И не смело б веков теченье
Следа, оставленного мной...
Иоганн Вольфганг Гете
Наконец, сняли комнату на даче. Слово «дача» стало для мамы навязчивой идеей. Она не могла забыть, какой сюрприз я преподнесла ей после похода в зоопарк. Готовились к этому походу долго.
... Я сижу на маминых плечах, а она, расталкивая всех, пробирается к вольерам, к клеткам с хищниками.
— Пропустите ребенка!
Ребенок изнывает от
— Подожди, Леночка, мы еще бегемота не видели. И на жирафа надо посмотреть...
Домой приползли чуть живые. Мама счастлива: наконец-то показала дочери экзотический мир!
Бабушки обступили, суетятся-расспрашивают:
— Ну, Леночка, какой зверь тебе больше понравился?
Мама затаила дыхание. И в наступившей тишине этот городской ребенок, растущий на асфальте, в загазованном центре Москвы, ни разу в жизни и травы-то настоящей не видевший, радостно отвечает:
— Курочка...
На дачу! На дачу! Мама повторяла это, словно заклинание.
В те годы на дачу ездили не так, как сейчас. Заказывали грузовик, да еще с грузчиками. Везли все: столы, шкафы, диваны, ведра и рукомойники, гамаки и керосинки. С мебелью было плоховато, и мама купила диванчик. Как она говорила, прелестный.
— Вернемся осенью, он украсит московскую комнату.
Бабушка, грузная, с опухшими ногами, с трудом взобралась-втиснулась в кабину. Мы с мамой наверху, в кузове, зажатые между чемоданами и тюками.
Переезжали 22 июня. О начале войны узнали, когда навстречу вышла дачная хозяйка. Водитель торопил:
— Выгружать? Или повезем обратно?
Все думали, война не надолго. А потому — мы с бабушкой возвращаемся, вещи оставляем. Когда стало ясно, что ни о какой даче не может быть и речи, мама перетащила в Москву все, что смогла унести в сумках и авоськах. Диванчик так и пропал.
Каждый день приходили люди из домоуправления:
— У вас маленький ребенок. Надо ехать в эвакуацию.
Нерешительность — наследственная наша черта. Как это мешало жить! И еще самоедство. Что бы мы с мамой ни сделали, тут же начинаем кусать локти: «Надо бы по-другому». Если можно переиграть, из кожи вылезем, но своего добьемся. А добившись, снова локти кусаем: «Зачем переигрывали?!».
И вот вопрос, не имеющий ответа: «Уезжать не надо оставаться». Где поставить точку? Где запятую?
По утрам вытаскивали из-под кровати баул-ящик-чемодан-коробку, уж и не знаю, какое подобрать слово. Бабушка называла эту вещь лубянкой. Лубяная коробка из тонкой фанеры, ярко желтая, на двух ремнях, с большими надежными пряжками. Крышка с трудом входила в пазы, а уж коли войдет, то намертво. Сама по себе невесомая, коробка эта, набитая вещами, становилась неподъемной. Вещи на шесть человек: четыре бабушки и мы с мамой. Нет, не доедем до этой Башкирии-Чувашии!
На ночь с облегчением заталкивали коробку обратно, под кровать. Еще один день прошел. Утро вечера мудренее...
В общем, согласились. Потом, конечно, решили отказаться. Но как откажешься, если сейчас придет машина?!
Спасительницей оказалась я. В детстве моя кожа не выносила солнечных лучей: аллергия. Поэтому я обычно ходила в платье с длинными рукавами...
— Снимай платье, — командовала мама. — Надевай маечку без рукавов. Скорее на солнце!
Через полчаса кожа покрылась сыпью...
— Смотрите, у ребенка экзема! — торжествующе говорила мама женщине, приехавшей с грузовиком. — А может, это дифтерит. Скорее всего, скарлатина. Она всех детей в поезде заразит!
Заразного ребенка брать нельзя...
Словом, не уехали. Как оказалось, правильно. Хотя и в Москве выжили с трудом.
Бомбежки — каждую ночь. Первый массированный удар на Москву — 22 июля, ровно через месяц после начала войны. Говорили, что немцы сбросили тогда 100 фугасок. А зажигательных бомб никто и не считал. Всего с июля по декабрь — 120 воздушных налетов.
— Граждане, воздушная тревога! — Голос Левитана из черной «тарелки» (она и по сей день жива в доме; трудно представить себе, работает!) заставлял вздрагивать. — Над городом появились самолеты противника.
Бомбоубежище — в соседнем подъезде. Путь невелик: спуститься по узкой лестнице черного хода (в старых домах была такая лестница, из кухни) и дойти-добежать метров пятьдесят. Там, в спасительном подвале, у каждого своя раскладушка, свой ночной горшок.
Во дворе тьма кромешная: светомаскировка соблюдалась неукоснительно. С трудом бабушки нашли тогда деньги на шторы: в наших комнатах пять окон, да каких!
Двигались цепочкой. Дорогу обычно прокладывала Роза. Замыкала шествие мама.
И вот, наконец:
— Угроза воздушного нападения миновала. Отбой.
Голос Левитана преследовал меня долгие годы. Неповторимый голос. Не случайно Геббельс обещал 200 тысяч марок тому, кто доставит Юрия Борисовича в Берлин, целым и невредимым. Геббельс, будучи уверенным в победе Германии, мечтал, что именно Левитан сообщит об этом всему миру.
Впрочем, по другой версии, гитлеровцы разработали план физического уничтожения Юрия Борисовича. Он был включен в список людей, особо опасных для Германии.
Как бы то ни было, его голос доставлял гитлеровцам много неприятностей.
После войны Юрия Борисовича не часто выпускали в эфир. Чтобы «не напрягать» население, не травмировать психику. «Пожалуйста, меньше пафоса,» — просили коллеги.
С Левитаном меня познакомила Катя: знала его по совместной работе на Радио. В начале
Юрия Борисовича приглашали на разные праздники, юбилеи: всех интересовали военные байки. Однажды и я слышала его выступление, в каком-то Дворце культуры. Рассказывал, что на Радио пришел в
Как всегда, Левитан вспомнил о первом салюте в столице, в августе 1943 года. В течение нескольких дней сводки Информбюро нерадостные: «Идут ожесточенные бои».
— Будет важное сообщение.
И вот — Приказ Верховного Главнокомандующего: «Наши войска прорвали оборону противника и овладели городами Орел и Белгород». В конце приказа — сообщение о салюте.
Существует Табель о салютах. Три степени. Для событий важных — 12 залпов из 124 орудий, в 19 часов. Для событий крупных — 20 залпов из 224 орудий, в 20 часов. Для выдающихся — 24 залпа из 324 орудий, в 21 час. Ну, а 9 мая, в день Победы, салют был грандиозный: 30 артиллерийских залпов из 1000 орудий, в 22 часа.
Белгород оказался для Левитана роковым городом. В 1983 году, в начале августа, он поехал туда на юбилей — сорок лет победы на Курской дуге. После выступления почувствовал себя плохо. Умер в областной больнице.
Раза два во время воздушной тревоги мы ходили в метро «Маяковская». Единственная станция, превращенная в бомбоубежище. Зал заставлен раскладушками. Мне кажется, что на путях тоже были раскладушки. Но кто-то говорил, будто во время бомбежек туда подгоняли санитарный состав с врачами и медикаментами.
Жить было не на что. Дворник Дмитрий сколотил из досок большой квадратный стол вместо роскошного дубового, с резными витиеватыми ножками-загогулинами. К счастью, его удалось обменять на мешок муки. Спасибо Марии Ивановне, татарке: по-русски говорила плохо, а дело свое знала. Постаралась, нашла покупателей.
Еще дворник принес доски и свалил их в углу комнаты, рядом с буржуйкой, которую тут же и соорудил. Буржуйка, как и положено, с трубой, но, наверное, сделал плохо, а может, доски отсырели. Кроме того, труба — в потолок! Через несколько дней потолок стал черным. По нему пошли такие трещины, что сидеть за столом было опасно: лепнина могла рухнуть.
От перепада температуры в комнате — постоянный запах сырости и плесени. И паркет испортился. На пол, под буржуйку, постелили, конечно, какой-то алюминиевый лист. Но все равно паркет под ним вздыбился, деформировался. Знакомые потом ахали-охали: «Как же не уберегли!»
Да разве думали мы тогда о паркете! Себя бы уберечь.
В Москве ввели карточки. Сначала на хлеб: рабочим по 800 г в день, служащим 500, детям и иждивенцам по 400 г. И на сахар: рабочим по 800 г в месяц, служащим и детям 600, иждивенцам 400. Потом и на другие продукты.
Работала практически одна Катя. Остальные — Зина, Роза и Лиза устроились в инвалидную артель. Домой им привозили пряжу. Сначала плели авоськи, потом мужские шарфы. Рамочка для плетения прикреплялась к столу на винте, по типу мясорубки. Так и вижу этот квадратный дощатый стол, покрытый облупившейся на углах клеенкой. И сидят они, старые, больные, в застиранных и заштопанных шерстяных кофтах. Каждая на своем торце стола.
А мама искала работу. 17 июня 1941 года, за пять дней до войны, ее взяли в «Литературную газету». Взяли, наконец, постоянно. Но проработала меньше двух недель: начались сокращения. Правда, до середины октября «Литературка» еще выходила, однако, и периодичность уменьшилась, и объем.
Кто-то посоветовал обратиться в журнал «Знамя». Раньше он назывался «ЛОКАФ» — литературное объединение Красной Армии и Флота. Тематика военная, возможно, этот журнал и не закроется.
В Большом Черкасском переулке, в проходной комнате, вся редакция — три человека.
Анатолий Кузьмич Тарасенков, заместитель главного редактора, развел руками:
— Сейчас никого брать не будем. Зайдите в начале сентября.
Пришла.
— Уезжаем в эвакуацию. В Казань. Подписываю последний номер. Уезжает и журнал «Иностранная литература», и издательство «Советский писатель», да и вообще весь аппарат Союза писателей. Что будет дальше, неизвестно.
17 октября у мамы день рожденья. В этот день, и особенно накануне, — страшная паника, которая вошла в историю обороны Москвы. Бои в восьмидесяти километрах от столицы, на Можайском и Волоколамском направлениях. Москва стала прифронтовым городом.
Лев Колодный в книге «Москва в улицах и лицах» объясняет причины той внезапной паники. Оказывается, «в Кремле принято было решение об эвакуации иностранных миссий и правительства. Последний пункт документа гласил: „т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке“. Не дожидаясь этого, параллельно с организованным отъездом начался стихийный исход, приостановленный все тем же диктатором, не уехавшим из осажденного города».
... Я стою у окна. Воротниковский переулок, обычно тихий и пустынный, буквально кишит женщинами с детскими колясками. На колясках тюки-мешки, а дети семенят рядом. В тот день было холодно, моросил дождь со снегом. Все двигались в одном направлении — на Восток, к Казанскому вокзалу, к шоссе Энтузиастов.
— Наверное, надо было уезжать...
Бабушка пытается соорудить праздничное меню: все-таки день рожденья! На столе будет стружка — фирменное блюдо военной поры: сырая картошка, протертая через крупную терку, на подсолнечном масле. И оладьи. Хорошо, что запаслись мукой!
Открыли мешок — а там черви. Бросились к Марье Ивановне:
— Моя ничего не знает...
Просеивали раз десять. И червяков страшно оставить, а еще страшнее лишнюю щепотку муки выбросить.
А мама продолжала ходить в Большой Черкасский переулок. Сотрудники «Знамени» из эвакуации вернулись. Был назначен новый редактор, Всеволод Вишневский. Война в полном разгаре, поэтому Вишневский часто уезжал на фронт. В эти дни бразды правления брал Тарасенков. Так они и менялись.
Наконец:
— Выходите на работу!
