Кто-то сказал, что история журнала напоминает историю дома, который в разное время заселяют разные люди. В 1947 году на страницы журнала «въехал» новый автор — Эммануил Казакевич.
Внешне он напоминал мне Ботвинника. Интеллигентный, застенчивый, в сильных очках. Известен был мало: выпустил несколько небольших сборников стихов.
Вернувшись с фронта, Казакевич написал повесть о разведчиках. Раздумывал — как назвать? Куда отдать? Пожалуй, «Зеленые призраки». И поскольку о разведчиках, решил предложить журналу «Пограничник».
В этот период раздумий он встретил давнего знакомого, Даниила Семеновича Данина, писателя, публициста, ученого. Данин пригласил в гости:
— Заходите как-нибудь. Может, и отрывки из повести почитаете. Туся будет рада.
Туся — Софья Дмитриевна Разумовская, жена Данина, работала в «Знамени» литературным редактором. Ей давали самые трудные, самые ответственные рукописи, и она делала из них конфетку. В процессе работы, конечно, перья летели: авторы отчаянно сражались за каждую строчку. Разумовская стояла насмерть. Ну, а потом авторы понимали: все замечания — во благо.
«Своему редакторству она отдавалась, как другие женщины круглосуточному материнству, — пишет Данин в книге „Бремя стыда“. — Она не служила редактором. Она служила литературным судьбам. И в состав этих судеб для нее входило все жизнеустройство подданных. И те, чьи рукописи она привечала, стремительно становились ее домашними друзьями».
Женственная, уютная, с копной пышных золотистых волос — такой я запомнила Софью Дмитриевну. На голове шапочка из пушистого меха. Обычно она сидела в редакции, не снимая ее. И все же Разумовская казалась мне чуть надменной и недоступной.
На предложение Данина почитать повесть Казакевич ответил неуверенно: мол, это еще черновой вариант, он и сам недоволен... А потом вдруг пришел.
— Он почему-то боялся моей оценки, — рассказывала Софья Дмитриевна. — Согласился читать только для Данина. Я отнеслась к этому спокойно, вышла на кухню, дверь за собой плотно прикрыла.
В последние годы Данин и Разумовская жили в районе Аэропорта. А тогда — в ветхом домишке на Петровке, то ли в Дмитровском переулке, то ли в Столешниковом. Квартирка очень маленькая, как ни закрывай двери, все слышно.
Софья Дмитриевна гремела на кухне ложками-плошками, но голос Казакевича все равно доносился. И фразы: «Земля, Земля... Слушай «Звезду»... Что-то интересное! Тихонько вошла в комнату.
— Казакевич меня не заметил, был увлечен чтением. Это продолжалось часа полтора. Я так и стояла, прислонившись к двери. Несколько раз звонил телефон. Трубку никто не поднимал.
Наконец, Казакевич кончил. Они молчали. Потом Разумовская бросилась ему на шею:
— Это же прекрасно!
Данин тоже был потрясен:
— При чем тут «Зеленые призраки»? Позывные Травкина — «Звезда»? Вот вам и название.
— И в журнал «Пограничник» нечего идти, — решительно сказала Софья Дмитриевна. — Повесть будет напечатана в «Знамени», в ближайшем номере.
Тут же позвонила маме:
— Нина, освобождайте время. Придется срочно печатать. В номер.
— Да ведь номер сдан, три дня назад.
— Замена. Будет досыл.
— Софья Дмитриевна, но вы же знаете, замена бывает в редких случаях. В исключительных.
— Это и есть исключительный случай.
Мама всё ещё сомневалась:
— Никто из редколлегии не читал. Неизвестно...
— Вы что, не доверяете моему опыту? Моей интуиции?
Не доверять интуиции Разумовской было нельзя.
Следующий звонок Софьи Дмитриевны — Тарасенкову. Анатолий Кузьмич прочитал повесть за один день, сразу же передал Всеволоду Вишневскому. Тот прочитал за ночь...
Как и предсказывала Софья Дмитриевна, «Звезда» вскочила в номер вне очереди. Такой же зеленой улицей шла потом и книга. 22 августа 1947 года Эммануил Генрихович подарил книгу маме:
Нине Леопольдовне. Дай Вам Бог побольше печатать на машинке хороших вещей. С уважением Эм. Казакевич.
Данин, кажется, на него обиделся: он получил «Звезду» на месяц позже, в конце сентября.
Мама выполнила пожелание Казакевича: через ее руки прошло множество прекрасных произведений. В том числе, его же, Казакевича, «Весна на Одере»:
Нине Леопольдовне Мушкиной — за ее легкую руку.
Эм. Казакевич. 4.6.50 г.
А Даниила Семеновича Данина (настоящая его фамилия Плотке) я много раз видела потом в «Известиях», где он изредка печатался. Статьи о Нильсе Боре, о Ландау: Последний раз — в мае 1999 года. Подошла к нему:
— Вы меня не узнаете? Я дочка Нины Леопольдовны.
— Узнаю...
Он был по-прежнему красив, такая же львиная грива волос. И выправка великолепная.
— Я уже отметил свое
Сказал, что пишет статью для «Известий». И что недавно вышла новая книга. Подарить не предложил, а просить мне показалось неудобным. Была бы жива мама, ей — один из первых экземпляров...
И все-таки две его книжки стоят на нашей полке.
Д. Данин. «Для человека»:
Милой Нине Мушкиной — первопечатнице и старинной соучастнице. С любовью и признательностью.
1 апреля 57 г.
Д. Данин «Резерфорд»:
Дорогой Нине Мушкиной — истинной первопечатнице, давно оставившей позади Ивана Федорова — со старыми и неизменными дружескими чувствами. Д. Данин. Февраль 68 г.
Мы разговаривали в вестибюле редакции. Данин спросил, нельзя ли пройти, попить кофе.
— Вас не пропустят. Нужен пропуск.
На всякий случай подошли к охраннику:
— Это Даниил Данин.
Охраннику имя-фамилия ничего не сказали. Не пропустил.
Умер Данин в марте 2000 года.
В «Известиях» был некролог...
***
Борис Леонидович Пастернак появился в нашем доме примерно в то же время, что и Казакевич. Мама печатала ему «Доктора Живаго».
Я засомневалась: ведь «Живаго» увидел свет лишь в 1954 году! Нет, все правильно: он работал над ним более восьми лет.
Вообще-то в «Знамени» уже была публикация Пастернака, в 1944 году — небольшая заметка, да еще в соавторстве, об английской поэзии. Думаю, мама тогда его и не видела: получила из рук редактора несколько страничек, запланированных в номер. Вот и все. Увы, более фундаментальные вещи Пастернаку в те годы не разрешались.
К счастью, на переводы запрета не было. Лучшие из них он сделал в эвакуации. Шекспир — «Гамлет», «Антоний и Клеопатра», «Ромео и Джульетта»...
Критик Ольга Дзюбинская вспоминает, как в 1942 году читал он в Чистополе, в Доме учителя, своего «Ромео». При параде, в черном костюме, но в валенках: очень холодно. Пастернак был огорчен, что народу собралось немного. Оказывается, не все знали о встрече. А потому через несколько дней в столовой, на стене, появилось объявление, написанное рукой Пастернака. Начиналось оно словами: «Раздаются сожаления...» Да, сожаления, что не слышали. В общем, пригласил на повторное чтение. Теперь уже — в помещении театра.
Помню, он рассказывал, что объявлений о чтении в театре было два. К назначенной дате Пастернак заболел, и поэтому попросил писателя Гладкова повесить новое объявление — о переносе срока. Гладков выполнил просьбу. Снятое объявление не выбросил, оставил себе на память.
Случайно, в РГАЛИ, я нашла его! Большой вертикальный лист бумаги, довольно плотной. Написано рукой Пастернака, синим «жирным» карандашом — фломастеров тогда не было. А дата и время — карандашом красным. Буквы большие, витиеватые, с загогулинами:
«Немногочисленные одиночки, интересующиеся текстом „Ромео и Джульетты“ в моем переводе без сокращений, могут его услышать во вторник,
В нашем доме всего одна книга с автографом Пастернака — «Ромео и Джульетта»:
Милой Нине Леопольдовне Мушкиной, милой моей помощнице, на добрую память от переводчика. Б. Пастернак. 26 сентября 47 г.
Книга подарена маме. Но я до сих пор считаю: мне! Потому что из всех изданий «Ромео», а их много, Борис Леонидович выбрал это, вышедшее в «Детгизе», в серии «Школьная библиотека»!
Рецензии на переводы были блестящие. Пастернак носил в портфеле страничку из стенограммы выступления Твардовского на пленуме Союза писателей, сразу после войны. Носил и всем показывал. Твардовский безумно хвалил переводы, сравнивал работу Пастернака с работами лучших писателей-фронтовиков. И это было ему особенно приятно.
Что помню я о Пастернаке? К сожалению, не много. «Похож на араба и его лошадь», — лучше, чем сказала Цветаева, не скажешь. Приходил к нам в галошах, как и Крученых; размер, думаю, не меньше
Писал крупно, размашисто, с большим наклоном, по-моему, школьным пером,
В Антологии «Наше «Знамя», выпущенной к
«Пахнет долго мартовский навоз» — так звучала эта строчка в верстке, которую получил Пастернак. За голову схватился! Был выходной день, редакция заперта, и он в отчаянии позвонил маме:
— Нина Леопольдовна, ошибка! Не «долго», а «далью». Не поздно внести правку?
Мама знала график сдачи номера. Успокоила: не поздно! В понедельник утром Александр Николаевич Макаров, заместитель главного редактора, который курировал тогда эти стихи, поправил по просьбе Пастернака одно слово на другое. Все в порядке. Но Пастернак хотел своими глазами увидеть исправленную строчку. Курьер Шура привезла ему домой, в Лаврушинский, новый оттиск:
— Не так!!!
Ошибка оказалась в другом слове: не «навоз мартовский», а «мартовская даль»!
В общем, поймали, в последнюю минуту. Четверостишие было напечатано так, как и должно быть:
Перед приоткрытою конюшней
Голуби в снегу клюют овес,
И, приволья вешнего воздушней,
Пахнет далью мартовской навоз.
В конце
— Лена, смотри, строчки другие!
В самом деле, другие...
Видимо, помня тот ужас, Борис Леонидович решил вообще уйти от этой «дали». Теперь четверостишье звучит так:
Настежь все, конюшня и коровник.
Голуби в снегу клюют овес.
И всего живитель и виновник, —
Пахнет свежим воздухом навоз.
— О редакторе Вадиме Кожевникове сейчас говорится много дурного, — вспоминает Андрей Вознесенский в связи с юбилеем «Знамени». — Скажу об ином. Высокий атлет с римским бронзовым профилем, он был яркой фигурой литературного процесса... Именно он, единственный, опубликовал стихи Бориса Пастернака из романа «Доктор Живаго» и предварил появление романа объявлением о нем...
С Андреем Вознесенским мама тоже работала. В 1962 году он подарил ей книгу «Треугольная груша». Слова недописанные, совсем в его стиле:
Простите за опоздание, Нина Леопольдов. Очень сердеч. Андр. Возн. Москва. ХХ век.
