Война, которую мы вспоминаем 9 мая, — это не только отвага и трепет, подвиг и предательство, наступления и поражения, фронт и партизаны, голод и ожидание Победы. Это и война за право оставаться человеком.
В 18 лет он, украинский мальчишка, оказался на оккупированной территории, стал немецким узником и два года провёл в Германии.
Пройдя ад концлагеря (живым откуда никто не выходил), чудом остался жив, а главное, сохранил свою натуру — бунтарскую, реформаторскую и до заразительности оптимистическую.
Его биография тянет на роман. И он это понимал. В 80 лет освоил компьютер, опубликовал десятки злободневных газетных статей и выпустил книгу.
Он ушёл четыре года назад, не дожив до 95-летия и оставив воспоминания, которые я записал ещё в первые годы нашего знакомства — знакомства, переросшего в дружбу, в которой более чем полувековая разница в возрасте, ей-богу, не ощущалась.
Но — слово ему, человеку удивительной судьбы Ивану Гавриловичу Проценко.
Фото Алексея Мясникова
В солдаты путь заказан
21 августа 1936 года в Ворошиловске (ныне — Алчевск Луганской области) гремела очередная война. Как всегда, красные били белых.
В тот день мне не повезло. Травма. В неполные 13 лет я потерял зрение на правый глаз.
Уже в 1939 году в приписном свидетельстве написали:
В военное время годен к нестроевой.
Какая там война! О войне мы, дети, и не думали — предвкушали большую и светлую жизнь. Жизнь, полную свершений и открытий.
17 июня 1941-го мне и моим школьным товарищам (выпускались из средней образцово-показательной школы №1 Ворошиловска) вручили аттестаты зрелости. Все наперебой делились друг с другом мыслями о будущем.
Многие видели себя ведущими инженерами крупных предприятий или конструкторами в различных отраслях народного хозяйства. Мы с другом эмоционально рассказывали, какими станем архитекторами и какие построим заводы и города.
Все четыре дня до войны мы не расставались с одноклассниками, будто чувствуя, что больше не увидимся. Часто повторяясь, рассуждали, каким будет наше государство и наш вклад в его процветание, какой вечной будет наша дружба. Не было сомнений, что у кого-то что-то не получится.
22 июня 1941 года застало нас на лодочной станции. По радио передавали выступление товарища Молотова. Самые гневные чувства к фашистам переполняли наши души.
Уже следующим утром всем классом мы пришли в военкомат, попросили зачислить всех в одно воинское подразделение и отправить на фронт.
Поразительно, но даже ребята с клеймом «дети врагов народа» позже добровольно шли на фронт или в партизанские отряды, чтобы защитить Отчизну. Отличная работа идеологического отдела ЦК КПСС!
Нескольких дней не прошло, как всех моих одноклассников призвали в армию. На меня же, с «волчьим билетом» в кармане, девчонки смотрели как на изгоя.
Каждый день я ходил в военкомат и просил — нет, требовал — отправить меня на фронт.
Только 18 июля 1941 года (видимо, за настырность) военкомат направил меня на завод им. Ворошилова — трудиться в отделе технического контроля. Взрослые мужчины снимали бронь и уходили на фронт. Всего через неделю я стал начальником отдела.
Завод выпускал артиллерийские снаряды и авиабомбы. Официальный рабочий день составлял 12 часов. Но у меня как у начальника он порой дился сутки. Сон наваливался, как только присаживался на скамейку.
Девять месяцев наш завод не прекращал работу, и это в 26 километрах от линии фронта.
В мае 42-го началась эвакуация на Урал. Сформировали пять эшелонов. Старшим одного назначили меня. В свои 17 лет я уже отвечал за доставку оборудования и документации по месту назначения.
В районе станция Лихая Ростовской области поезд попал в окружение. Все мы — и взрослые, и дети 15-17 лет (рабочие завода) — в один момент стали двуногой собственностью Германии.
Чертовски повезло
Сначала лагерь на Украине, потом в Польше. Нас угоняли всё дальше и дальше от Родины.
В мае 43-го штрафной вагон доставил меня в немецкий город Швайнфурт — работать на заводе по производству шариковых подшипников.
Каждый день мы грузили в вагоны ящики весом по 50 килограммов. Кормили отвратительно — брюквой, капустой, свекольной ботвой. День ото дня сил работать не прибавлялось.
Примерно через месяц из нашей бригады отобрали шестерых для какой-то «особой работы».
Первым, на кого указал полицейский чин, был мой земляк Пётр Вознюк. Мы встретились с ним в одном бараке и готовы были выдержать любые испытания, только бы оставаться вместе. Поэтому на вопрос полицейского: «Кого хочешь взять с собой?» — Пётр тут же указал на меня.
Мы не знали, куда нас везут. Но оказалось, что нам чертовски повезло — предстояло стать батраками у зажиточных крестьян.
Меня определили в дом Антона Румпеля.
Одежду мою сожгли прямо во дворе. Самого меня обработали какой-то жидкостью и тут же одели в чистое. Поселили в комнате с кроватью, двумя перинами и тумбочкой. После лагерного барака эта крестьянская комнатка казалась раем.
Не жадные, а бережливые
Не знаю, как в других семьях, а работягам у Румпеля позволялось обедать за одним столом с хозяевами. Ограничивали нас только в порциях мяса.
Кстати, не только нас. Как-то раз за пятьсот километров в гости к Румпелям приехала родная тётка из Баварии. За обеденным столом всё было общим — кроме мяса. Картина, удивительная для советского человека: хозяева и гостья мило разговаривают, шутят, смеются, а потом тётка достаёт свой пакет, выкладывает кусок ветчины и ест.
Так принято.
Или вот что. Общая ограда разделяет усадьбу родного брата хозяина. В своё время он уехал в Америку, чтобы разбогатеть. Вернулся с пустыми карманами. Жил по соседству с братом бедно, из хозяйства держал только кроликов.
Однажды несколько дней он батрачил на уборке овощей у зажиточного брата. В качестве оплаты за труд ему было обещано 200 килограммов моркови.
При взвешивании оказалось на несколько граммов больше. Так Румпель несколько раз менял большую морковку на меньшую, только чтоб не обмануть себя в весе. При этом братья продолжали мирно беседовать.
В укладе немецкой семьи многое остаётся непонятным.
Жилой дом и коровник — в одном помещении. Животноводческие постройки ежедневно моются, а вся жидкость сливается в навозную яму. Скопившиеся запасы вывозят для удобрения полей. Если кто зайдёт в ограду, то первым делом оценивает, как в этом дворе хранят навоз.
Забивая кролика или курицу, немцы собирают в стакан всю кровь до последней капли — не пропадать же добру.
На улицах веником сметают лошадиный помёт, складируют в ящики. Да и нужду крестьяне справляют строго на своём участке. Где-то на стороне — расточительство. Удобрение.
Бельё женщины стирают два раза в году — весной и осенью. Отожмут, перегладят и сложат на хранение.
Некоторой одёжке было явно больше ста лет. Она уже настолько истлела, что надевать её было страшно.
— Почему вы такие жадные? — спрашивал я хозяев.
Те отвечали:
— Не жадные, а бережливые.
Билет на поезд «Берлин – Токио»
День немецкой крестьянской семьи расписан по минутам. Завтрак — в восемь утра, обед — ровно в двенадцать, полдник — в четыре, ужин — в восемь вечера.
Летом, как правило, два часа работы до завтрака и столько же после. А когда убирали зерновые, работали по двадцать часов. Исключений не было даже для хозяина и его семьи: жены Гертруды, сына Фридолина и дочери Анны.
Мужчины были членами партии СС.
Фридолин много и пламенно рассказывал о будущем послевоенном устройстве, о том, как будет ходить скоростной экспресс «Берлин – Токио». Я хорошо его понимал и сам изъяснялся на немецком.
Однажды мы договорились, что он будет совершенствовать мой немецкий, а я помогу ему с русским.
— Первые слова, которые ты хорошо должен выучить, это «извините, пожалуйста», — вживаясь в роль учителя, сказал я.
— Ещё чего! — возмутился Фридолин. — Немцы никогда не станут извиняться перед русскими.
На этом наши уроки закончились.
А поначалу, попав к Румпелям, я делал вид, что вовсе не понимаю немецкого. Было интересно слушать рассуждения хозяев за столом.
Однажды с нами обедал какой-то солдат (видимо, родственник). Рассказывал анекдот:
Если на одном дереве много птиц, а на другом только одна — это капитализмус, а если на всех деревьях одинаковое количество птиц — это национал-социализмус. Если один человек ездит на машине, а остальные ходят пешком — это капитализмус, а если все ездят на машинах — национал-социализмус. Если одного человека едят вши — это капитилизмус, а если всех будут есть — вот это будет национал-социализмус!
Хозяин забурчал:
— Поосторожней! Русский может донести. Он, возможно, понимает.
— Ничего он не понимает! Он очень тупой. Я с ним пытался разговаривать.
На моём лице тогда не дрогнул ни один мускул. Я продолжал безмятежно хлебать свой бульон.
Разговоров за столом нельзя было лишиться. Они оставались для меня важным источником информации о положении дел на фронте. Эти известия позволяли верить и ждать.
Прошло три месяца. Вместе с бывшим офицером Красной Армии Дмитрием Базилицким в ночь на 31 августа 1943 года мы отважились на побег. Предстояло преодолеть порядка трёх тысяч километров, чтобы добраться до линии фронта.
Вначале с нами собирался и мой друг Пётр. Но потом заявил, что преодолеть три тысячи километров, надеясь не быть схваченным и добывать пропитание исключительно за счёт воровства, — это чистая утопия.
Мы бежали вдвоём с Дмитрием.
Нас поймали на границе с Чехословакией. Снова концлагерь и работа по сооружению подземных водохранилищ.
Трудно поверить, но уже через месяц Антон Румпель добился моего освобождения и снова забрал меня на работу. Он считал большим позором, если от него бегут работники.
Любовь виселицы не боится
В селе, где мы работали, было пять пивных баров. Вечерами там собирались посетители и за два часа могли выпить по одной-две кружке пива, ведя тихую беседу. За два года там я не видел ни одного пьяного немца или курящей женщины.
Порядки во время войны были строгими. За продажу хлеба с собственной пекарни жена немецкого солдата могла получить до трёх лет лагеря. Столько же, сколько за интимную связь с иностранцем. К тому же за романы с чужеземцами немок стригли налысо, а любовников публично вешали.
Несмотря на угрозу смерти, жизнь брала своё.
Мой друг, 25-летний Пётр, и его 33-летняя хозяйка полюбили друг друга. Она — жена немецкого солдата, мать троих сыновей.
Старый свёкр и сестра мужа делали вид, что ничего не замечают. Во время воздушной тревоги во всех домах выключали свет. Радость для влюблённых.
Пётр почти не говорил по-немецки. С возлюбленной общался при помощи жестов. Иногда я бывал переводчиком и подтрунивал над ними. Они смеялись и, казалось, были счастливы, даже не вспоминая о возможной виселице.
И она их миновала.
После окончания войны немецкая «жена» Петра несколько раз с большим риском приезжала к нам на сборный пункт, откуда нас должны были отправить на Родину.
Пётр долго приговаривал: «Какая женщина!».
Кто знает, может, остался в Германии Петрович — четвёртый сын хозяйки Петра?..
Месть по любви
Война обнажает не только всё самое плохое в человеке, но и помогает проявиться всему самому хорошему.
Помню, когда война только началась, мой двоюродный брат Василий отказался эвакуироваться из нашего городка и записался в партизанскую организацию «Мстители». Его возлюбленная Анна осталась с ним, пойдя против семьи (её родители осудили связь с «сыном врага народа»).
Василий трагически погиб в 1942 году. Аня в день похорон поклялась на его могиле, что отомстит фашистам.
Она устроилась официанткой в столовую вокзала на узловой станции Дебальцево, уже занятой немцами. Выполняя роль связной партизанских отрядов, Аня передавала ценную информацию, полученную от фашистских офицеров (свободно владела немецким, но скрывала это).
В марте 1943 года фрицы арестовали в столовой трёх партизан. Взяли и Анну.
Партизан страшно пытали, а потом на стадионе устроили показательную казнь. Мужчин повесили. Но поскольку Анну они не выдали, немцы не торопились от неё избавляться.
Немецкий офицер предложил Ане принародно заявить, что Сталин и коммунисты — бандиты, и тогда она может идти куда глаза глядят. Казалось, повтори она эти слова — сохранила бы жизнь. Но Анна Миртова промолчала.
Офицер повторил предложение.
Аня предпочла смерть предательству.
Анну повесили, а её отца расстреляли. Мать потеряла рассудок. Почти месяц бродила по городу, искала «заблудившуюся» дочь, пока сама не пропала куда-то.
Два старших брата Ани не вернулись с фронта. Старшая сестра погибла при бомбёжке санитарного поезда (работала санитаркой). Из многодетной благополучной и перспективной семьи учителя истории не осталось ни одного живого человека.
И сколько таких трагедий принесла война…
Тела Василия и Ани перезахоронили. Они теперь в одной братской могиле города Алчевск.
Но узнал я об этом много позже, уже после освобождения из немецкого плена.
Пропуск в ад
Момент, с которого началась одна из самых трагических страниц моей жизни, я помню хорошо.
В один из воскресных дней мы с Василием (ещё один работник Румпелей) пошли к нашим приятелям в соседнее село (читай: на соседнюю улицу). На поляне встретились с группой таких же батраков — тремя мужчинами и одной женщиной из Западной Украины, четырьмя поляками и двумя девушками из Белоруссии.
Я и не заметил, как поляки начали избивать Василия. Решив вмешаться, получил увесистый удар резиновым шлангом по спине.
Выяснилось, что Васю заподозрили в посягательстве на руку и сердце гарной землячки.
С поляны мы спасались бегством, но оказалось, что в перебранке Василий уронил часы. Встретившийся на пути Пётр предложил вернуться и подобрать их.
Только мы появились на поляне, как поляки набросились на Василия.
В моих руках была палка. Я размахнулся, чтобы защитить друга. Но попал в Васю.
От досады я так сильно ударил по голове обидчика-поляка, что палка сломалась, а его череп оказался проломленным. Он рухнул на землю, и потасовка прекратилась.
Вернувшись домой, я честно рассказал хозяину о наших приключениях.
— О, настоящая война между русскими и поляками! — посмеялся он.
Пострадавшему сделали операцию. Оправившись, он решил отомстить нам, дав примерно такие показания:
На нас двоих напали три бандита-большевика. Они и раньше приходили, читали листовки и проводили большевистскую агитацию. В случае высадки американского десанта большевики договорились объединиться и вырезать всех немцев, включая детей и стариков. Руководит подпольной работой Иван.
Вскоре к дому хозяина прибыл полицейский чин и провёл обыск. Искали листовки.
На второй день нам устроили очную ставку. Увы, девушки из Белоруссии поддержали версию поляков.
На следующий день нас троих арестовали.
Накануне вечером я спросил друзей:
— Подтвердите ли вы, что я читал листовки?
Стоило им подтвердить — их отпустили бы, а меня — повесили.
Пётр возмутился:
— Ты что, Иван! Петлю на шею накинут, и тогда не выдадим!
Василий поколебался, но тоже произнёс:
— Я согласен с Петром.
Мы скрестили руки и поклялись в верности и дружбе.
Вскоре по одному нас вызвали на допрос. Это удивительно, но физического воздействия не применяли.
Показания наши были одинаковыми.
Петлю на шею никому не накинули.
Всех троих отправили в строгий концентрационный лагерь в Вюрцбурге.
Начинались страшные 52 дня ада моей жизни — ада, из которого я уже и не надеялся выбраться.
Читать окончание
Подготовил
Николай Черняев
