Дожила до понедельника

Дыня

Съемки «Человек меняет кожу» остановились на несколько дней, потому что из Питера не могли вылететь трое актеров, а из Москвы Боря Хмельницкий. И в тот день, когда они наконец вылетели, должны были снимать мужскую сцену, в которой я не участвовала. А я знала, что вокруг киностудии только одна торговая точка, где целый отдел водки, но даже хлеба нет, как на Валдае когда-то… И на студии буфета не было, только чаек. Прилетевших прямо из аэропорта увезли на полторы смены, чтоб как-то возместить простой. И я решила сделать добро. Два раза ходила на рынок, он на задах гостиницы, принесла арбузы, дыни, виноград, все фрукты, какие только нашла, у горничной взяла штучку, в которой манты можно подогреть. Лепешки, сыр, какие-то уже готовые блюда в баночках, их продавали на вес. Еле-еле все поместилось на столе, только манты отдельно, потому что их надо было греть кипятильником.

Я знала, что обязательно раздастся звонок с вопросом: «Ира, у тебя хлебушек есть?» Потому что водку-то они купят после такого кошмара — ночь лететь и с семи утра до ночи на съемках. И я уже представила, как небрежно скажу: да зайдите. И вдруг снизу раздается голос Бори Хмельницкого:

— Ириш, ты надо мной? Пожрать нет?

Я радостно говорю:

— Заходите.

Столько комплиментов и тостов в свою честь я в жизни не слышала, сколько тогда. Но я пить не могла, так, пригубить и сделать вид, потому что у меня на следующий день с утра единственная любовная сцена — объяснение и даже поцелуй по-моему, и я должна выглядеть. То есть я кайф ловила от того, что они были счастливы, даже не смогли все съесть, в холодильник оттащили.

Жарища уже в пять утра под тридцать градусов. Я спала на балконе, потому что последний этаж, можно даже голой. И на съемку собираюсь, пить нельзя, увидела дыню, я их не очень люблю, а тут остался на тарелке полумесяц надрезанный. Она все-таки сочная, и я съела. В результате часа через два-три, на съемке, я все время стала убегать в туалет, у меня началась рвота, температура, слабость. Почти все отсняли, и когда сказали: «Стоп, спасибо», — я упала прямо там, где стояла. Очнулась в реанимации. Оказывается, не я одна, там дети умирали — селитру шприцем вводили в дыни, чтобы они становились в два раза больше. Но мужчины вечером водку пили, а я нет, поэтому они в порядке, а я в больнице.

Собственная квартира

30 декабря 1979 года я получила квартиру. Это первый жилой дом от Кремля на Тверской, следующий за Центральным телеграфом. Рядом со мной жила Софья Николаевна Горель, мхатовская актриса, потом Невинный переехал с Гуляевой, потом Олег Ефремов надо мной поселился.

И вот мы с Борей пришли смотреть квартиру. Мне сказали: двухкомнатная. Мы вошли — прихожая, а дальше комната без окон, из нее широченные четырехстворчатые двери, почему-то две из них болтались на верхних петлях, в комнату побольше. Я решила, что вот эти две комнаты и есть. Кухня большая, десять или одиннадцать метров, но узкая, длинная. А в левую сторону какие-то две ступеньки. Мы поднялись, а там огромная ванная и туалет. Но так как квартира за выездом была — умерла актриса в больнице, то в ней трудно было находиться. Мы уже стали выходить, и я увидела еще какую-то дверь.

— Боря, подожди. Может, это шкаф, здорово, сделаем кладовку.

— Ир, давай в другой раз.

— Ну, не нравится, ты выйди, а я сбегаю, посмотрю.

Я открываю дверь, а это комната. Небольшая, девять метров, квадратненькая. С окошком! А без окон это холл, соединяющий прихожую с коридорчиком, с гостиной, и из коридорчика двери в спальню и на кухню. Я заорала:

— Борь, иди скорей сюда!

Он перепуганный прибежал. И я показала ему свое открытие.

Окна в квартире выходили во двор. Это был второй этаж, но он как бы переходный, потому что внизу двухэтажные магазины. Больше двухкомнатных квартир ни на одном этаже не было. Везде четырехкомнатные.

И Боря сказал, как-то пробурчал:

— Мне кажется, что в этой квартире все будет не так, все кончится.

Я ответила:

— Не каркай.

Но там все и закончилось. В этой квартире почему-то все пошло вниз.

— Ремонт не делали?

— Косметический. Я как раз ушла из кино. И Боря еще не очень зарабатывал. Поклеили обои, вымыли полы, по-моему, лаком покрыли, не помню. А потом уже, когда мы развелись, я в ванной сделала ремонт, потому что на меня то душ падал, то плитка. Боря как раз стал сниматься — «В зоне особого внимания», «Ответный ход». И он благородно мне помог с деньгами.

— Развелись в каком году?

— Через два года после того, как переехали.

— Про детей не думали?

— Я вообще на эту тему не люблю говорить. Тем более писать. Это мое абсолютно личное. Если спрашивают, не жалеете ли, я отвечаю: нет, не жалею. Я считаю, что при моей жизни я бы не смогла быть хорошей матерью, и я это чувствовала.

— А почему развелись с Галкиным?

— В конце концов, я пишу эту книгу! Я бы на эту тему не писала. Почему люди разводятся? Потому что вместе становится хуже, чем порознь. Ну, неудачно получилось, вот и все. У каждого своя, другая судьба. Я вижу, что у Бори сейчас хорошая, он счастлив. И ко мне счастье привалило, гораздо позже, но все-таки судьбу свою я нашла. Повторяю: не надо выходить замуж, если ты замужем за театром.

Интрига

Я уже работаю в Малом театре. Ну, то, что я алкоголичка, потому что в антракте беру в актерском буфете сосиску и пиво в маленькой бутылочке, это понятно. Я новенькая, на меня все внимание: алкоголичка. Но как-то во время репетиции спектакля «Ревнивая к себе самой» молодой режиссер Андрей Андреев, который и посоветовал Цареву пригласить меня в театр, в шутку окликнул:

— Привет, алкоголичка — наркоманка!

Я удивилась:

— Алкоголичка, я понимаю, слышала, а наркоманка-то? Ух, Малый театр, какой скорый. Я еще спектакль не выпустила, а уже наркоманка.

Но Андрей возразил:

— Ира, это не Малый театр, это вся Москва знает уже лет пять.

— Да ты что! Я ж тогда в Маяковке была.

— Значит, из Маяковки.

Я позвонила друзьям в Маяковке. Они сказали:

— Да, слышали. Сначала у нас был шок, потом поняли, что это бред.

— Но мне-то сказать могли бы, друзья называется! Человек, который обладает информацией, вооружен. А вы меня оставили безоружную, и я через пять лет только узнала, будучи в Малом театре. Это ж значит легенда живет.

— Ну, Ирка, о тебе столько легенд! Легендой больше, легендой меньше.

И вспомнили одну ситуацию. Как-то во время спектакля ко мне подошла одна из ведущих актрис театра и пригласила после спектакля в гримерную, где будет отмечаться «юбилей чего-то», и все хотят, чтобы я зашла.

А у меня гримерка была не в общем коридоре, а на полпути к сцене, между двумя пролетами, на уровне бельэтажа, по лесенке вниз — и я на сцене… Это была гримерная Штрауха — именная.

После спектакля я забыла про приглашение, и вышла через другой выход.

А дальше произошла какая-то фантастическая история, которую я до сих пор не очень понимаю. Они собрались, кто-то из ребят предложил сбегать за мной, а «одна из ведущих актрис» сказала:

— Нет, я схожу, я же ее приглашала.

Вернулась она вся в слезах — ей было плохо. Она не могла говорить, только причитала:

— О, боже! Такая молодая, талантливая! Я вхожу, а она со шприцем.

А если бы я пришла в их гримерку, что бы такое могло там случиться, зачем-то ведь она меня пригласила? Не знаю. Что там задумывалось, во всяком случае на следующий день все кому надо об этом знали. А когда знают кому надо, то знает и вся Москва. Вот я приехала из швеции а в швеции наркоманы но вся Москва.

— И Гончаров знал?

— Ну, что я буду в 80-м году, уйдя от Гончарова, задавать ему такие вопросы?!

— Просто если он знал, неужели не мог спросить вас напрямую?

— Никогда никаких вопросов на эту тему не задавал.

— А про личную жизнь расспрашивал?

— Расспрашивал.

— Чтобы подстраховаться, что вы никуда не уедете?

— Нет, он знал, что мы со Збышеком расстались. Вот такая для меня страшноватая история, потому что так можно убить человека. Но я почему не хотела называть фамилию? Потому что свечку не держала. Меня там не было. Это все с чужих слов. Просто именно в это время Москва потихонечку узнала, что я наркоманка. Это после Швеции. В Швеции же наркоманы.

— И вы пробовали наркотики?

— Я среди музыкальной богемы вращалась, и каждый день меня кто-нибудь спрашивал: «Ты не пробовала?» — «Не пробовала. И не хочу». А на это была причина…

В первый день приезда в Швецию Збышек забыл что-то купить в магазине, оставил меня в огромном подземном помещении, а сам побежал в супермаркет. Он объяснил: «Потому что ты в магазин войдешь, у тебя глаза разбегутся, и мы с тобой домой не доедем, давай я тебе буду все показывать завтра». Потому что Швеция — другая совсем страна, чем Польша. Я встала рядом с киоском, как мне тогда показалось «союзпечать». Потом решила посмотреть, что за киоск. Это была не «союзпечать», а порнографическая печать: я вперилась в огромную фотографию на обложке журнала, отвела глаза, а рядом еще хлеще. В результате меня дико затошнило и вырвало.

После этого я стала спиной к киоску и даже чуть-чуть отошла. А передо мной лестница, залитая солнцем, и там сидят дети, то ли камень нагрелся, то ли на каких-то картонках. Много детей, все в голубых джинсах, в желтых и голубых маечках, сами светленькие, одуванчики. Я думаю: надо же, что это у них тут такое? Лежбище детишек. Не подростки, а именно дети. И вдруг какая-то девочка буквально забилась о ступеньки, и я заметила, что наверху дежурят «скорая помощь» и полиция. Тут же два врача подхватили ее… Потом уже я выяснила, что их никто оттуда не гоняет, чтобы не нужно было искать, вот плохо стало — в больницу, мало ли у кого какие обстоятельства. И я как завороженная подошла к этим детям и увидела их глаза.

Весь оставшийся день я начинала что-то говорить, но все время замолкала, потому что мысленно видела эту картинку. И когда мне музыканты говорили: «Ну, чего ты боишься? Это раз попробовал, хоть понял, что это такое. Мы же все нормальные», — у меня сразу перед глазами лица этих детей. Вот и все про наркотики.

«34-й скорый» (1981 год)

— Расскажите про фильм «34-й скорый».

— Вот это я расскажу. Я уже не снималась…

— Вы объявили, что не снимаетесь?

— Я ничего не объявляла. Я решила для себя. Мне нужно было выбрать, потому что в Малом театре я уже знала свой репертуар на ближайшие годы, и это было несовместимо с кино. И когда мне звонили, я… Ну, зачем морочить голову и брать сценарий? Я сразу говорила: «Простите, я перешла в другой театр и в ближайшие годы не снимаюсь. — Как! Совсем? Но может быть? — Нет, не может быть, я каждый день с утра до вечера в театре». Ну, а тут… режиссер, друг Бори Галкина, попросил: «Ира, съемок мало, текста не много, но мне нужно донести женскую драму, чтобы это тронуло». Там муж везет жену на аборт в свой родной город, наверное, по знакомству. А женщина чувствует, когда это последний шанс. Ну, как бывает: сначала диплом, потом кандидатская, потом квартирный вопрос… Потом детей не будет. А у них еще и билетов нет. Они просятся в поезд, проводницу играет Леночка Майорова, царство ей небесное, ее героиня разбитная вся. Муж ей что-то шепчет, а она громко говорит: «А чего ж теперь на аборт без билета ездят?» Это заявка на то, как я себя веду. А веду я себя не адекватно. У меня все время слезы в глазах. Проводница нас то в туалете закрывает, то мы в коридоре топчемся. И я все время с ненавистью реагирую на своего мужа. Вот и все, собственно. Действительно, съемки не помешали театру — я на выходной и два свободных дня уехала в Пятигорск, где снимали вагоны и прочую натуру: тамбур, крушение, пожар, я прыгаю с поезда. А потом в Москве, просто в вагоне, снимали основную часть моей роли. Когда фильм принимала цензура, там сказали: «Какие аборты?» У нас ведь и секса не было, и абортов, и проституции. «Замените на… развод». Заменили.

— Переозвучили?

— Лена Майорова переозвучила свою реплику. И с тех пор меня спрашивают: «Ир, а чего ты там такое играешь, ничего не понятно, что ты там напридумывала, чего ты его так ненавидишь? Что за трагедь-то? Разводишься, ну и разводись себе на здоровье». И действительно, почему вместо того, чтобы есть сосиски, я плачу в эту железную плошку, почему не подаю мужу руку, когда он проваливается между вагонами, почему сама прыгаю в огонь? В анонсе фильма в каком-то журнале написали, что замечательный актерский состав, такой-то, такой-то, такой-то и… загадочная Ирина Печерникова. Вот что значит «34-й скорый». Было компромиссом идти в фильм с моей стороны, и второй компромисс режиссера. В результате я наелась вопросов и издевок на всю оставшуюся жизнь.

«Набат на рассвете» (1986 год)

— А что за фильм «Набат на рассвете»?

— Я согласилась, потому что это фильм о Вернадском. Я о нем читала, знала, что папа им интересовался, рассказывал мне. Я играла жену Вернадского с ее 18 лет до примерно 60-ти, всю судьбу она рядом с ним. Тараторкин Юра играл Вернадского. Хорошо играл. И фильм серьезный, глубокий, задевает, но в сумме получился в общем-то никому не нужный — уже началась Перестройка. Вернадский — очень яркая личность. Интеллигентная, талантливая, буйная. И в конце жизни совершенно жуткая судьба, то есть материал потрясающий. Я эту работу посвятила родителям. Трудно было выбираться из театра, но я объяснила Михал Иванычу Цареву.

— Где снимали?

— И в Москве, и в Питере. Вот в Питер трудно было выбираться. С Юрой очень хорошо работать. Он казался серьезным после «Преступления и наказания», но у него такой юмор потрясающий. Все наши согревы в «рафике» или поездки я хохотала так, что у меня мышцы живота болели. Я даже спросила: «Да что ж такое, как у меня партнер питерский, так обязательно живот от смеха болит. Что Юра Демич, что дядя Женя Лебедев, что ты. Вы что, из одного инкубатора? Мне же играть потом трудно».

— А как вы работали над ролью? Читали что-нибудь?

— Я и Вернадского самого читала, чтобы войти в материал — она же участвовала во всем в его жизни. Но как бывает: работали интересно, с полной отдачей, а фильм получился незамеченный.

— А кто режиссер?

— Кордон Аркадий. Жалко.

«Анна Карамазофф» (1991 г.). Рустам Хамдамов

Осенью 2007 года мне принесли бандероль, чтобы я не грустила в гипсе. От мамы и двух дочек. Они нашли меня в интернете и всей семьей очень любят. В Израиле. До этого они жили в Ташкенте. Я настороженно реагирую на такие звонки — с восторженными словами, но у нее в голосе было столько любви и желания, чтобы у меня все было хорошо, что я не могла устоять. И периодически присылают мне то ракушки с Мертвого моря, то косметику оттуда же, то большую пачку открыток по святым местам. И они спросили: «А что это за фильм „Анна Карамазофф“, мы видели в интернете, там ваша фамилия?». Я говорю: «Я не видела, потому что спонсировала наполовину Жанна Моро, там одна главная роль — Жанна Моро, это моно фильм».

Мне всегда был очень интересен Рустам Хамдамов, потому что я видела его потрясающую дипломную работу по Сарояну «В горах мое сердце». Я тогда общалась и с Никитой Михалковым, и с Андроном Кончаловским, и вся эта компания говорила о нем как о чуде. Он начал снимать «Нечаянные радости» с Леной Соловей и Наташей Лебле. Странный фильм. Его закрыли на середине. Мало того, что закрыли, ему закрыли вообще все. Он стал советским безработным, попал в черный список.

— Почему?

— А почему тогда закрывали, уничтожали? Не такой как все, особенный, непонятный. Не знаю. Не смогла у него спросить. Может, название? Это икона.

— Нечаянные радости?

— Да. Там человек на коленях у иконы. Икона в иконе. Он молится, кается, просит, и на него снисходит прощение. А потом, Рустам — абсолютный художник, с иным, чем у остальных, видением всего.

Мне позвонили в Новосибирск во время моих последних гастролей в Малом театре. Плохо слышно было, сказали, что с Мосфильма. Я ответила:

— Простите, пожалуйста, я десять лет не снимаюсь и не собираюсь.

— Ой, как жалко, а наш режиссер так просил вас разыскать, и мы долго искали, вы хотя бы дослушайте, не отказывайтесь сразу, мы дождемся вашего возвращения.

— А кто режиссер?

— Рустам Хамдамов.

— Как? Ему дали снимать?

— Ну да, в том-то и дело!

Мне объясняют, что в фильме только одна роль, и еще мальчик, а так все эпизодические, в разных вариантах возникающие, то узбечки какие-то в Ташкенте, то еще кто-то. Я услышала «узбечки» и кричу:

— Передайте ему, что я с радостью: узбечку, уздечку, собачку, кого угодно, я счастлива!

Мы встретились. Я ездила в свой любимый Таджикистан, я люблю в Средней Азии именно Таджикистан, хотя и в Узбекистане снималась, тоже интересная страна, красивая, но Таджикистан… Наверное, оттого, что горы, природа, там были красные горы, где мы снимали. Потом в Москве снимались, в какой-то квартире у нас горел костер, Таня Друбич играла младшую узбечку, я среднюю, а старшей была какая-то настоящая узбечка. Мы сидели в костюмах, бесценных, взятых из музея.

А потом помню какую-то сельскую школу, урывками, потому что я балдела от общения — рядом Рустам Хамдамов, живая Жанна Моро, не восхищаться этой актрисой невозможно. Ей было крепко за 60, после очень тяжелого периода в ее жизни, когда она всех и все далеко послала. И вот заинтересовалась этой картиной, вложила свои средства, как я поняла из разговоров вокруг меня, сама-то я вопросов не задавала. Очень рассчитывала на Канны, но фильм не получил Гран-при, она огорчилась и забрала фильм себе.

Его показали в Доме композиторов, но у меня в тот день был спектакль, а потом он в прокат не вышел, и я его не видела. И вот из Израиля принесли бандероль с диском, на котором «Мартин Иден» и «Анна Карамазофф». Так моя телефонная поклонница Элла Чистая, а теперь уже дорогой для меня человек сделала мне Подарок.

Рустам очень интеллигентный, вспыльчивый, но даже это у него интеллигентно. И безумно талантливый. Его что слушать, что смотреть. Он мне подарил свои рисунки. Там был художник Паша Каплевич. Это два антипода, потому что Паша громкий, талантливый. Он мне тоже рисовал. Он спросил: «Что ты хочешь?» У него увлечение было — он рисовал букет цветов зубной пастой, мелками, а потом проглаживал утюгом два листа и получались две зеркальные картинки. Я сказала:

— Паша, ты всем подарил, а мне ничего.

— Сделаю, а что ты хочешь?

— Красные горы хочу. И один букет.

— Сейчас будет.

Ну, два художника в одном фильме, Рустам сам художник и еще там была удивительная Наташа Рожина, художник по костюмам, и Жанна Моро общалась только с ней и доверяла себя только ей. А потом мы с Наташей подружились, я приходила к ней в мастерскую, у нее был молодой человек Саша Славин, они вроде собирались пожениться и вроде бы Наташа переживала кризис как художник, в общем, сложная была в мастерской жизнь. Потом Саша Славин попросил сняться у него в курсовой, и прототипом моей героини была Наталья, ее художественные муки, что она хочет писать и вдруг не может.

Они верующие люди. Наташа с характером о-е-ей, а Саша мягкий, вальяжный, спокойный, оба красивые. Потом мы как-то растерялись, они переехали, и я очень жалела, не могла найти. В результате осенью 2006 года я позвонила Рустаму Хамдамову, он отправил меня к Паше Каплевичу и Паша дал номер Наташиного мобильника. Я ей позвонила, попала на какое-то совещание, она сказала, что у нее своя фабрика одежды, она дизайнер… И она теперь Наталья Славина.

А дело в том, что, когда мне весной 2007 года предложили сценарий четырехсерийного фильма «Последняя репродукция», девушка по телефону сказала: «Тем более, вы с режиссером знакомы». И мне послышалась другая фамилия, плохо слышно было. Я удивилась: с кем я знакома? А потом привезли сценарий, и звонит мужской голос:

— Ну что, Ирочка, прочитала? Здравствуй, это Саша Славин.

— Саша! Ну, я же вас нашла! Почему Наташа мне не отзвонила? Я все время попадала не вовремя.

— Она мне говорила, но телефон твой не отпечатался, мы тебя долго искали.

И вдруг я поняла, что он и есть режиссер. Вот так я согласилась сниматься. Если б не он, наверное, не рискнула бы. Я там с низким голосом, вся такая странная, не очень приятная мадам.

— Но вы же сами озвучивали таким голосом?

— А мой привычный голос, каким я тебе что-то взахлеб рассказываю, туда не монтировался. Образ-то был вообще женщины монстра. Но я играла роли, где пользовалась нижним регистром. Так что все довольны, а я пока в панике. Хотя смотреть интересно, потому что кино выдержанное в одном стиле: и картинка, как сейчас говорят, и режиссура, и музыка, и актерский состав. Мне очень радостно было работать с Сашей.

— А как вы чувствовали, что Хамдамов талантлив? Как можно почувствовать талант?

— Сначала сердцем, потому что притягивает. Даже когда человек очень талантлив, но не очень приветлив и трудно с ним, меня все равно, как магнитом, тянет. А потом я же видела «В горах мое сердце».

— И чем он вас потряс?

— Ну, пойми, это 68-й год! Я же читала Сарояна, я его любила, но то, что увидела, меня взволновало необычностью восприятия его и подачи мне. Он по-другому все видит этот человек. Я не знаю, как бы я сейчас смотрела этот фильм. Ты не можешь представить, что мы тогда смотрели. Хотя в 60-е годы было много фильмов, которые брали за глотку, ком в горле или сердце болело, урожайный был период. Но это студент, выпускник и вдруг. Не знаю. Ты думаешь, это объяснимо? Вообще определение талант, гений… Люди пытаются поставить в какие-то рамки. Я не могу объяснить. Человека с большими способностями я могу объяснить, чем он меня взял. А талантливого не могу объяснить. Мы соседями жили на Тверской, он — ближе к улице Герцена, но я с собакой гуляла по его двору. И почему-то я зашла к нему домой: «Рустам, я гуляю с собакой, и она сама тянет до вашего двора». Мне хотелось про него узнать, хотелось его слушать, но он не очень-то рассказывает.

— А какие рисунки он вам подарил?

— Женские силуэты, карандашные.

— Сохранились?

— Да. Я его спросила: «Как же ты жил за границей, когда был без работы?» Единственное, на что осмелилась. Мы на «ты», значит, были. Он сказал: «Продавал идеи». Пошутил. Я не стала расспрашивать, что это значит. Но это такой светлый период. Знаю, что «Анна Карамазофф» — странный фильм, что героиня ходит по своим воспоминаниям. И в этих воспоминаниях появляемся мы, почему-то узбечки, она, наверное, в эвакуации там была. Разговаривала только старшая узбечка, быстро-быстро говорила, а мы сидели в национальных тяжеленных костюмах. Но все было жутко интересно, красиво, приятно и необыкновенно. Это человек, которому я всегда рада. Услышать про него, увидеть, встретить. Вообще счастлива, что он есть.