— Пожилоуй учитель, забота о нём. Что может сделать город, что можете сделать вы, как руководитель Комиссии по образованию?
— Я бы начал с того, что это за проблема, а что может сделать город — это, скорее, мы пока рассуждаем в рамках политической возможности. Это действительно проблема, причём на неё можно смотреть и формально, учитывая конкретные экономические показатели, за последние несколько лет в Москве зарплата учительская, слава Богу, выросла до очень приличных объёмов. Она, конечно, дифференцируема, у кого-то побольше, у кого-то поменьше, но это не слухи, это не мистика, что она действительно выше средней по Москве, то есть около 70 000 рублей. 65, 74, по-разному эти цифры называются, неважно. Это высокая зарплата. Но это у учителя.
А когда он перестаёт быть учителем, уходит на пенсию, то даже экономически это катастрофический разрыв. То есть это падение жизненного уровня... И даже этот показатель — если не трагедия, то это, понятно, совершенно другой ресурс для реализации своих жизненных каких-то возможностей.
Это проблема связана с тем, что учителя, конечно, не хотят и поэтому тоже уходить.
Конечно, есть извечная проблема, связанная с тем, что учитель в любом возрасте, если он настоящий учитель, он, конечно, если и стареет, ему сложнее, но если он сохраняет себя, как учителя, он молод всегда. Он чувствует, как подросток. Он максималист, как ребёнок, у него всё по-настоящему, взаправду.
И поэтому расставание с профессией — это зачастую такая страшная трагедия. Спокойный уход на пенсию настоящего учителя — это, по большому счёту, маленький внутренний подвиг. Я таких учителей знаю, для которых это было принципиальным решением, это один из директоров нашей школы, я застал его в качестве учителя уже. В своё время, будучи уже немолодым совсем человеком, даже уже переступившим порог зрелости, он принял для себя решение, что он больше не может в соответствии с возрастом быть директором, и он ушёл не просто на пенсию — он ушёл с поста директора, сознательно сложил с себя полномочия, остался учителем литературы в этой же школе.
И уже до глубокого достаточно возраста, опять же, не крайнего, не совсем такого, который предполагал вообще невозможность какого-то здравого, самостоятельного действа, он был учителем. Вот его в качестве учителя я застал. Наум Ефимович Сартан.
Вообще человек удивительной судьбы, не так давно мы встречались, вспоминая его, его выпускники, его ученики, его коллеги, ближайшие родственники, его сыновья. И вот пример его решения — он был на это способен, это был человек такого масштаба, для которого это решение было, во-первых, обязательным и показательным для школы, он думал, что так должно быть, но вообще для учителя это, конечно, крайне тяжело — расстаться с профессией.
Я пришёл в эту школу уже позднее, но, конечно, вновь назначенному директору из прежних замов или организаторов было непросто на фоне былого величия Сартана завоёвывать себе репутацию, авторитет и вообще становиться полноценным директором, но у него всё получилось, он тоже неслучайная фигура в московском образовании, человек очень яркий. Но замечательно было, что Сартан никогда не вмешивался, уже перестав быть директором, в реальный процесс управления. Если он и делал это, то крайне мягко и очень трогательно, с хорошим юмором. Такая история... вы же любите анекдоты? Вот эта история почти анекдотическая.
Он уже был немолодым директором, уже лет десять был в таком качестве, может быть, чуть меньше, а я уже был учеником этой школы. Анатолий Георгиевич, взбешённый внешним видом одной из учениц, выговорил ей сначала, что он думает по поводу того, в чём она пришла в школу, а это был период, когда школьную форму уже отменили, начало девяностых, а о том, что в школу надо ходить как-то в подобающем виде, ещё не для всех это понимание пришло. И вот барышня решила показать, что у неё есть замечательные элементы гардероба, среди которых нашлись ботфорты. И вот это вот на фоне короткой юбки и всего прочего смотрелось, видимо, просто вызывающе.
Это я мягко всё называю, Анатолий Георгиевич был гораздо более жёсток в оценке, и, влетев в учительскую, он выпалил, что вообще здесь Бог знает, что устроили, в школу ходят, как в бордель, как в последние парижские проститутки... А поскольку он был директор, все приутихли, замолчали и ждали, когда, собственно, гнев на милость сменится. И только один Сартан, присутствовавший при этом, позволил себе немножко сделать паузу и сказать: «Анатолий Георгиевич, а откуда вам так хорошо известно, как выглядят парижские проститутки?» На что Анатолию Георгиевичу пришлось хлопнуть дверью и уйти.
Это были максимальные его включения в управленческий процесс, если вообще их так можно было назвать. Он был очень корректен. Возвращаясь к учителям — это действительно непростая история. Причём здесь же есть двоякая сторона. Есть совершенно объективные ситуации, в которых нужно... И в коллективе — вот это один из путей. Сказать, обращаясь к вашему же вопросу, что можно сделать на уровне Думы — вообще сомневаюсь, потому что это законодательный орган, контролирующий деятельность с точки зрения соответствия законности. Если где-то закон будет нарушаться — тут понятно, что мы должны использовать депутатские полномочия и восстанавливать порядок.
А вот с точки зрения города в широком смысле слова я пока готового решения не вижу, но, как минимум, здорово, что департамент нашёл юридическую возможность и школам эту возможность объяснил финансово поддерживать вышедших на пенсию учителей. Казалось бы, они уже не сотрудники школы, но, оказывается, из средств, заработанных школой, то есть из собственного бюджета, не выделенного городом, чтобы не было нецелевого использования, можно в рамках существующего законодательства так или иначе поощрять, к празднику или просто системно, или в рамках каких-то мероприятий, хотя бы что-то.
Важно только, чтобы это не выглядело, как некая подачка, чтобы это ни в коей мере не унижало, чтобы это, может быть, даже было компенсирующим какой-то посильный возможный труд. А он может быть, так что я бы сказал так — любое универсальное городское решение опасно тем, что оно может нести в себе вред, в том числе, а вот локальное решение — это хорошо, на уровне каждой отдельно взятой школы. Учитель вне политики школы — это совершенно очевидно.
Другой вопрос, что учитель, как и любой другой человек, как гражданин, не должен, конечно, модальность должна быть — может испытывать какие бы то ни было политические взгляды, это его право, и вперёд. Но ни в коем случае не имеет права транслировать свою политическую позицию на детскую аудиторию. Другой опять же вопрос, что он не сможет этого не сделать в той части, в которой он будет с детьми... Особенно учитель общественных дисциплин. Поэтому тут как раз... Но тем осторожнее и корректнее он должен быть, чтобы ни в коей мере не навязывать, не исключать другой позиции, не быть жёстким в изложении того или иного видения. Надо быть очень осторожным.
Может ли учитель отвечать на такие вопросы? Может, конечно, ничего такого. Единственное — моя дисциплина, в рамках которой я взаимодействую с ребятами, история и обществознание (обществознание — десятый класс), у них обязательная задача — приводить примеры. Мы должны уметь это делать нашим теоретическим построением (неразборчиво), каким-то решением в рамках письменных работ, обязательно набирать аргументирующие факты из исторической реальности, из современного социального...
Всякий раз, когда вопрос политический, я их убедительно прошу уходить от современной политики для того, чтобы просто себя не ставить в ситуацию вовлеченности и какого-то конфликта. К примеру, буквально вчера был урок, посвящённый межэтническим взаимоотношениям, в том числе, мы обсуждали межэтнический конфликт в форме притеснений и так далее. И в качестве... Я уже не помню, примера чего, если честно, с какой-то из девушек говорил о Северной Осетии, о признании или непризнании, я говорю: «Вот давайте мы в качестве обсуждения и предмета будем рассматривать что-нибудь, что уже стало достоянием истории.
Потому что всё, что является частью современности, пусть даже и условной современности, потому что это уже некоторое прошлое, это носит всё очень серьёзный политический оттенок. И оценки всё-таки расставлены исключительно политизированные, а нас интересуют всё же оценки такие, с расстояния времени». Если директор по его внутреннему принципиальному гражданскому убеждению сторонник того или иного политического курса, это его право.
Если он, упаси Бог, как вы говорите, действительно сторонник, если это не просто красивая фраза, а реальный пример, тогда у меня возникает вопрос о его профессиональной пригодности. И это не потому, что я не сторонник, это не наличие политической позиции, это её полное отсутствие. И я не представляю себе вменяемого директора школы, который может быть... Не оскорбляя никакие политические силы ни в коей мере, но описывая моё личное отношение к этой политической фигуре.
Я вам объясняю: это всё — возвращаемся к тому же самому, это его профессиональная непригодность, если он этого хочет. Он не может хотеть ничего другого, кроме того, что ему предписано его должностными обязанностями. Да, есть дух, есть задачи, но, простите, он, директор государственной школы, которая существует в рамках закона, и в рамках закона в школе не может быть, как и вообще в государстве, никакой единой идеологии.
Школа вне религии, школа вне идеологии, и в этом смысле он должен выполнять ключевую задачу — нужно реализовывать государственную политику в области образования на уровне той школы, которая ему была вверена. Он находится в хорошем смысле слова на государевой службе, то есть он заключил контракт, и его документ, и его трудовая книжка лежит в Департаменте образования.
Если региональный директор, то в региональных управленческих структурах. И поэтому его видение: «Ах, как это было бы здорово!» должно быть чётко положено в рамки дозволенного законом. Если он собирается реализовывать здесь, не важно, коммунистическую модель или какую-нибудь, не дай Бог, националистическую — простите, это тогда серьёзные претензии к его профессионализму.
Я вообще читал с детства, достаточно рано научился читать. Первая книжка — «Маугли». Я ещё не умел читать, но уже перелистывал странички под пластинку с записью прекрасной, а потом это была первая книга, которую я прочитал и к которой регулярно возвращался. Я что-то дочитывал, а потом ещё раз читал «Маугли».
А по-настоящему запойно читать я начал лет в восемь или в девять, не помню, после больницы. Мне довелось лежать долго в больнице, и там я начал читать Аркадия Гайдара. И прочитал два тома — повести и рассказы в полном объёме. Большие такие два тома, в старом издании. А дальше я читал очень много, начиная с исторических романов и заканчивая...
Я был восторженный, я был ранимый, я был открытый, я был относительно дисциплинированный, готовый выполнять предложенные правила, наверное, втайне стремящийся как-то нарушить, но не в смысле сделать что-то плохое, а что-то сделать чуть иначе. Но я был очень добрым ребёнком, открытым миру.
— Ранние годы — самые важные. Что осталось в памяти?
— Я помню это очень хорошо. И это самое раннее моё воспоминание, поездка на (? – неразборчиво). Помню ясно. Помню, как папа меня водил в ясли, я устраивал безумную истерику по пути через Электрозаводский мост, здание, куда меня водили, помню до сих пор. И помню, как я успокаивался, когда через пять минут бедный папа покидал пределы этого заведения.
— Как в первом классе строились ваши отношения с учительницей, одноклассниками и одноклассницами?
— Мы её безумно боялись, Александра Петровна Цветкова, это был её последний начальный класс, то есть она провела с первого по... И горбатая, и с таким сложным... Естественно, вся прочая конституция от этого страдала. Сложное лицо, такое достаточно всё подчёркнутое, но, в общем, не обижая, её давно уже нет на свете, такая Баба-Яга некая, казалась бы, но при этом совершенно потрясающий каллиграфический почерк, удивительный голос и способности. Она не была какой-то доброй, милой и заботливой, она была очень жёсткой, требовательной, но она прекрасно нас учила, безусловно. А с одноклассниками по-разному складывались отношения. У меня был сложный класс, но с девчонками ладил без проблем. Вообще не было трудностей.
Система родительского воспитания. Как воспитывать родителей? Потому что эстафета продолжается: плохо воспитывали родителей бабушки с дедушками, родители — детей...
Других институтов, кроме школы, в общество не создано для того, чтобы эту задачу решить, поэтому школа, понимая, что она не может свою основную задачу решить по созданию условий для взросления и социализации ребят без помощи родителей, вынуждена брать на себя эту функцию. И во многих школах есть такие механизмы, которые достаточно успешно функционируют.
Не помню, но относительно долго. И процедура, связанная с открытием принесённых подарков Дедом Морозом, была долго в нашем доме.
Мне представлялось что-то страшное, помесь морды кабана ещё с чем-то, этот образ ушёл куда-то. Но я его очень боялся. Потом, когда я уже взрослым человеком стал, я задумался — кто это такой? Кто должен был меня забрать? Оказывается, что это какой-то старый дед, который уводил детей в лес. Мне казалось, что это какое-то мифическое животное жуткое, которое должно было появиться. Этого я боялся. Одиночества? Нет. Боялся быть без родителей. Я привык к ним. Было хорошо с ними. Точно помню рассказ тёти, с которой меня оставили... Я не помню сам сюжет, она рассказывала, что родители уехали, попросили её побыть со мной, она меня вывела гулять, я подбежал к краю двора, тихонько упал на землю, заплакал и звал маму. Вот это всё наше гуляние было. Так что в этом смысле я был привязан к родителям очень.
— В какие игры играли в детстве?
— В солдатики, прежде всего. Ну, если мы говорим о таких играх. Солдатики, железная дорога, у меня была целая коллекция бронеавтомобилей и бронетехники. Это из того, что на первый взгляд. Ну, а так — во все прочие, вместе с ребятами. Очень много играли во дворах, бегали во все соседние дворы, так что масса всего.
Фокус городской комиссии по образованию — это именно общее образование, то есть школьное. Задачи по кадровому и профессиональному росту, по подбору тех людей, по их научению, может быть, по их взращиванию, которые должны перейти, скажем так, на какой-то качественно новый уровень работы, чтобы обеспечить высокое качество. Это то, что называется программой минимум на пять лет.
Через десять теоретически существует возможность появления принципиально новых образовательных структур в соответствии с безумно динамичным ростом информационных технологий и вообще разных образовательных стандартов во всём мире, в России, в том числе. Не исключаю, что что-то такое подобное, условно говоря, «Facebook», «Google» или чему-нибудь этакому мы увидим на образовательном мировом горизонте, что опрокинет представление о системе образования, лет через десять-пятнадцать такое может случиться.
Я бы сказал, что всё, о чём вы сказали, это, безусловно, здорово и классно, и если бы это было так, то это было бы в десятки раз лучше. Но как обязательное приложение к ключевой составляющей. Другой вопрос, что я не профессионал высшего образования и я не очень знаю, как это делается. Но то, что в основе проблематики, которая постоянно обсуждается, является уровень мотивации к учительскому труду, а уже дальше — всё остальное, это точно так. Как только мы получим одних из лучших студентов потенциальных, которые захотят идти на учительские профессии, они сами выставят такой уровень требований к учительской подготовке, что, если этот вуз не справится, а другой амбициозный предложит, то они на это не пойдут.
А покуда мы получаем если не обратную оценку (это было раньше), то всё-таки по остаточному принципу: «Если нет дороги — иди в педагоги», тогда, простите, что бы мы с вами ни придумывали из замечательных, блистательных ресурсов и инструментов, которыми можно снабдить педагога, если на входе не лучшие люди, то это непросто.
— Ну, по крайней мере, они будут говорить. Последний, финальный: итак, два месяца Владимиру Антоновичу.
— Да.
— О каком учителе вы бы мечтали для него, помимо вас и вашей жены, когда он пойдёт в детский сад, а может быть, и в первый класс?
— Я и моя жена — не учителя. Понятия не имею. Понятия не имею сейчас о том, какой будет у него учитель.
Продолжение следует
