На встрече с президентом России школьник дерзко проявил эрудицию насчёт разницы между Семилетней и Северной войной. Директриса школы эту эрудицию назвала наглостью. Слава Богу, Кремль заступился за пацана, но аукаться этот случай ему будет долго.
Весь сентябрь все говорят и думают о школе; особенно те, кто «первый раз в первый класс», и, конечно, их родители. Но сентябрьский ажиотаж многих заставляет вспомнить свои школьные годы чудесные.
Когда-то эти воспоминания пролетали бесследно. Теперь народ повадился в социальных сетях раскрывать душу: сообщать интимные подробности из личной жизни. 1 сентября очень многие взрослые люди вдруг хором признались, что ненавидели школу; рассказывали, что там с ними творилось (вплоть до страшных снов про «двойку» за контрольную).
Признания в ненависти вызвали ответную волну. Почти сразу нашлись иные. Они сообщают, как им было в школе хорошо, как они любили школу, и как это важно — учиться. А те, мол, кто рассказывает о мучениях, — просто мизантропы, нытики, закомплексованные неудачники.
Но ведь речь не о ненависти к наукам (к литературе, истории, арифметике), а о ненависти к школе — к муштре, к ужасному количеству бессмысленной работы, к месту страха, унижений, наказаний.
Даже храбрый дворовый пацан извивался и врал, что домашнее задание сделал, но «забыл тетрадку дома»; а если не сделал, то потому что бабушка умерла. (Мой одноклассник Алик Р. за первые два года учёбы похоронил бабушку пять раз.)
Конечно, есть люди, которым по-настоящему повезло, и они с первого класса попали в школу, где учителя любили детей, где атмосфера была полна добра и заботы, где никто никогда никого не обижал. Мы не спорим, чудеса случаются.
Но очень важно понять: это школа была такая хорошая, милая, добрая или это мемуарист быстро и без труда к ней приспособился?
Эти, которые легко приспосабливаются, люди с детства умелые — всё понимают правильно и всё могут правильно объяснить. Признался, скажем, закомплексованный неудачник, что, кроме всего прочего, ненавидел контурные карты, а ему в ответ возражение: «А я очень любил географию».
То ли этот любитель географии не понял, о чём речь, то ли сделал вид, будто не понял, и сознательно сказал совсем о другом.
Ненависть к контурным картам у того, кто об этом написал, была не к географии, не к листам бумаги, которые следовало раскрашивать, а к ненавистному, бессмысленному труду. Бессмысленный труд — рабский труд. Человек им занимается только из-под палки, только под страхом наказания.
Зачем сотни миллионов детей, поколение за поколением раскрашивали эти карты, а потом рисовали маленькие чёрные треугольники, квадратики, трапеции, звёздочки, которые обозначали месторождения железной руды, меди, алмазов, добычу нефти? Зачем учили наизусть, где добывают руду в СССР: Ткварчели, Ткибули и др. и пр.? Раскрашивать бумагу и рисовать треугольники — разве это сделает человека геологом? А теперь Ткварчели и Ткибули уже давно в другой стране — старые школьные мучения окончательно потеряли смысл.
* * *
Но где бы ни бывали мы,
Тебя не забывали мы,
Как мать не забывают сыновья!
Простая и сердечная,
Ты — юность наша вечная,
Учительница первая моя!
Простую и сердечную нашу первую учительницу звали Клавдия Алексеевна. Чему учила — не помню (читать, писать, считать я и без неё умел). Зато помню её фразы. Собирая тетрадки в конце урока, она выдёргивала их из рук у тех, кто не успел дописать, приговаривая: «На гриве не удержался — на хвосте не удержишься!» Если на тетради было пятно, говорила с издёвкой в голосе: «Ты что — на ней блины пёк?» Умные дети каждый раз смеялись; шутка безотказно работала четыре года.
Била линейкой по рукам, но это чепуха. Запомнился случай с отличником по фамилии Шеламов. Клавдия Алексеевна просто провинившихся ставила в угол, а сильно провинившихся выгоняла из класса. За что-то она стала гнать отличника Шеламова, а он упёрся (для него это был первый опыт). Тогда Клавдия Алексеевна схватила его за шкирку, поволокла к двери и сильно толкнула, но как-то неудачно. Возле двери у стены стоял шкаф. Стриженный под ноль Шеламов, вместо того чтоб вылететь в дверь, влетел головой между шкафом и стеной. Голова у него была очень круглая плюс совсем короткий ёжик, который усиливал трение, и уши оттопырились; вытащить голову он не смог. Клавдя тоже не смогла. Пришлось звать физрука отодвигать шкаф; крови было не очень много.
Школа учила не поиску месторождений. Школа учила ПОСЛУШАНИЮ. Маршировали строем. Деление было: звено, отряд, дружина — детская армия.
Школьные издевательства переезжали в настоящую армию и там назывались «дедовщина». Сперва над салагой издеваются, унижают, бьют; потом он издевается, унижает, бьёт.
...Строем в пионеры, строем в комсомольцы; когда-то — в воинствующие атеисты, теперь — в воинствующие богомольцы. Главное: не раздумывая голосовать за предложенную резолюцию, клеймить отщепенцев, брать повышенные социалистические обязательства. Нынешние школьники не знают этих формул, но принцип никуда не делся: делай, что велят. А будешь задавать неуместные вопросы, услышишь вечное школьное: «Ты что — самый умный? Заткнись и сядь на место!»
Успешные неуместных вопросов не задают; у них правильное направление ума, житейская мудрость: если всем полагается публичная порка — не задерживай людей, снимай штаны.
Где-то в середине очереди громко, так, чтобы все слышали, дон Сэра уже третий раз за последние пять минут провозглашал: «Не вижу, почему бы даже благородному дону не принять пару розог от имени его преосвященства!»
Правильное направление ума существует всегда и везде. Например, на краю Галактики, в средневековом Арканаре.
— Дон Рэба всегда восхищал меня, — сказал дон Тамэо. — Я был убеждён, что он в конце концов свергнет ничтожного монарха, проложит нам новые пути и откроет сверкающие перспективы. Да! Мы, молодая аристократия, всегда будем с доном Рэбой! Наступило наконец желанное послабление. Посудите сами, дон Румата, так сладко и вольно дышится теперь в возрождённом Арканаре! Осенённые благословением великого Святого Ордена, к которому я всегда питал величайшее уважение и, не буду скрывать, сердечную нежность, мы придём к неслыханному процветанию, когда ни один мужик не осмелится поднять глаза на дворянина без разрешения, подписанного окружным инспектором Ордена. Я несу сейчас докладную записку по этому поводу.
— Отвратительная вонь, — с чувством сказал Румата.
Братья Стругацкие.
Трудно быть богом. 1963.
Люди с неправильным направлением ума почему-то называют правильное направление — вонью. Что братья Стругацкие, что Салтыков-Щедрин в невероятно современной идиллии.
— Ты говоришь: беседовать? По нынешнему времени, это не лишнее ли?
— Почему же-с? Ежели о предметах, достойных внимания, и притом знаючи наперёд, что ничего из этого не выйдет, — отчего же не побеседовать? Иная беседа такая бывает, что от неё никакого вреда, кроме как воняет.
Салтыков-Щедрин.
Современная идиллия. 1877.
* * *
Контурная карта — пример из школьной жизни, а вовсе не из науки географии. Зубной щёткой мыть сортир в казарме — всем надоевший пример «дедовщины». А вот пример, который вы вряд ли где-нибудь встречали.
Дело происходит в Москве, в 7-этажной казарме, где расквартированы курсанты знаменитого ансамбля имени Александрова. Новобранца там делают почтальоном. «Дедушка» на первом этаже пишет письмо товарищу, койка которого на седьмом. Кладёт письмо в прикроватную тумбочку и отправляет по почте. На плечи салаге вешают 12-литровый бак с водой (армейский полевой термос ТВН-12), в руки он берёт «конверт» (тумбочку с письмом) и бежит бегом на седьмой этаж. Там другой «дедушка» пишет краткий ответ, и почтальон (12-литровый бак за спиной, в руках тумбочка весом 10 кг) бежит по лестнице вниз; именно бежит, а не идёт. А внизу уже новое письмо написано — ну-ка мухой на 7-й! ну-ка мухой на 1-й! И так раз двадцать или тридцать; эта почта будет покруче, чем заурядное лечь-встать!
Если теперь почтальон об этом расскажет, обязательно найдётся благородный дон, который в ответ сообщит, что ему всегда очень нравилось, как ансамбль Александрова поёт военные песни. Что тут возразишь? Поют прекрасно.
Сергей Доренко был успешным, знаменитым журналистом. Пока он работал на Первом канале, никто не мог с ним сравниться, он был суперзвездой. Когда после репортажа о гибели «Курска» его вышибли с ТВ, он не стал нытиком и мемуаристом, а стал лучшим радиожурналистом, с которым опять никто не мог сравниться: умный, резкий, насмешливый, часто циничный до безобразия, прославляющий армию за реальные подвиги и клеймящий чиновников за реальные воровство и подлость. Всякий раз, когда Доренко заговаривал о школе, он называл её тюремным заведением, пыточной системой.
* * *
Когда-то в богоборцы, потом — в богомольцы. Благородные доны всегда всем довольны. Трёхдневные выборы — отлично, поправки в Конституцию — прекрасно, почему бы нет?
Благородные доны успешно сделали карьеру. Но они не сделали великих открытий. Ибо великие открытия делают бунтовщики.
Коперник, Галилей — их ненавидели, ибо открытие отменяет прежнее школьное, отменят авторитеты, отменяет их учебники и ордена.
Если признать, что Земля не стоит на трёх китах, а крутится вокруг Солнца, значит, все старые учебники превращаются в мусор, а учителя, которые в головы детям годами вбивали трёх китов, превращаются если не в дураков, то в посмешище.
Человек изобретает пароход — его очень не любят все, кто всю жизнь делал паруса и мачты. Сотни тысяч людей вдруг ощущают себя ненужными — как же они могут любить изобретателя?
Сейчас приказано в школе интенсивно воспитывать патриотизм. Как может школьная «дедовщина» (страх унижения и оскорбления) превратиться в любовь к Родине? Впрочем, с детства правильные умники изобразят всё, что хочешь, — и любовь, и преданность, и веру.
Александр Минкин
