В зоопарке перед клеткой с обезьянами стояло человек восемь... А может быть, шестнадцать или тридцать два... Не исключено, впрочем, что и шестьдесят четыре.
Они скатывали хлебные шарики из батона за тринадцать копеек и бросали в клетку. Всем казалось, что они кормят обезьян.
— Вот так и в жизни, — задумчиво сказал третий или шестьдесят второй, смотря с какого конца считать. — Вот так и в жизни: пока один чешется, другой уже все съел...
Всем вдруг стало грустно. Все перестали катать хлебные шарики, отошли чуть поодаль и сели на скамеечки. Каждый думал о своем. Каждого разбередило это неосторожно высказанное наблюдение...
— Да-а, — тихо промолвил кто-то из третьего десятка, — вчера прослушал лекцию о Мейерхольде... Вы знаете, такое ощущение, как будто меня обокрали... Это чувство формы, этот конструктивизм, это обостренное мировосприятие... Все то, что я хотел осуществить в своей постановке... Но теперь, когда все было... Просто не знаю, как жить дальше...
И он заплакал.
— Я тоже на грани самоубийства, — сказал одиннадцатый. — Неделю назад посмотрел я в кино «Александр Невский»... Эйзенштейн буквально вынул идею у меня изо рта. Всю жизнь я мечтаю создать фильм именно об Александре Невском. В таком же ключе, с теми же актерами... У меня даже композитором должен был стать Сергей Прокофьев. И вот, пожалуйста: одно посещение кино развеяло все надежды.
И он заплакал.
— А мне каково? — вмешался пятьдесят второй. — Сынишка приходит из школы. Я лезу к нему в портфель проверить дневник и случайно в учебнике физики натыкаюсь на закон всемирного тяготения... Ну не обидно? Я, можно сказать, всю жизнь считаю, что существует закон всемирного тяготения... У меня есть свой сад. Сколько раз я сидел под яблоней. Сколько раз мне на голову падали яблоки! И вдруг — не было печали — Ньютон!..
И он заплакал.
— Я, между прочим, неоднократно погружал свое тело в жидкость, — сказал седьмой, — и каждый раз на него действовала сила, равная весу жидкости, вытесненной телом. А во мне как-никак семьдесят восемь килограммов...
И он заплакал.
— А я знаю, почему так происходит, — убежденно заявил двадцать шестой. — Книг мы не читаем. Не в курсе. А я лично всем хорошим во мне обязан книгам.
— Я и сам раньше думал, что всем хорошим во мне я обязан книгам, — с грустью сказал семнадцатый, — а оказалось, что эти слова принадлежат Горькому.
— Неужели? — растерянно заморгал глазами двадцать шестой.
— Да, как это ни печально...
И оба заплакали.
— А я вот семь лет хочу с женой в кино сходить, — посетовал тринадцатый. — Сегодня еду с работы, как всегда в троллейбусе, смотрю — а с ней мой приятель в кино идет... Хотел с его женой в кино сходить, а она с моим братом в театр ушла... Ну, а я в зоопарк и подался...
И он заплакал.
На них из клетки молча, думая о чем-то своем, смотрела взрослая обезьяна. Люди навели ее на дерзкую мысль о том, что при определенных природных и исторических условиях она может стать человеком. Но тут же она вспомнила про учение Дарвина. Ее открытие потеряло всякий смысл. Ей расхотелось превращаться в человека.
И она заплакала.
Я вернулся из зоопарка, сел за письменный стол и написал: «Что делать?» Через мгновение я дважды зарыдал.
Аркадий Михайлович Арканов
