Дожила до понедельника

Первый дельфин

С Андреем Харитоновым мы снимались в телеспектакле «Ванина Ванини». Мальчик с глазами-тарелками, эмоциональный, нервный, абсолютное ощущение, что профессии его никто не учил, а он использует то, что Бог дал. Оказалось, что со второго курса его снимали в «Оводе», и он так надеялся, что там будут Бондарчук, Вертинская, будет школа, вместо той, откуда его забрали. А ничего такого не случилось. И когда наши съемки закончили, я сказала:

— Андрюша, тебе Бог дал много, но твои внешние данные, твой нерв будут использовать несколько лет, а потом выкинут на помойку. Иди в театр. Это лучшая школа. Там ты сам найдешь своего учителя.

И спустя время мне позвонил Михал Иваныч Царев:

— Ирочка, я слышал, что вы работали с Харитоновым.

— Вы правильно слышали.

— Дело в том, что мы им заинтересовались. Что вы о нем можете сказать?

— Михал Иваныч, мальчик очень одаренный, особенный, но у него не хватает школы, ему театр — то, что нужно.

Это было в октябре. Прошли ноябрь, декабрь, звонит мне в невероятном состоянии Андрей:

— Ир, я приехал в Москву, сижу здесь, ничего не понятно, только сплетни о себе слушаю.

В Малом театре так полагается — сначала дрязги, потом работа. И в январе 1984 года меня вызывает официально Михал Иваныч и говорит:

— Ирина, я знаю, что вы не любите героинь Тургенева.

— Нет, почему, я люблю Зинаиду и Асю. И иногда «Вешние воды».

— Вы понимаете, завтра у нас худсовет, и это последний худсовет, на котором я решаю, кого принимать в театр, а кого не принимать. Дальше я передаю полномочия худсовету. Мне режиссер Володя Седов (ученик Львова-Анохина и Тарковского) сказал, что вы категорически против играть Елену в «Накануне», ну вот и решайте — первая самостоятельная постановка Седова, Андрей Харитонов, о котором вы так хорошо говорили мне, в роли Инсарова и ваша нелюбовь к Елене. Взвесьте и решайте.

Смешно, да? Я говорю:

— Михал Иваныч, хорошие весы! Ну, конечно, Елена!

Я прихожу из театра, а дома у меня в ожидании приказа о начале репетиций трясутся Володя Седов, моя подруга Нина и Андрей. Андрей качается на табурете вперед-назад с торчащими во все стороны волосами и стеклянным взглядом; Нина запуталась в телефонном проводе и никак не может распутаться, а Володя стоит перед проигрывателем в белых носках и пытается опустить иглу на пластинку, но только царапает ее, потому что никак не попадет в начало. И когда я воскликнула: «Ребята, приказ есть!» — Седов заскакал, как заяц, за что тут же получил от нас прозвище «папа заяц». Нине мы сказали: «Ты будешь зайчиха». А Андрюшу, который все равно не смог опомниться, назвали ежиком. Только мне никакого прозвища не придумали. Всех животных и птиц перебрали — ничего. Я даже обиделась. Но на следующий день Нина принесла мне статуэтку дельфинчика. И он стал родоначальником моей коллекции.

«Накануне»

Володя Седов меня успокоил:

— Почему вы считаете, что ваша героиня неинтересная, потому что очень правильная? Она воспитанная. Воспитанная в дворянском обществе. А по поступкам подумайте, что она делает. Бросает семью, друзей и уезжает в какую-то революцию. А в чем эта революция? Почему Инсаров революционер? Он письма все время пишет. Увозит ее в Италию, и там от чахотки помирает. А для нее революция — это свобода, романтика. Что же в ней правильного?

А я не люблю тургеневских барышень. Седов говорил:

— Смотри, как художники тебя нарисовали, она ходит с косой, как крестьянки.

Ну, с косой я не ходила, потому что перечесывать после косы трудно, а там очень быстрые перемены — динамичный спектакль. Я предложила ему:

— Володя, я поняла, она все делает правильно: девушка не может выйти на улицу без шляпы, перчаток и ридикюля.

— Ну.

— Она выходит с ними, но в руках: шляпа лентами волочится по траве, там же где-то перчатки и ридикюль. Но она вышла, как полагается. Все правила соблюдает, чтобы не огорчать матушку и батюшку. И так во всех поступках, чтобы было видно: она не правильная, она самостоятельная. Она бунтарка. Ей тут тесно и тоскливо, поэтому вот этот ненормальный, который якобы революционер, хотя он ничего революционного не сделал, но для нее он свежий воздух и свет в окне, и она сломя голову за ним в революцию.

Тогда мне стало интересно. Спектакль получился. Не из-за меня, а просто… Володя очень тонкий, своеобразный режиссер, у него и знаний много, и ходы неожиданные. Да еще Андрюша Харитонов как раз в «Оводе» снялся, в «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», пол зала было его поклонников, которые визжали, и потом ждали его около театра.

— Он долго продержался в театре?

— Продержался какое-то время. А потом ушел в режиссуру. Он снял очень интересный мистический фильм с Настей Вертинской. Володя с ним потом еще сделал спектакль — «Двое на качелях». С Людой Титовой. Мы с ней вместе репетировали Арикию. А когда я попала в больницу, ее ввели в мою роль в «Накануне».

Невезучие

Мне раздался звонок из режуправления Малого театра. Инна Николаевна, очень важная персона, сказала:

— Ира, ну что опять?

— Что? Я вчера отметилась у вас в два часа, как положено, у меня нет спектаклей!

— Все пришли на просмотр фильма, только тебя нет. Опять выговор?

— Да мне плевать на выговор, но почему я не знала? Я все бумажки на доске прочитала!

— Ну, не знаю, теперь ищи возможность посмотреть этот фильм. Называется «Невезучие», актеры Пьер Ришар и Жерар Депардье. Я надеюсь, что выговора не будет.

Через два дня я вылетаю на гастроли в Алма-Ату. На первом же спектакле «Красавец-мужчина», где я должна упасть в обморок, я падаю правильно, но мне на руку валится кресло, и рука вздувается, как полено. Я обыгрываю ее шарфиком.

После спектакля всех высаживают из автобуса у гостиницы, а меня и нашу маленькую «ухо-горло-нос», чудную женщину, неповторимую часть Малого театра, везут в травмпункт. По ощущениям я понимаю, что это перелом, а замены у меня нет. После рентгена выхожу в коридор, вижу какого-то парня и решаю посочувствовать:

— А у вас что?

— А я с вами.

— Как со мной? Вы кто?

— Я новый артист вашего театра, меня зовут Саша Домогаров. Просто когда все вышли из автобуса, и остались две женщины, я решил, извините, вас сопровождать.

Потом был спектакль, в котором занята вся труппа, и я смотрю: у одной урны курит Андрюша Харитонов, тоже чужак еще в театре, а у другой вот этот Саша. Ну, я их объединила, пригласила на чай и сказала:

— Ребята, я в Москве не посмотрела фильм «Невезучие», а мне это надо, наверное, для какой-то будущей работы, раз из режуправления звонили. Купите, пожалуйста, газету, и пойдем в кино.

И мы пошли. Я не понимала, почему Володя Седов и Андрей с самого начала стали жутко смеяться, так, что их попросили из зала. А мы с Сашей Домогаровым остались досмотривать. После фильма я сказала, что ничего не поняла и пойду второй раз.

Когда героиня в первых кадрах сказала: «Папа, ну что со мной может случиться, все замечательно, ой, человек летит!» — и полетела вместе с телефоном на крышу первого этажа, — я напряглась. Когда ее сбил мотоцикл, украли сумочку, а в конце концов и ее саму, — я начала соображать, почему ушли Володя и Андрей. Когда она вошла в стеклянную дверь, я все поняла. Меня разыграли. Наше режиссерское управление меня просто купило. Но фильм, кстати, очень хороший.

Глобус

Когда я была маленькая, у нас на кухне висела на стене карта мира. Папа повесил. А я сидела напротив, есть не любила, поэтому жевала с пользой, разглядывая карту, и потом в кроссвордах всегда угадывала столицы, реки… А еще я втыкала в эту карту булавочки с разноцветными пластмассовыми головками.

Когда снималась в «Доживем до понедельника», мы гуляли с Тихоновым по Александровскому саду, по улицам и однажды гуляли возле боярских палат у гостиницы «Россия», садились на приступочку, каждый раскрывал свой портфель, вынимал завернутый завтрак, и у нас был пикник. В фильм это не вошло, зато нас пустили в палаты погреться, и там стоял старинный коричневый глобус. Я не отходила от него. С тех пор у меня как навязчивая идея. Мне очень хотелось парусник — бывают такие старинные корабли с парусами, но больше мне хотелось такой глобус. Мой самый главный по жизни друг Женя, брат Нины Поповой, сказал:

— Ир, чего ты мучаешься из-за глобуса, пойди да купи.

Я пошла посмотреть, а они в магазине какие-то дикие деньги стоят. И вдруг то ли кто-то выкидывал пробитый школьный глобус, не помню, но я его приобрела, поставила пробитой стороной к стенке, и у меня появился глобус.

— А зачем вам глобус?

— Смотреть. Я бесконечно могу смотреть на глобус, притягивает. А зачем мне дельфины? В таком количестве.

— Сколько их сейчас?

— Ой, не считала.

— А когда на карту смотрели, которая на стене висела, вы о чем думали?

— Мечтала. Я тогда много мечтала, даже помню, как щипала себя, чтобы не заснуть и домечтать до конца. У меня было два варианта: я на сцене играю и я путешествую. Первое место, куда я должна была поехать, — Самоа. Потом Индия, потому что родители работали в Индии, потом Флоренция, Амазонка. Приморье, которое сбылось через полвека. Очень хотела в Южную Америку на карнавал, чтоб непременно участвовать, плясать. Во взрослом состоянии мечтала попасть в Париж, я его мысленно весь обошла.

— То есть в Приморье вы уже в детстве булавочку воткнули?

— Да. В океан. И Камчатка. Но на Камчатку вместо меня поехала сестра. Ей было тогда важнее что-то позитивное. До Самоа я не добралась, зато в Таиланде побывала. И во Флоренции, в Венеции. Вместо Парижа был Лондон. Но я люблю глобус просто как предмет в доме.

— Вы по какому принципу втыкали в карту булавочки?

— Про Самоа я поняла, когда уже во взрослом состоянии взяла Сомерсета Моэма, мне нужно было пролистать, и вдруг вспомнила, что я очень рано прочитала «Дождь» и другие его рассказы, мало чего понимая, но что-то на меня там именно про острова так подействовало, что я воткнула булавочку.

«Человек, который смеется»

Это было очень для меня странно. Ильинский уже тогда практически не видел, но у него был уникальный слух, и он назначил меня по моему голосу. Я пришла к Михал Иванычу и говорю:

— Как мне быть?

Мне перевалило за сорок, а там героиня — слепая девочка, которая любит этого изуродованного мальчика. Она ему как маленькая сестричка. Два выброшенных из жизни существа: у одного изуродованный рот, чтобы не знали, что он королевской крови, и вторая слепая. И их опекает старик, которого играл Михал Иваныч. Я говорю:

— Ну, как же я могу играть девочку? Я буду чувствовать себя старой. Зачем это?

Он стал говорить, что в Малом театре сцена большая, расстояние до зрительного зала большое, возрастные цензы смещены, ничего страшного, справимся. И потом сказал:

— А вдруг это наша последняя с вами встреча на сцене.

Да так сказал, что у меня мурашки побежали.

Это действительно была наша последняя работа вместе — его увезли прямо со спектакля. Весной 87-го. Он потом еще полгода болел. А 4 ноября умер.

Так что я не отказалась и играла эту слепую девочку Дею.

— Как же Ильинский репетировал?

— На слух. Рядом с ним были его помощник и жена, которая играла королеву. Он говорил, что хочет видеть на сцене, а сорежиссер передавал нам его пожелания, расставлял, мизансцены показывал.

— Кто играл главного героя?

— Дима Писаренко. Высокий, темноволосый, худощавый и в пол лица огромные глаза. У него очень бледное, аристократическое, породистое лицо, такие же руки и эти трагические глаза.

— Вы на похоронах Михаила Ивановича были?

— Да, но я не выдержала всех похорон. Пока с ним прощались в театре, я отстояла в карауле, потом ушла в ложу за Варварой Григорьевной, а потом кто-то вошел в эту ложу, и я почувствовала, что у меня сейчас истерика будет, и выскочила, чуть Ефремова не сшибла.

Мечта

— Вас Михаил Иванович не спрашивал, что бы вы хотели сыграть в театре?

— Да. О чем мечтаете? Причем, у него два вопроса было: «В оперетку ходите? — Нет. — Ну, почему же вы не ходите в оперетку?» Мы очень любили сидеть вместе за кулисами перед выходом на сцену. В «Короле Лире» он сидел в нижней рубашке и я в рубище, потом тоже в нижней рубашке, когда меня плененную выкидывали с ним на сцену. И мы ждали на одной лавочке. Даже когда до моей сцены было далеко, я всегда приходила пораньше, потому что чувствовала, что ему нравится, когда я прихожу. И он всегда спрашивал про оперетку. А про мечту спросил уже не за кулисами. И я сказала: «Пигмалион». Он почему-то заволновался: «Нет, нет, сейчас все ставят «Пигмалиона»… Ни одного в Москве не было! Я не знаю, что случилось, но больше я не возникала. Вот единственное, чего мне жаль.

— Чем вам эта роль нравилась?

— Не знаю. Я ж говорю, у меня сначала на уровне сердца, вот нравится и хочу.

— А вы какого «Пигмалиона» видели, который вас так вдохновил?

— Я читала. Для начала. А потом уже видела в Малом театре. По-моему, играла Зеркалова. Потом я смотрела фильм с Одри Хепберн. А когда мне уже было отказано, и я вышла из этого возраста, я видела спектакль в «Современнике». С Еленой Яковлевой. И видела Катю Максимову. Вот это, пожалуй, самое сильное впечатление от этой роли.

— Хепберн не понравилась?

— Ой, она мне всегда нравится, но так как поет не она, и она очень страдала из-за этого, и «Оскар» не получила, я, наверное, сопереживала, поэтому я в обиде на этот фильм. Но Одри Хепберн — это закономерно. А Катя Максимова — настолько неожиданно по решению, что я просто балдела. Как это, без слов!

Монастырь

Меня окрестили в два года втайне от родителей. Потому что папу все время тянули вступить в КПСС. А верующая тетя Люба увезла меня к бабушке в Алатырь и на всякий случай окрестила. Но крестик я не носила. И о крещении узнала через год после маминой смерти, от старшей сестры, когда заинтересовалась и стала расспрашивать. Тогда же и в монастырь попала.

Перед этим я увлекалась чем угодно. Изучала дао, буддизм, эзотерику, правда, из Блаватской меня заинтересовали только истории про Атлантиду, Арктиду и Лемурию.

И вот в период моего чтения книги Гурджиева, который, как я поняла, отрицал Бога и почитал сверхчеловека, во время дождя мне позвонил приятель:

— Можно к тебе зайти, просохнуть и чаю попить.

Я жила на улице Горького, теперь это Тверская. Он пришел — большой бородатый костоправ Алексей, и с ним незнакомый мне Олег — его друг. Сели пить чай. Алексей говорит:

— Мы едем в монастырь, в Пюхтицы.

Это под Тарту. А у меня отпуск первый за многие годы. Денег мало, потому что не снимаюсь, и отпуск опять же, потому что не снимаюсь.

— Ребята, а мне туда можно?

Алексей объяснил, что нужны деньги на железнодорожный билет и все. Они везли сумку на колесах, тогда это был дефицит, для монахини, которая подруга сестры одного из них. Помню, что ее звали Наталья, и она почему-то ассоциировалась у меня с балериной, лик у нее чудный и как она свечи ставила. Я говорю:

— У меня столько денег есть. А таких как я берут?

— Если будешь себя прилично вести. Курить там нельзя, только за оградой. Надо соблюдать устав и все.

— А какой устав?

— В пионерском лагере была? На обед, на ужин, на службу. Устала — можешь сесть, можешь выйти, к таким как ты, кто первый раз, относятся с пониманием.

— А можно с вами?

— Можно.

Они ушли, а я стала укладывать сумку. Мне сказали: юбку, платочек, что-нибудь теплое. И по инерции я положила книгу, которую читала, то есть Гурджиева. В семь часов вечера поезд. В пять мне звонит Алексей:

— У моего пациента так схватило спину, что я не могу ехать. Ты поедешь?

— Да я не знаю этого Олега, он молчит все время! Как я с ним поеду? — растерялась  я.

— Ир, это тебе бесы мешают. Езжай, он отдаст сумку, и тут же уедешь, не меняй решение.

— Хорошо.

Около семи часов я иду по вокзалу, вижу памятник, у которого мы встречаемся, но почему-то иду зигзагами, словно сумка меня заносит. Как меня не остановил милиционер, не знаю. Подошла к Олегу, сказала:

— Я пришла.

— Что с вами? Точно Алексей сказал, что вас не пускают.

Взял меня под руку и в вагон. А у меня в сумке бутылка коньяка. Где я его взяла, когда, как? Правда, напротив моего дома магазин «Российские вина», но это ж надо было туда сбегать, а потом выпить. Как я это успела за час? И главное, ничего не помню. Мы ехали в сидячем вагоне. Я сидела остекленевшая — Олег меня к чему-то прислонил, остальной коньяк отдал кому-то жаждущему. Приехали рано утром, я не поняла где я и почему мне так плохо. Олега ненавижу и говорю ему:

— Мне не хорошо.

Он купил пол арбуза. Я съела. Потом мы сели в автобус. А когда подъехали к монастырю и показались стены, ворота и чуть-чуть храм, я заявила:

— Хочу курить.

Курила два часа. Одну за другой. А Олег сидел и смотрел на природу. Я говорю:

— Хочу домой.

— Сейчас это невозможно. Поезд ночью, и я вас отправлю.

Потом мы вошли. Нас приняли очень хорошо, накормили квашеной капустой, картошкой. Это конец августа, как раз перед Успением Богородицы — пост. И вдруг я увидела священника с глазами, как кристаллы — светящимися. А меня целый год мучила жуткая мысль. Мне всегда казалось, что я очень любила маму и папу. И когда мама умерла, вдруг поняла, что ничего про нее не знаю. А не знаю, значит, не интересовалась. Значит не любила?! Но если я маму не любила, то кого я вообще могу любить? И с этой мыслью я жила год, ни с кем не могла поделиться. И когда увидела этого священника, я вдруг поняла, что ЕМУ я могу рассказать. И ринулась к нему, но Олег остановил:

— К нему нельзя просто так, только на исповедь.

— А что такое исповедь?

Это я, которая с 68-го года изучала разные религии, а что такое исповедь не знаю. Для меня исповедь — это окошечко, как в «Оводе», и говоришь в решеточку. Олег объяснил:

— Надо подготовиться, идите в келью.

А келья вся обита деревом, это Эстония. Нас там было девять человек, и все учили меня, что такое исповедь. Ночью я не спала, мне казалось, что вокруг меня огненный обруч, живот никогда так не болел. И когда очнулась, едва смогла подняться, меня умыли святой воды, сказали:

— Готова.

И я пошла на исповедь. У храма ступени очень крутые, и храм очень большой. Мы с Олегом встали рядышком, и я все делала как он. Он крестился, я крестилась, он поклон делал, я поклон делала. Но когда он двинулся вперед, у меня ноги от земли не отрываются — как во сне, хочешь идти, а не получается. Я не умею злиться. Я могу вспылить. А тут поняла, что такое ярость. Мне хотелось одного: вон там калитка, ее видно, я ТУДА хочу. Но я НИКУДА не могу. Посмотрела на Олега, а он с таким смиренным видом стоит, как будто все знает. Я думаю: вот сейчас он произнесет какое-нибудь слово, ну что-нибудь скажет, и я рвану прямо в эту калитку… А он молчит и смотрит. И я уже просто от физического напряжения, от ярости вдруг шагнула вперед, даже не шагнула, а упала на руки на следующую ступеньку. И почувствовала, что ноги оторвались от земли. Вот так на четвереньках я прошла первые ступеньки в храм. И подумала: какой ужас, я же актриса, как это, на четвереньках! Но никто не обратил внимания, наверное, они что-то понимали, чего я не знала.

В храме меня встретила сестра Наталья, которой мы везли сумку на колесиках, потому что ее переводили в другую епархию, и у нее были тяжелые книжки. Она сказала мне:

— Стой здесь, никуда не уходи, он знает, что у тебя первая исповедь. Такая возможность бывает один раз, говори как в колодец, как в бочку, все говори, потому что посмотри, сколько к нему людей.

Я оглянулась: весь предел до самого конца был заполнен народом. И Наталья говорит:

— Эти люди со всей России. Он провидец, понимаешь?

— Я по блату не могу.

— Здесь блата нет. Стой только, не отходи и не поворачивайся спиной к алтарю.

И пришел отец Гермоген. Я сначала хрипела, потом издавала квакающие звуки, пока меня не пробило. От ужаса заревела вдруг, что ничего не могу, и начала говорить. Не помню, сколько времени он мне уделил. Мне кажется, очень много, около часа. И в конце простил мне самый страшный грех, который я совершила по незнанию, велел двадцать четыре раза в день читать Песнь Богородице. Я не поняла:

— А что это?

— Спросите там, теперь идите к чаше.

— К какой?

— Причащаться.

И отпустил. Все. Я прожила в монастыре недели две до маминой годовщины, чему-то научилась, что-то узнала. И приехала в Москву другая. А отец Гермоген напоследок поинтересовался:

— У вас есть батюшка?

— Нет.

— А как вы в церковь ходите?

— Вот почему-то тянет и хожу.

— И что вы там делаете?

— Свечку ставлю.

— Какую?

— За тех, кого люблю.

— А кому молитесь?

— Кому-нибудь, кто мне понравится.

— В какую церковь ходите?

— На Неждановой.

— Приедете в Москву, выберите батюшку, который вам по душе и скажите, что были в монастыре в Пюхтице, исповедовались, и вас причастил отец Гермоген.

Я приехала в Москву. В свою церковь. Кстати, непонятно почему я туда ходила, ни с того ни с сего, сижу, сижу, телевизора у меня не было, если свободный вечер, иду гулять с собачкой, прошу кого-нибудь подержать поводок и захожу в церковь. Мне нравился там один батюшка, отец Геннадий, с длинными венецианскими рыжевато-русоватыми волосами, большой и добрый. Но вокруг него всегда клубились прихожане — не пробиться. И я простояла одну службу, попыталась дождаться, когда он освободится, потом ноги заболели, и я ушла. Вторую вечерню простояла, опять ноги заломило так, что уже ничего не надо. И на третий раз я просто выкрикнула:

— Отец Геннадий, я была в монастыре…

А он, оказалось, знал мое имя и через головы прокричал:

— Ирина, как я рад за вас!

Я понимаю, что могу опять уйти ни с чем. И продолжаю кричать:

— Мне отец Гермоген сказал…

И наступила тишина. Только слова отца Геннадия:

— Можешь подождать меня во дворике?

Я пошла во двор, села на скамейку, стала ждать. И вдруг развивающиеся ряса, волосы, он летит. И с детским восторгом:

— Ты была у отца Гермагента? Расскажи все.

Я рассказала. Без купюр. И он сказал:

— Приходи почаще, но ты знаешь, что у тебя после первой исповеди другой такой сразу не получится, и ты потом перестанешь ходить, а это плохо.

И все произошло как он сказал: исповедь получалась формальная, как в школе — пришла, отбарабанила что-то. И я перестала исповедоваться. В храм ходила, но на глаза ему не попадалась. Спустя некоторое время он меня нашел через прихожан и сказал:

— Неважно к кому, неважно как. Пусть как в школу. Приходи ко мне хотя бы раз в полгода. Я понимаю твою профессию. Я теперь за тебя в ответе.

Так я и ходила. Один раз получилась исповедь, когда я совсем больная пришла перед Рождеством, еле стояла, и слезы почему-то текли и текли, я что-то говорила и говорила… Стало легко. Потом ему дали свой приход — напротив консерватории есть сказочная церковь, мы чем могли помогали ее реставрировать. А когда он умер, я перестала ходить на исповедь.

С Сашей исповедовались перед венчанием. И после его смерти два года не могла пойти на исповедь. Приходила, стояла в очереди, подходила и уходила. А потом взяла и выложила батюшке, что я Бога проклинала, почему он не забрал меня вместе с Сашей.

Сейчас я бываю на исповеди, потому что надо. Но потребности, к сожалению, нет. Значит, верую не так глубоко как следует. Я очень чувствую фальшь. Особенно свою.

Я читала о том, что лицедейство — грех. И отец Гермоген меня спрашивал:

— Во что играете?

— В театре играю.

— Ой, как трудно будет. Но профессию пока не бросайте.

Я так удивилась: как это я и без профессии? Но вот как получается. Видимо, у меня не настолько сильная, глубокая и правильная вера, чтобы я чувствовала этот грех. Когда вижу глаза людей в зале, я чувствую, что делаю что-то нужное им, и совершенно не ощущаю себя грешницей.