Зяма. Это же Гердт!

Многое восхищало Зяму в Люсе Гурченко: и ее женская стать (а в этом он, видит Бог, понимал!), и актерская игра, и неожиданный, с очень своим голосом, литературный дар, и редкая, особенно в женщинах, самоирония. Но что он просто превозносил - это ее музыкальность!

Когда на своем творческом вечере в ЦДРИ Люся объявила: Вертинский, "Маленькая балерина", Зяма восхищенно и с надеждой тихо сказал мне: "Ну и нахалка!" Сегодня, вероятно, это звучало бы: "Во дает!" Это был семьдесят второй год, в зале сидело много людей, слышавших самого Вертинского, и до этого никто не рисковал его исполнять. Сам Зяма был знаком с Вертинским и много лет назад даже сочинил пародию на романс "В степи молдаванской" и выступал с ней на эстраде, но исполнять авторские сочинения Вертинского, повторяю, никто не осмеливался. Когда Люся кончила номер, зал, как это бывает при наивысшем общем восторге, на мгновение совершенно замер, обрушившись затем единым порывом аплодисментов.

У Вертинского "Маленькая балерина" была одной из, как всегда, блистательно исполняемых, но рядовых, не самых популярных вещей.

Так мне кажется, я два раза видела и слышала это "живьем". Люся не повторила Вертинского ни в жесте, ни в темпе, но сделала этот романс так, что Зяма, хваля ее, сказал: "Вертинский был бы счастлив".

Прошло около тридцати лет, сделано огромное количество разноплановых работ, что-то блистательно, что-то менее, не бывает иначе, но всегда есть свое, с каким бы режиссером ни делалась работа.

Только ей удалось сделать так, что песни военных лет услышали молодые, для которых наша Отечественная, совершенно естественно, далека, так же как и Отечественная 1812 года.

У всех, даже у самых больших артистов, которые как бы стабильно играют хорошо, бывают пики непостижимого мастерства, которые показывают, кто они такие. У Чаплина в "Огнях рампы" есть эпизод, когда он показывает "вишню", а потом ему говорят: "А теперь японскую вишню", - и он показывает, а у вас вздрагивает душа, казалось бы, от пустяка. Для меня в Зяминой игре таким пиком стал эпизод в "Золотом теленке", когда Шура Балаганов и Паниковский тащат гири. Шура (Куравлев) говорит Паниковскому (Гердту): "А вдруг они не золотые?" - "А какими же им быть?" - отвечает Паниковский, и лицо его в это мгновение отражает и твердое знание, что это, конечно же, не так, и всю его несчастную судьбу, и детскую надежду на чудо: а вдруг - золотые?

Для меня в Люсиной "Маленькой балерине" - этот пик. Ну и, конечно, джаз! И восхищающая беспощадность к себе, на которую редко отваживаются артисты, а уж тем более артистки (вспомните хотя бы "Старых кляч")!

Я не люблю определение "звезда", потому что оно часто достается не имеющим на него права. А Люся - звезда!

Т. Правдина

Джаз, джаз, джаз... Кровь вскипает, мозги тикают, ноги отбивают такт. Как из такой простой мелодии музыкант взлетает в умопомрачительную импровизацию, перелопачивает все каноны и создает тут же, вот сейчас, в сию минуту, у всех на глазах, произведение новое, оригинальное, неповторимое. Когда у меня над головой тучка, я слушаю. Слушаю, восхищаюсь, встряхиваюсь и иду в бой с жизнью.

"Жистъ ета борьба, дочурка. Маркс, он тибе не дурак, якую богатую книгу наскородил. Не, дочурка, музыка ето великое дело. Ето тебе не книжонка. То усе брех. То для библиутик. У музыки не нада знать ни немецкого, ни американськага. Не-а, музыка проникаить прямо у кров, у душу, у самое сердце. Она тибе усе расскажить и за тебя, и за усех. Она и точить, и веселить. Як наедешь у Москву, зразу иди у консерваторию. До великих людей. Усе слуший. Усе мотай на ус. И к усем людям будь по чести и по ласке".

Дорогой папочка! Дорожку в консерваторию я проложу. Сколько будет радостных праздничных вечеров! О, "Весна священная"! О, мой любимый Евгений Светланов! А трио гениев: Святослав Рихтер, Мстислав Ростропович, Давид Ойстрах! Да, папочка, великие, великие. Я всё "мотала на ус".

А первое место, куда побежала восторженная девушка из Харькова, была площадь Маяковского. Там был кукольный театр Сергея Образцова. Аж до самого моего Харькова гремел на всю страну спектакль для взрослых "Под шорох твоих ресниц". Музыкальные пародии. А названия! "Смерть в унитазе", "Старушка в тисках любви", "Фиалки пахнут не тем". А чем? - думала я. Вот дура была. Да я и сейчас не смогла бы объяснить, чем именно не тем пахнут фиалки. Не тем, и всё. Можно загадочно улыбнуться, мол, понимайте по-своему. Почему я туда бросилась? Там играли и пели, а главное, синкопировали. А какие аранжировки! "Сердце бьется чаще, чаще под хруст и шорох твоих ресниц". А "Необыкновенный концерт"! Люся, стоп! Что за голос! Что за редкий голос прячется за куклой? Куклой, ведущей этот необыкновенный концерт! Дура-то дура, а неординарное схватила сразу. Зиновий Гердт. Ага. Запомним. Летом, будучи на втором курсе ВГИКа, отдыхала в Евпатории. Смотрю фильм "Фанфан-Тюльпан". А голос сразу узнаю - золотой голос Зиновия Гердта. А в Москве, на эстраде, вижу его в номере, где с неизменным успехом он исполнял музыкальные пародии. А потом, видно, остыл к эстраде. Очень хотелось познакомиться с ним, близко услышать его голос. И поучиться настоящему русскому языку. В то время меня уничтожали в институте за мой несусветный харьковский диалект. Юрия Левитана я слушала по радио в течение всей войны и после. Он был моим негласным учителем русской речи: "Говорит Москва. От Советского Информбюро"... Как же это было непохоже на наше родное харьковское: шорыте? (что говорите?). И вот Гердт, мой второй учитель. Я его выбрала. Я знала весь его закадровый текст из фильма "Фанфан-Тюльпан".

Случилось это, когда я впервые снималась в своей драматической роли у Владимира Яковлевича Венгерова в фильме "Балтийское небо". На любимой студии "Ленфильм". В это же время в Ленинграде гастролировал Марк Наумович Бернес. Я никогда его концертов не пропускала. "Тёмная ночь", "Шаланды", "В далекий край товарищ улетает", "Почта полевая"... С этим начиналась моя жизнь. Бернес по-своему, порой даже грубо меня воспитывал терпеливой, скромной. Учил уметь выбирать нужный и подходящий мне репертуар. Учил быть мягкой и несуетливой. "Знаешь, за что я тебя люблю? Ты не блядь. Глазами не рыщешь. А могла бы. Нет, ты настоящая. Приходи в "Европейскую", вместе пойдем на концерт". - "Спасибо, Марк Наумович, обязательно приду". Вот я и пришла в свою любимую "Европейскую". Вы заметили? У меня в то время всё было любимое. Все любимые, все прекрасные, добрые и чудесные.

- Ц-ц, тихо! Проходи сюда. Стань спиной и смотри в окно. Ага, так и стой, пока я не скажу повернуться.

Из ванной доносился замечательный баритон. Чисто, чуть свингуя, баритон напевал "Sunny bоy". Я знала эту вещь.

- Ну, давай, подпой ему, - шепчет мне Марк Наумович.

В этой мелодии есть интересный полифонический ход. Я подпела. Открылась дверь из ванной, и голос зазвучал в нескольких шагах за моей спиной. По некоторым обертонам я расшифровывала диалог.

- Кто это, Марк?

- Ты пой, пой.

Голос запел увереннее, без вопросительных знаков. Я стою, смотрю в окно на здание Ленинградской филармонии и - чувствую, как голос потихоньку приближается ко мне. Я слышу, как в голосе появляются слегка фривольные фиоритуры, мол, что за чувиха, пусть повернется, Марк, дурацкая ситуация, я хочу на неё посмотреть.

- Всё, ребята, сколько можно петь, познакомьтесь, наконец, - сказал Бернес, как будто не он был инициатором всей этой сцены.

- Здравствуйте, девушка! Ваше имя?

- Ой! Я вас узнала! По голосу! Вы - Зиновий Гердт! Я вас видела, то есть, извините, слушала в ваших спектаклях, видела на эстраде в пародиях, - потрясающе! И знаю всё, что вы говорите в фильме "Фанфан-Тюльпан".

- Зеленая, хватит тарахтеть. Назови свое имя. Тебя спросили: "Ваше имя?" Отвечай.

- Извините.

- Марк, а я могу ее знать? Где-то я ее видел.

- Это же знаменитая Люся Гурченко.

- А-а, да-да... Значит, вот это и есть Люся Гурченко... Гуурчинка.

Никакого удовольствия от знакомства со мной на лице Зиновия Гердта я не увидела.

- Слышишь, Зяма, я у нее спрашиваю: "После этой твоей "Ночи" у тебя есть ну хоть "пол-лимона"?" Ты знаешь, что она мне ответила? Она больше любит апельсины! Что ты скажешь? Все они немного "цудрейте" ("С приветом" - идиш.), тебе не кажется? Примитивные бутербродники.

Гердт и Бернес смеялись. А мне хотелось возразить насчет бутербродов. Мы в Харькове да и в институте больше пирожки ели. Я любила с повидлом. Но промолчала. И правильно сделала. Позже я, конечно, узнала, что такое "бутербродники".

Потом мы еще пели из "Серенады Солнечной долины", из "Голубой рапсодии" Джорджа Гершвина, пели всё то, что можно было знать по тем временам, при жёстких и суровых запретах на джаз.

Продолжение следует...