный момент из этого фильма. И он в шоковом состоянии продолжал бежать и стрелять, потому что где-то там было заложено, что нельзя падать, он же герой, на нем ведут камеру, и он не может, он должен до конца. Когда потом уже стоп, шок кончился, он и отключился. Так что не я одна ломаюсь. Вот так он меня развлекал.

Пришел с портфелем, с гитарой, ну все свое дорогое принес. А у меня боль такая, что только и думаю: господи, хоть бы обезболивающее сообразил принести! Но мы на «вы». Я терплю. А он рассказал про это «Освобождение». И говорит:

— Пока камеру перевели куда-то, мне дали спирту, и я еще второй дубль сделал, поэтому извините…

И достает коньяк:

— Я думаю, что вам это сейчас нужно.

Я всхлипнула:

— Какой вы замечательный, спасибо!

Так мы с ним провели самые тяжелые сутки, когда просто кричать хотелось. Он пел, читал стихи. Там две кровати было, но мы не спали. Я от боли, а он за компанию.

— Он же безбашенный был?

— Ну, я вот такого его и полюбила. Когда он вдруг становился серьезный, правильный и у него концерты, дела, вот это было даже странно. Я недоумевала: как это один человек вдруг и такой и такой. Безбашенный мне больше нравился. Он очень обаятельный был, красивый и талантливый.

— Ухаживал за вами?

— Нет как-то… Ну, может, делал вид или просто поддерживал атмосферу по сценарию. Но это было не нагло, а красиво. Давал понять с юмором. Очень хороший.

Юрий Богатырев

В 75-м мне позвонили с телевидения по поводу Джека Лондона — «Мартин Иден». Что в январе у меня репетиции в течение месяца, а с февраля — съемки. Я сказала, что я в гипсе. Левая нога, со смещением. Но этот роман Джека Лондона я люблю. И роль Руфь мне интересна. Поэтому к январю, даже если гипс не снимут, уже будет не больно и я смогу репетировать на костылях.

— Нет, мы репетируем в театре Вахтангова, тут много вахтанговцев, мы не будем вас мучить.

В общем, отказались от меня. А где-то в конце февраля 76-го мне звонит редактор телевидения, пожилая женщина, она меня очень любила, и говорит:

— Ирочка, ты меня любишь?

— Ну, конечно. Я рада вас слышать.

— Ты понимаешь, что я тебе никогда плохого не пожелаю.

— Конечно, понимаю.

— Ну, так вот, я хочу предложить тебе кота в мешке.

— Любого кота беру, если это не касается работы, роли.

— А тут как раз роль.

— Даже при всей любви к вам я не буду брать кота в мешке. А почему нельзя сказать-то?

А сама быстро вычисляю в уме, почему звонит редактор, которая к актерам никакого отношения не имеет. Не ассистент режиссера, не второй режиссер, не сам режиссер… Последнее приглашение с телевидения было… «Мартин Иден»! И я ей говорю:

— «Мартин Иден»?

— А! Кто меня предал?

— Да никто не предавал. Я просто больше ни с кем за последние месяцы с телевидения не разговаривала.

— Миленькая, но раз ты знаешь, не отказывайся.

— Господи, они же месяц как снимают.

— Ну, не месяц, но уже снимают. У нас случилась беда…

В общем, что-то с актрисой, наверное, заболела.

— А сколько у меня дней?

— Три.

— А костюмы?

— Подделают, все будет замечательно. Высылаю машину.

Я приехала, все костюмы подошли. Парик надели — Руфь ведь рыжеватая. Познакомили меня с Мартином Иденом, это был Юра Богатырев.

А я его видела, когда Никита Михалков еще в конце 60-х пригласил меня в Щукинское училище на показ самостоятельного спектакля, вне учебной программы, по пьесе Лени Филатова, где играли Константин Райкин, Юра Богатырев, Наташа Варлей… Мне очень понравилось. А Никита сидел такой раздутый, ржал и очень гордился, потому что действительно было замечательно. Я там Юру увидела и запомнила. Малчаливый такой.

И на «Мартине Идене» я ему рассказала, что видела его в Щукинском.

— Правда, и вы помните?

— Да, мне очень понравилось.

Я ему призналась:

— Юра, я очень боюсь, вы уже в материале, все наизусть знаете, а мне дали три дня. Я роман-то хорошо помню и помню, что он очень литературный. Играть хорошую литературу бывает трудно, потому что там важны описания, какие-то нюансы… Это надо все своими силами решать.

— Три дня я в вашем распоряжении. Только один раз мне нужно ненадолго сходить на спектакль.

Он так и сказал. У него тогда были какие-то сложности в театре «Современник».

Вот так мы и сидели до двух-трех часов ночи у него в общежитии напротив библиотеки Ленина. У него была своя комната. И я все время что-то предлагала, придумывала, а он сидел перед мольбертом и кисточкой тык-тык-тык, точечки наносил. Я понимала, что у него уже готовый Мартин Иден. А мне надо до всего докопаться и сделать так, чтобы это не тягомотина была, не скучная и чтобы все-таки про любовь. Я ее отстаивала, хотя по поступкам Руфь — серая моль, как ее обзывает Бриз, которого Филатов играл. А мне хотелось, чтобы она любила Мартина, просто она воспитана так, что она слушалась родителей. Через что она не могла переступить.

А родители говорили, что Мартин ей не пара, надо прекращать отношения с ним, он грубый, неотесанный. А потом он стал великим писателем, и она пришла к нему в гостиницу. На что он ей говорит:

— С тем Мартином родители запрещали вам общаться, а к этому, который стал знаменитым и богатым, они вас прислали даже в гостиницу. А я ведь все тот же Мартин, и написано все было тоже тогда, давно.

— Нет, нет, это я сама. Потому что я поняла, что не могу без вас.

— Меня уже нет, во мне все умерло, я очень болен, болен вот здесь (стучит по сердцу).

Но мне казалось, что это все-таки любовь. Мне так было интересней. Я это и играла. Юра со всем соглашался и ставил свои точечки. Он нарисовал девять портретов Руфь. Такой, какой он ее представлял.

Два портрета подарил мне. Один потом украли, самый любимый, где у меня жемчужное ожерелье и жемчужная слеза капает. А другой, который мне не очень нравился, остался. Вот так познакомились.

— А режиссер с вами репетировал?

— Да, он со мной поработал, поговорил, я ему сказала свое, выслушала его пожелания. Он был очень милый, интеллигентный, тактичный, очаровательный человек Сергей Сергеевич Евлахишвили, сейчас его уже нет. Он сказал: я вам доверяюсь и молю бога, чтобы вы осилили, иначе у нас просто все провалится.

— В общении с Богатыревым вы просто фантазировали на тему, какая ваша героиня?

— Я не хотела, чтобы наши герои вот тут поговорили, там поговорили, я хотела, чтобы в разговоре, предположим, ни о чем, о природе, о книжках, чтобы это было не про книжки, а про любовь, про то, как ее начинает тянуть к нему, как ее потрясает его самоотверженность, диковатость, как в ней просыпается чувство. И мы придумывали жесты, где она споткнется и почему споткнется, потому что думала и по глазам понятно, о чем она думала. Поэтому забыла, о чем говорила. Какие-то мелкие вещи, которые мы должны были играть за текстом. Я приносила ночные домашние задания и рассказывала ему, как я вижу каждую сцену. А он удивительный, терпеливый, добрый. Дитё такое большое.

— И как результат?

— Мне всегда трудно про результат. Юра мне очень нравится в этой постановке. Но я его вообще люблю, везде. Это особенный артист. Представляешь на его месте кого-нибудь?

— Ну, так можно сказать не только о нем.

— Нет, это редкое качество. У актеров. Для меня. Я не могу представить вместо тех, кого я люблю и кто меня за живое захватил. А вот большая часть восьмидесятых, девяностый год, у меня такое ощущение, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Вот сейчас стали появляться личности на экране.

— Кто, например?

— Раньше я могла полюбить актера после нескольких минут на экране. Как с Николсоном случилось. Небольшая роль — и на всю жизнь. Хотя он сейчас и толстый, и противный, но талантливый невозможно. У меня любовь в этом смысле верная. А сейчас ни к кому любви нет. Я просто интересуюсь: а кто этот актер, я его не видела раньше, мне нравится, бандита играет, а я за него болею, интересно, не хочу, чтоб его убили. К сожалению, двоих уже не стало. Краско и Дедюшко. Когда я в очередной раз болела, я смотрела телевизор, а там про какой-то горнолыжный курорт, где бесконечные красотки, банкиры, любовники, бывшие жены, и Краско там непонятно кто, все время пьяный и в полноги за всеми ухаживает. Я сразу стала искать: а кто же вот этот? И даже записала фамилию. Оказалось, что он уже много снимался, просто я редко смотрю. Вот он мне понравился. А Дедюшко я увидела в сериале «Сармат».

— А с Богатыревым вы как потом общались?

— Хорошие отношения были. Он меня на «Тартюфа» пригласил во МХАТ. Я Мольера хорошо знала и все время думала: бедный артист, которому достанется эта роль, он там праведник такой, брат жены. Он все время приходит и монологи на две страницы про мораль и праведность, это выговорить невозможно, а слушать еще хуже. Но ставил Эфрос. И вышел огромный Юра, начал свою пламенную речь, фразы две я поняла, а потом он от эмоций, от возмущения стал захлебываться, от него летели брызги, все с такой скоростью и с таким напором, что шла просто абракадабра вместо текста с вкраплениями каких-то ключевых слов. Это было так смешно, что я куда-то завалилась в директорской ложе. Аплодисменты были длинней, чем сам монолог.

— При общении с Богатыревым вам не хотелось его усыновить?

— Нет. Но он вызывал безумную нежность.

— На похороны вы не ходили?

— Я пришла, но к гробу не подходила.

— Почему?

— Потому что любила очень. Я же и к Олегу не пошла, хоть это в Малом театре было.

— И тоже пришли в театр?

— Нет, вообще не пошла. Но Олег — это другая история. А к Юре пошла, постояла около театра, там толпа была, а когда уже сказали: выносят, — я немножко попятилась, чтоб близко не подходить.