9/IX–72
Спорт и искусство. Наше искусство стало похоже на спорт. Соревнование на ловкое попадание в десятку определенного набора тем. Регламент жесткий, условия четко определены. Пробует один, другой — попытки… Импровизации на заданную тему. Кто точнее сымпровизировал, тот выиграл. Встают только вопросы техники, а вопрос — зачем? Зачем я пишу на эту тему? — не существует, так же как штангист не задается вопросом, зачем он должен поднимать штангу. Наоборот, чем меньше он думает, тем лучше. Условия соревнования априорны. Искусство — спорт!
Ехал в Вильнюс. Попутчик, развязный тип: «Я на автобазе работаю. Наших двух шоферов мы в Вильнюс командировали газ тянуть. Они там выпили и машину угнали, в реку с моста ухнули. Один утонул, второго спасли… Поехали со мной, может, второго утопим».
6/X–72
Говорят, что эта история произошла с Ардовым. Он зачем-то приехал в Ташкент. Ходил, ходил по горкому, вдруг ему навстречу второй секретарь. «На ловца и зверь бежит», — говорит ему Ардов, раскрывая объятия. Но второй секретарь надувается: «Кто звер? Я звер?» — «Да нет, поговорка такая…» — оправдывается Ардов. «Ты сказал, я звер». Начинается, как говорит Зощенко, некрасивая сцена, в результате которой оба попадают в кабинет Первого. Второй начинает тараторить первому: «Тыр быр тыр быр звер». Снова толковище, пока Первый не говорит Ардову: «Пошел Ташкент е*ени матери».
28/XI–72
Иной раз думаешь, сядешь за стол, положишь перед собой лист бумаги, напишешь на нем: «Я помню чудное мгновенье». Потом еще строчку — «передо мной явилась ты» — и дальше пойдет, пойдет, как у Пушкина. Перо обмакнется и понесет, понесет… И будешь ты строчить одно гениальное произведение за другим… Но нет. Перепишешь пушкинские слова, и запинается перо и опять превращается в бездарное.
Марик рассказывал блокадный случай. В столовой интеллигент выпил рюмку водки и видит: у солдат рядом хлеб. «Можно, — обращается он к ним, — попросить у вас кусочек хлеба?». Те дали. Он взял кусочек, понюхал. «Спасибо», — сказал и отдал обратно.
Анекдот про Сталина. Был у них такой полковник Куропаткин. Протоколы заседания ставки вел. Перед каждым заседанием к его столику подходил Иосиф Виссарионович и спрашивал: «А что, Куропаткин, тебя еще не посадили?» Тот вскакивал ни жив ни мертв. «Нет, Иосиф Виссарионович, пока нет». И считал себя обреченным. Но на следующем заседании Сталин опять спрашивал его «Куропаткин, неужели тебя еще не расстреляли?» «Нет», — еле ворочая языком отвечал полковник Куропаткин и записывал протокол, думая, что это последняя запись в жизни, сделанная его живой рукой. И вот кончилась война. Банкет работников ставки. Тост произносит генералиссимус: «Я хочу выпить за то, что в трудную годину, в самые, казалось бы, безвыходные моменты мы не теряли чувство юмора и доброе расположение духа. Вот тут находится генерал Куропаткин, он может подтвердить, как мы с ним шутили всю войну».
Смотрели пьесу «Как брату брат»[1], которую поставил Анджей Вайда[2] в «Современнике». Хорошо о ней сказал Марик. Это американская пьеса, поставленная польским режиссером в советском театре в защиту азиатского населения. И еще — это наш протест против их (американского) изобилия.
Я должен был читать «Плохую квартиру» в театре Станиславского. Спросил у Миши Левитина[3], как себя вести, ведь это первая читка в моей жизни. Вот что посоветовал мне Миша. Войди в комнату, где будет происходить читка, самым последним — не давай себя разглядывать. Ничего не говори про пьесу. Не дай бог не говори, как советует Марик, что это эксперимент — никакой это не эксперимент, нормальная пьеса для нормального театра. Прочел первый акт, спроси, нужно ли делать перерыв. Нет — читай дальше. Стали обсуждать — будь непроницаем, хвалят, ругают… Если какой-нибудь актер очень уж ругает, наклонись к главрежу, спроси его о чем-нибудь, фамилию этого актера, например. Смути актера! Подошло время тебе выступать, скажи пару слов — мол, интересное обсуждение, спасибо… Уйди загадкой, вещью в себе, пусть никто не поймет, кто ты есть — вот сверхзадача. Самое удивительное, что я примерно так себя и вел.
На обсуждении актер с рыжими усами Филозов[4] сказал: «Вот тут говорят — наша пьеса, не наша пьеса… По-моему, надо сначала разобраться, что такое «наша пьеса», кто такие мы, и есть ли мы вообще. Таксисты не знают, где наш театр находится! А вы тут рассуждаете…» И сел.
14/XII–72
У Рейна какая-то его дальняя родственница была массажисткой известной балерины 20–30-х годов. Поехала труппа в Америку, балерина взяла с собой массажистку. Тетушка вместе со всеми получала хорошие деньги. 200$. Она подкопила их, чтобы перед отъездом купить нужных вещей для себя, для семьи. За два дня пошла в магазин — ничего не выбрала, пошла накануне — пришла, ничего не принесла, но как-то странно руку у бедра держит. Ну, все подумали, — купила какую-то драгоценность и наивно прячет. Сели в самолет. В самолете тетушка стала вдруг подмигивать, петь, хихикать — тронулась. Ну, ее связали, уже в Москве привезли в больницу. Кулак не разжимает, пришлось разрезать сухожилия, а в кулачке… смятые четыре пятидесятидолларовые бумажки.
16/XII–72
К Михалкову в «Фитиле» вошла сотрудница и попросила 20 рублей до завтра — кофточки дают. «Ты же знаешь, я без денег. Обедать домой езжу на своей машине. Нет денег». Сотрудница ушла, а Михалков повернулся к Шахиджаняну и сказал: «Деньги не надо в долг давать. Только отношения испортишь. Любую бумагу могу подписать — на квартиру, на пенсию — а деньги не даю…»
Арбузов на семинаре рассказал сюжет задуманной пьесы «Секретарша». Он решил, что действие будет происходить на Волге , в редакции большой газеты. И вот заболела у него жена, и он поехал в Казань, где она была на гастролях. «Вот и хорошо, — решил я, — посмотрю улицы, далеко ли от той улицы, где у меня будет происходить действие, до Волги, зайду в редакцию местной газеты… Я приехал… И тут я понял, насколько фантазия лучше действительности. Я понял, что от столкновения с действительностью я гибну. Мне надо бежать… Какие-то они все ровные, ничего не происходит, сидят, как звери в клетках, по одному… Я захожу в кабинет и думаю — нет, нет, только не это. Убежал. Решил, я все должен забыть. Потом я поездил по Германии, стал забывать. Сейчас почти забыл, можно за пьесу садиться. Я забыл действительность — это хорошо».
А пьеса «Секретарша», как я понял, вот про что — главный редактор газеты поместил фельетон о том, что вырубили лес, чтобы построить гараж для начальства из «Известий». У него неприятности. Он едет в город, чтобы доказать свою правоту. Едет с секретаршей. Там у него происходит роман с ней. Он побеждает в своем деле, но, вернувшись, секретарша подает заявление об уходе. «Вот, собственно, и все», — так закончил Арбузов.
21/XII–72
Давал Кучаеву почитать «Картину в номере». Сказал, что недостаточно ясна мысль, если это пьеса обычная («пьеса толкования»), а для пьесы «не по законам» она недостаточно рассвобождена. «Ты отлично изобретаешь ситуацию и вынимаешь из нее все. Идешь, идешь, видишь поворот — идешь туда, потом открывается еще возможность пойти — направляешься по этой возможности… Твоя пьеса — это такое красивое бюро со множеством ящичков. И ты на протяжении твоего представления один за другим открываешь все. Открываешь изящно, удивляешь публику, обнаруживая ящички там, где никто не подозревает об их существовании — в ножке твоего бюро вдруг — раз! — там маленький ящичек. И вот ты все открыл и все — раскланиваешься. Я бы понял тебя, если бы ты искал 100 рублей и нашел в конце, ты открывал ящики не просто так, а деньги искал. Или мог не найти, но цель я уже понял».
6/I–73
Читал Сосин[5] в ЦДЛ одноактную пьесу про Архимеда. Первая баба сказала, что это настолько гениально, что она физически не может говорить. Вторая баба сказала, что это омерзительно («какой-то фашизм»). Третьим выступал мужик — «Зачем такие крайние оценки — “гениально”, “омерзительно”. Я против крайних оценок. Давайте обсудим эту интересную и сложную пьесу по делу». А я подумал: «Первая баба — мудачка, вторая — тоже, мужик — полный мудак, мудак — Сосин, что читает перед этими мудаками псевдофилософскую пьесу, и я мудак, что сижу здесь и все это слушаю».
11/I–73
Миша Левитин о Завадском[6]: «Как-то он сказал мне: “Справим пятидесятилетие театра, потом мне 80 лет, я получаю Героя Социалистического Труда, и тогда я им покажу!”»
Он же предложил мне так построить «Бормана». Пусть он вводит в заблуждение свой круг, что он темная личность, и заставляет их предположить, что он Мартин Борман. И они ему предъявляют это подозрение. Гартман отпирается. Потом признается. Дальше может быть суд этого городка. Но может быть и дознание этого узкого круга. Они как бы своим судом чести решают выдать его властям, или он вовсе не Борман. Может быть, они же разоблачают его и возвращают снова в обычную жизнь, — в этом трагедия Гартманна.
27/I–73
А в ужасном спектакле «Сталевары»[7] герой бульдозером разносит палатку-забегаловку. Делает он это как действенную борьбу с пьянством. Спектакль поставлен алкоголиком Ефремовым, сатирическую роль продавщицы водки исполняет алкоголичка Георгиевская[8].
24/II –1973
Вася рассказывал историю, которая вполне может стать сюжетом американо-японского мюзикла. Американская семья долгое время жила в Японии. Он служил в каких-то НАТОвских войсках. У них была прекрасная японская домработница Ёсико. И вот настало время этой семье уезжать на родину. А надо сказать, что в Америке достать домработницу труднее, чем у нас. Просто увезти Ёсико с собой было нельзя — иммиграционная норма для японцев выбрана на много лет вперед. Тогда семья решила обойти закон с другой стороны. Они вызвали из Америки отца жены, старого Джека, и женили его на Ёсико. Разумеется, фиктивно. Чтобы в качестве законной супруги американца она имела право въехать в Штаты. Вся семья покинула Японию. Сначала Джек с Ёсико, а потом и молодые. Приехав в Америку, жена звонит Ёсико и спрашивает, почему та не приходит на работу, хозяйство запущено… На что робкая и безответная в Японии Ёсико отвечает, что Джек прекрасный человек, они хорошо живут, и она просит теперь называть ее мамой. Fin.
28/V –73
«Пейзажи моих снов» — прекрасное название для рассказа или книги. Действительно, некоторые пейзажи или интерьеры моих снов, а, может, не они сами, а ощущение пейзажей или интерьеров, много раз повторялись в моих снах. Причем происходило на их фоне всегда разное.
«Пьеса такая антивоенная, такая антивоенная, что хочется немедленно в бой».
Сталину на XVIII съезде подарили охотничью винтовку. Сталин, стоя в президиуме, принимая эту винтовку, шутливо прицелился в зал — «Пух!». Большинство этого зала было впоследствии расстреляно. Сохранился снимок: улыбающийся в усы Сталин делает «Пух!» в XVIII съезд партии.
Рейн рассказывал, как он шел через кладбище, устал и присел на какой-то могильный камень. Старушка, проходящая мимо, сказала ему: «Как вы хорошо сделали! К ней давно никто не приходил». Потом, когда Рейн вставал, чтобы идти дальше, он посмотрел, что же было написано на камне. Это была могила старой русской певицы Вяльцевой[9].
9/VI –73
Арбузов: «В наших пьесах мы неживописно враждуем». «Я соскучился по блестящему герою».
Мы с Васей и с Зерчаниновым ходили в гости к Козлову[10].
Козлов: «Я сейчас переживаю вторую молодость. Когда-то я был стилягой, нас стали преследовать. Но мы как раз в этот момент выскользнули из этой категории. Мы стали фирмачами. Стали носить штатские вещи. Все серенькое, незаметное, плащи на китайские похожие… Только на отвороте фирму можно заметить. А теперь я битом занимаюсь, ну, и у меня есть некоторые вещи в гардеробе, соответствующие… Я опять чувствую на себе негодующие взоры, как когда стилягой был».
9/VII –73
Страшный сон. Будто каждый должен был ответить на анкеты. Эти анкеты потом раздавали каким-то знаменитостям, и те писали свое решение по каждому человеку. Окончательный приговор. Мнение обо мне писала Грета Гарбо. В четко очерченных графах было написано (в каждом прямоугольнике по слову) «в результате новелл и путешествий опустошен». Я с унынием читаю этот обрекающий приговор. И тут появляется Саша Иванов, мы с ним стоим у окна, из которого сильно дует ледяным ветром (потом я проснулся и закрыл окно, оттуда дуло холодом — ночью случилось похолодание). Саша говорит, что отзывы «Иностранной литературы», где побывал мой роман (?) были хорошие, а Грета Гарбо, наверное, их не читала. В общем, дело не так плохо… Но тоска не прошла и тогда, когда я проснулся.
15/VII –73
Витя Горохов хорошо сказал: «Есть в Москве люди, из моих знакомых. Они еще играют в молодых, хорохорятся, а я вижу: у них уже смертишка на лице играет».
[1] Скорее всего, «Как брат брату», рассказ о «вьетнамском синдроме», который на сцене «Современника» играли четыре сезона.
[2] А́нджей Вайда (1926 –2016) — выдающийся польский режиссёр театра и кино. Самая его знаменитая постановка в «Современнике» — по роману Ф. М. Достоевского «Бесы».
[3] Имеется в виду Михаи́л Заха́рович Леви́тин — театральный режиссёр, писатель, народный артист России, художественный руководитель Московского театра «Эрмитаж».
[4] Альбе́рт Леони́дович Фило́зов (1937 — 2016) — актёр театра и кино. В пьесе Виктора Славкина «Взрослая дочь молодого человека», поставленной в 1979 году Анатолием Васильевым в Театре им. К.С.Станиславского, играл роль Бэмса.
[5] Олег Генрихович Сосин –. драматург, участник Арбузовской студии.
[6] Ю́рий Алекса́ндрович Зава́дский (1894–1977) — актёр и режиссёр, педагог. Народный артист СССР. В 1932–1935 годах возглавлял Центральный театр Красной Армии. С 1940 года — главный режиссёр Московского театра имени Моссовета.
[7] «Сталевары» — пьеса Геннадия Бокарева о жизни уральских рабочих (1972г).Поставлена во МХАТе. Режиссер – Олег Ефремов. Была поставлена во многих театрах СССР.
[8] Анастаси́я Па́вловна Георгие́вская (1914–1990) — актриса театра и кино. Лауреат Сталинской премии . Народная артистка СССР .
[9] Анастаси́я Дми́триевна Вя́льцева ( 1871–1913) — знаменитая исполнительница русских романсов.
[10] Алексе́й Семёнович Козло́в — саксофонист и джазмен, композитор теоретик джаза, основатель советского коллектива «Арсенал».
