Бывшие заключенные Норильлага идут по улице Норильска — 1991 год. С этих кадров начинается фильм Игоря Шадхана «Снег — судьба моя»
Мой путь к фильмам о ГУЛАГе начался со дня приезда в Воркуту — один из тех многих городов Советского Союза, которые выросли, без преувеличения, на страданиях тысяч и тысяч заключенных… А занесло меня туда, ленинградца, студента четвертого курса Театрального института им. Островского, желание найти творческую работу где угодно. В Ленинграде по разным причинам, одной из которых была моя национальность (5-й пункт), сделать это не удавалось. И тут вдруг знакомят меня с заворготделом Воркутинского горкома партии и одновременно студентом-заочником Горного института Петром Федоровичем Ераховым. Посмотрел он на меня, двадцатидвухлетнего, с горящими глазами, и сказал: «Приезжай, такие люди нам нужны».
Куда? Когда? Где я буду работать — ни слова. «Приезжай!» — и все.
Матери не говорю. Знаю, что мое решение ее испугает. Ее отец — мой дедушка — в 1937 году был сослан в город Ирбит, в 1938 году умер, моя бабушка отбывала срок в Иркутске, умерла от инсульта в возрасте всего 52 лет, а на самом деле, как я понял потом, — от страха. Каждый звонок в квартиру ею воспринимался как приход агентов НКВД. Мама, конечно, знала имидж, как сейчас говорят, и города Воркуты. Знал ли об этом я? Конечно. Но был 1962 год. Вовсю шла реабилитация. Времена Хрущева. Позади XX съезд партии, на котором был развенчан «культ личности» Сталина. Люди с облегчением вздохнули.
Мне даже нравилась моя будущая поездка в город Воркуту, одно название которого пугало многих моих знакомых… Получалось интересно: дедушка и бабушка были сосланы по воле государства, а я отправился в места ссылок по собственному желанию. Дождался, когда мама с отчимом уехали отдыхать, купил билет, полмешка книг о театре и кино — об Эйзенштейне, Мейерхольде, Вахтангове, Таирове — и в поезд Ленинград — Воркута. Был конец августа. Чем дальше убегал поезд от Ленинграда, тем грустнее становилось за окном. В гудках паровозов слышался вопрос: зачем ты уехал? Куда ты едешь? Не повернуть ли назад? Но когда я увидел проводника моего вагона, машущего мне рукой и кричащего: «Поехали!» — почему-то стало стыдно именно перед ним. И я вернулся в поезд.
Прибывал он в Воркуту в 9 часов. Встречало меня замечательное солнечное утро. Пахло углем. Мешок за плечо — и в город. Я шел по улицам Воркуты. Мимо одноэтажных домов и домов фундаментальных… Мне все нравилось. Я готов был здесь жить.
Не без перипетий устроен я был с помощью того же Петра Федоровича Ерахова на воркутинскую студию телевидения в качестве помощника режиссера. А дальше — знакомство с людьми. С воркутянами.
Вот Дмитрий Васильевич Редозубов, бывший зэк, провел в лагере около десяти лет. Строил дорогу, по которой я совсем недавно ехал. Однажды на косогоре, рассказывал он, появилась «эмка», из нее вышел человек в гимнастерке и в рупор («матюгальник») крикнул туда, вниз, тем, кто укладывал шпалы: «У кого есть высшее образование, поднимайтесь наверх!» Среди тех, кто отозвался, был и Дмитрий Васильевич. Он стал сотрудником чего-то вроде шарашки, изучал мерзлоту. Надо было строить, а мерзлота все разрушает.
Д.В. Редозубов — один из основателей мерзлотоведения. Строительство на сваях было и его открытием. Его арестовали и судили по статье 58-10 (антисоветская деятельность), когда он был студентом Политехнического института, не помню точно, какого сибирского города. Несколько лет сидел среди уголовников. Уважая его как человека образованного, иногда оставляли топить печку, если не возражало гулаговское начальство. Перед сном он им читал вслух. Например, «Мертвые души». Через десяток минут все засыпали. Одно из его наставлений мне: никогда не вступать в КПСС. «Поберечь себя» — так он говорил. И смеялся, что я пугаюсь такого высказывания.
А другой зэк, Василевский, был директором Воркутинского механического завода. Ему в лагере отбили ноги, он еле передвигался, но, наоборот, советовал мне стать коммунистом, оставался верен идеям партии.
Я тогда не думал о фильме. Я только начинал свой путь документалиста, сам не понимая этого. Я слушал.
В Воркуте я отработал три с половиной года. Потихоньку влюблялся в телевидение. На студии работали и артисты — тоже бывшие зэки, артисты бывшего воркутинского музыкально-драматического театра (оперетты), куда в награду за добросовестный труд водили заключенных. Помню Николая Ивановича Быкова — бывшего актера таировского театра и Мери Михайловну Медведеву — тоже в прошлом актрису одного из московских театров. Они предпочитали молчать о своем гулаговском прошлом. Говорить боялись. Николай Иванович потихоньку спивался. Тогда еще не транслировалось на Воркуту Центральное телевидение. Эфир был только живой. Видеозаписи не существовало.
За эти годы я продвинулся. Даже вел какие-то передачи про кино, театр, искусство.
В 1966 году в Воркуте на одной из шахт произошел взрыв. Погибло больше шестидесяти шахтеров. В своей передаче, которая шла в этот день в эфире, я посмел сказать о том, что погибшим шахтерам надо поставить в городе памятник.
Что тут началось! Я был вызван в горком партии, где на меня кричали, топали ногами, какое я, дескать, имел право это говорить, от чьего имени я говорил? Кто я вообще такой, чтобы делать такое предложение? Назавтра было собрание коллектива студии. Повестка дня: мой возмутительный поступок. Чего я только не наслушался… Что таким, как я, не место на студии телевидения, что я опозорил всю студию, что лучше бы я с такими замашками уезжал в свой Израиль и т.д.
Говорили все. Осуждали меня и Николай Иванович, и Мери Михайловна. Совсем недавно позвонил мне Владимир Долгодушев — телевизионщик, оператор (прошло более сорока пяти лет), и попросил у меня прощения. Сказал, что не может забыть свое подлое выступление на том собрании. Я поблагодарил его, поймав себя на мысли, что тоже не могу забыть поразившее меня тогда перевоплощение людей: вчера все мне улыбались, хлопали по плечу, а сегодня… Вот когда я всерьез задумался о ГУЛАГе. Ведь он стал возможен в таком обществе, где люди были готовы сажать друг друга. Эта мысль сквозной нитью проходит через фильм «Снег — судьба моя».
Через два или три дня я был уволен. И все равно время было другое. Каким-то образом в Воркуте в эти же дни оказалась главный редактор норильской студии телевидения Екатерина Лопато. Нас познакомили. Она предложила мне поехать в Норильск и работать на телевидении там. Я не был готов возвратиться в Ленинград и согласился.
Норильск. Тоже, как и Воркута, бывший ГУЛАГ.
Норильский горнометаллургический комбинат был построен заключенными. И хотя я работал в молодежной редакции, люди, среди которых я чувствовал себя почему-то особенно хорошо, были в прошлом зэками, осужденными, как правило, на десять лет по той самой статье 58-10. Рассказы, рассказы… Рождалось желание их снять, пока еще живы. Тем более я стал режиссером кинокомплекса. Пробовал об этом заикнуться начальству — получал гневный отпор. А директор кинокомплекса, бывший майор НКВД Шахматов, выпив полстакана водки и глядя на меня поразительно голубыми глазами, говорил: «Игорь, Сталин еще вернется, помяни мое слово». Я молчал. Я знал, что не вернется.
Знакомство с Тамарой Михайловной Потаповой заставило меня действовать решительнее. Ее отец, Михаил Потапов, был арестован, когда Тамара Михайловна училась в десятом классе. Инженер был приговорен как антисоветчик к десяти годам заключения. Узнав каким-то образом, что ее отец в Норильске, Тамара отправилась на его поиски. Какие муки ада она, восемнадцатилетняя девушка, прошла, трудно себе представить.Но она отца отыскала. Пристроившись на какую-то работу, была рядом все годы его заключения. А он, тот самый знаменитый Потапов, который расставил снегозащитные щиты вокруг улиц Норильска, промышленных объектов, каким-то образом рассчитав розу ветров, их наклон под разными углами и т.д. Их так и зовут до сих пор «щитами Потапова».
Но чтобы заявка прошла, я уцепился за другой сюжет. До сих пор живет в Норильске улица Севастопольская. На ней стоят дома, поразившие меня тогда. Они построены как будто на юге, с колоннами, открытыми даже не лоджиями, а верандами… Конечно, их зимой засыпает снегом… Я стал искать имя архитектора, по замыслу которого они построены. Оказался армянский архитектор, тоже зэк, его фамилия, кажется, Кочар.
Вот откуда название «Снег — судьба моя». Моя заявка убедила. Я снимаю фильм о Севастопольской улице. А рассказывает о ней Тамара Михайловна Потапова. Она знала архитектора. Это и был мой первый документальный фильм.
Норильское телевидение его не показало. Взяв без разрешения одну из копий, а копий было пять (фильм снят на узкой пленке), я в отпуск отправился в Москву на Центральное телевидение. Кому я только его не показывал, никто не говорил, что фильм плохой, просили сократить, я сокращал, но фильм так и не вышел на экраны. Шел 1968 год. Я вернулся в Норильск и узнал, что оставшиеся четыре копии были по приказу начальства сожжены.
Вот почему в 1991 году, работая уже больше двадцати лет в Ленинграде, я, режиссер нового канала «Русское видео», настоял на своей немедленной командировке в Норильск (в 1970 году из норильской студии тоже был уволен за какое-то неугодное местным властям высказывание).
Приехав в Норильск, с экрана телевизора я объявил о своем желании снять фильм о бывших заключенных ГУЛАГа. Назначил число и место встречи. Пришло около двадцати пяти человек. Они в основном и стали героями фильма. Я попросил построиться в колонну. Два оператора были наготове.
Мела метель. Мы пошли по Ленинскому проспекту — центральной улице города. Именно с этих кадров и начинается фильм «Снег — судьба моя».
Опубликовано 5 октября 2015
