Очередная глава книги Симона Львовича Соловейчика. Пришло несколько откликов. Добрых и мягких. Книга задевает. Я написал "несколько". Но ведь два отклика - это не один. Мало? Да, невероятно мало. Но если наш сайт способен помочь одному человеку, право, уже хорошо. Легко любить все человечество, трудно полюбить одного конкретного человека. Не так ли? |
Всякое настоящее дело требует самозабвения; но работа с детьми невозможна без этого состояния. Вот это самое главное, самая центральная точка педагогики.
Точно так же, как в семейном воспитании успех зависит от бескорыстия родительской любви, так в профессиональной работе успех зависит от способности педагога к самозабвению.
Очень немногие люди, говорил Эйнштейн, умеют смотреть своими глазами и чувствовать собственным сердцем.
Теперь, когда я оглядываюсь на свой первый год с детьми летом 1947-го, я вижу, что отнюдь не принадлежал к этому счастливому меньшинству. Мои глаза были закрыты, мое сердце лишь начинало чувствовать мир по-своему. Я был не я. Я был, если говорить честно, никто - словно меня не было на свете.
Интересно, что когда человек идет к детям - если он работает с чужими детьми, - он словно растворяется среди них, он буквально перестает существовать как личность. Работа, которая требует, чтобы человек был личностью, и только личностью, сводит эту личность на нет.
Я очень хорошо помню это первое свое чувство самоисчезновения. И позже, и много лет спустя, каждый раз, когда я был среди детей и мне было хорошо с ними, каждый раз возникало это чувство отрешенности от самого себя - словно мое "я" исчезало. Однажды я нашел что-то подобное у Макаренко: когда он принял решение уехать из города в колонию беспризорных и друзья пытались остановить его, он писал: "Я хочу раствориться среди детей" (примерно так, но слово "раствориться" было, это точно).
Что это значит? Можно, конечно, сказать, что дети, особенно если их много (а мне приходилось отвечать и за 30, и за 450, и за 800 детей), требуют такого внимания, такой концентрации усилий, что на себя ничего не остается - не хватает энергии на то, чтобы ощутить еще и самого себя, остановиться на себе, подумать о себе.
Это верно, конечно, но в этом растворении есть нечто большее.
Педагогика, если говорить точно, имеет дело не с детьми и не со взрослыми, а с отношениями между детьми и взрослыми. В воспитании встречаются два "я" - детское и взрослое. Вот их соотношение, их отношения - это и есть воспитательное действо.
И тут возможны самые разные варианты.
Теперь я думаю, что само это чувство растворения, самозабытье, говорит скорее в пользу педагога. В русском языке есть замечательное слово - самозабвение. Самозабвенная работа. Всякое настоящее дело требует самозабвения; но работа с детьми невозможна без этого состояния. Кто по долгу своему всю жизнь с детьми, но ни разу не испытал этого чувства, того можно лишь пожалеть.
Может быть, потому учителя живут дольше других? Они испытывают столько же стрессов, сколько, например, пожарники, но какие-то минуты, часы или даже годы они как бы и не живут, не существуют. Чтобы управиться с тридцатью детьми, нужно полное напряжение сил; урок иногда изматывает до предела; но если ты не думаешь о себе, не чувствуешь себя, ты словно отрываешься от земли, преодолеваешь земное притяжение, освобождаешься от всего будничного - ну не то чтобы паришь (попробуй надолго воспарить - иной мальчишка своими выходками быстро вернет тебя к действительности), не паришь, но... Отрываешься от себя, забываешь себя.
Это не идеализм, не восторженность, это обыкновенное свойство работы с детьми. Ты растворяешься среди них, потому что как бы переселяешься в них, ты - в каждом, с каждым. Артист на сцене чувствует связь с залом - перед ним нечто целое, одно. А дети не бывают одно, дети не зал, каждый ребенок - отдельное существо, и ты - с ним, даже если детей двадцать или тридцать. Ты в один и тот же миг чувствуешь каждого в отдельности, ты - он, ты - она, в тебе каким-то чудом совмещаются тридцать характеров сразу. Где уж тут сохранить себя и свой характер!
И ты исчезаешь. Ты перестаешь замечать, как ты выглядишь, ты перестаешь думать о том, что о тебе думают, ты становишься нерасчетливым и совершаешь необдуманные, непедагогические поступки. Меньше всего ты думаешь о педагогике и о ее постулатах. Когда урок идет хорошо, то забываешься настолько, что иногда кажется, будто это не ты говоришь, а кто-то за тебя ведет урок.
Так бывает, когда ты читаешь лекцию и чувствуешь:получается, тебя понимают студенты. Так бывает, когда ты пишешь текст, и кажется, что кто-то водит твой рукой, диктует тебе слова, предложения, расставляет запятые и точки, определяет ритм фразы. Так бывает, когда ты беседуешь с близким человеком, ибо он понимает текст и подтекст. А бывает и наоборот. Ты говоришь, тебя выслушивают. Начинают возражать. Почему возражают? Не поняли тебя. Ты говорил об одном, но твои слова неверно истолковали, поняли по-своему, с точностью до наоборот оттого, что ты хотел сказать. У Вас такое бывало? В.Ш. |
Вот это самое главное, самая центральная точка педагогики - соотношение между детским и взрослым "я". Точно так же как в семейном воспитании успех зависит от бескорыстия родительской любви, так в профессиональной работе зависит успех от способности педагога к самозабвению. Не к жертвенности, нет, тут нет жертвенности, подвижничества или чего-то такого, за что особенно превозносят людей, здесь обыкновенное, профессиональное, я бы сказал, будничное самозабвение. Учитель вовсе не отдает всего себя детям, он, наоборот, получает - получает такое возвышенное чувство, которое другие люди никаким способом получить не могут. Что только не делают иные из нас, чтобы забыться, чтобы спало напряжение, -и пьют, и гуляют, и играют; а ничего не выходит. Только учителю (ну, может, еще артисту, художнику, писателю - но это другое) доступно забыться, находясь в полном и ясном сознании. Всякое искусственное забытье сродни употреблению наркотиков; в учительском деле ничего похожего нет.
Опять все верно. Я как-то задумался о продолжительности жизни у учителей. Работа адская. Покоя нет ни днем, ни ночью. Все время на нервах. Родители, администрация школы, проверяющие. Вечная учеба. А иначе нельзя - ученики обгонят. Постоянное напряжение. А учителя - долгожители. Почему? Подзарядка происходит. Вдохновение. Цель. Взял класс - нужно довести его до выпускного. И новый класс - и снова до выпускного. Молодость духа. Мой студент Сергей Викторович Парамонов написал на эту тему статью. Симон Львович опубликовал ее в газете "Первое сентября". В.Ш. |
Учитель, конечно, привыкает к своей работе, и когда я перестал ездить в пионерские лагеря, мне несколько лет каждую ночь снилось, что я с ребятами; пробуждение было мучительно. Но теперь я понимаю, что я не по ребятам скучал - мне не хватало того счастливого состояния.
А может быть, и по ребятам скучал, по детям. Ведь когда пишешь и работа идет, тоже забываешься, не замечаешь времени. Но это другое. Тут одиночное действо, тут глубокое одиночество. Отъединение от мира и погружение в создаваемый тобою мир. С ребятами же ты, наоборот, соединяешься. Ты не погружаешься в себя, а отдаешь себя. Душа твоя выходит к детям, сливается с детскими душами. Если быть точным, то это состояние и описывается словом "счастье" - ведь сказано же: счастливые часов не наблюдают. Счастливые - вне времени и пространства, но и самые счастливые любовники не знают истинного счастья соединения душой со многими, но не в толпе, не в массе, не так, как соединяются в едином порыве зрители в театре, а так, что каждый остается самим собой.
Я много раз замечал этот странный эффект. Много позже, когда я работал в школьном отделе "Комсомольской правды", мы начали выпускать страницу "Алый парус" - она выходит до сих пор, спустя тридцать лет, а потом создали клуб старшеклассников "Алый парус". Откуда-то набежало человек восемьдесят ребят, они собирались в редакционном зале по средам, и у них были всякие дела и разговоры. Руководил всеми студент-медик Андрей Устинович Лекманов, теперь он доктор медицинских наук, профессор... Когда деловая программа заканчивалась, Андрей Устинович брал гитару, все начинали петь. Петь они могли часами без устали. И вот что такое было со мной? Я мог часами сидеть с ребятами или в стороне и слушать. Нет, не слушать - не так уж хорошо они пели, не слушать, а просто быть со всеми. Меня спрашивали насмешливо: ну что ты там сидишь? Я не мог ответить. Я знал всех в кругу, все были милы мне, я всех любил, мне не нужно было ни руководить, ни распоряжаться - единственная моя функция состояла в том, что я охранял ребячий покой. Пока я там был, никто не мог войти, сделать замечание, сказать, что пора домой, обидеть ребят - они были защищены. Знаете, какие люди на свете - увидят шестнадцатилетних без дела, сейчас же найдут повод придраться. У нас подростков просто ненавидят. И вот эта защита, которая шла от меня, этот круг ребят, это чувство единения, эта чистота и давали мне то высокое полузабытье, которое ни с чем не сравнить.
А когда класс? Урок? Когда входишь утром в класс, закрываешь за собой дверь, встречаешься глазами с ребятами - это с чем сравнить? Закрываешь дверь - отгораживаешься от мира, броней заслоняешься. Мы одни. И все в классе мои. Не мои дети, нет, я никогда не чувствовал себя с детьми отцом, даже со своими собственными детьми, такая странность. У меня нет отцовского чувства, я его не понимаю. Дети мне интересны именно как дети, а не потому, что они мои или чужие, хорошие или плохие. Когда я восхищаюсь своими детьми - а я ими постоянно восхищаюсь, - то не потому, что они мои дети, а просто - ну просто они вызывают у меня восхищение, я рад видеть таких ребят. Если бы я чувствовал себя отцом, то это значило бы, что у меня есть какие-то права на них. А у меня нет этих прав, я их не знаю, я не могу командовать своими детьми, не могу принуждать к чему-нибудь, не могу требовать. Ну разве что попросить, как я попросил бы каждого, кого удобно попросить.
Ты должен мне подчиняться потому что я взрослый. Так рассуждают взрослые. Они не правы. Дети и взрослые. Они люди разного возраста. Они должны понимать друг друга. Но нет прав - нет их у детей на взрослых, нет у взрослых на детей. Никто никому ничего не должен. Взрослые могут помогать детям. Дети слабее. Взрослые могут научить детей. Дети и взрослые при общении взаимообогащаются, растут, развиваются. Но никаких претензий. Так считает Симон Соловейчик. И он прав. В.Ш. |
Многие люди в отношениях с детьми чувствуют свой верх. Им потому и нравится быть с детьми, что с другими людьми они чувствуют себя приниженными, если не второсортными. Их влечет к детям чувство собственной неполноценности, они восполняют цену себе за счет детей. Я не раз видел подростков, которые совсем не могут общаться со сверстниками - только с маленькими, и при этом они всегда обижают тех, кто меньше их по возрасту. Примерно то же бывает и со взрослыми - это признак того, что они никакие не взрослые, они еще слабые дети. Может быть, оттого, что сам я ощущал себя совершенно взрослым примерно с десяти-одиннадцати лет, я не чувствую возрастной разницы ни с кем из детей: они такие же, как и я. Поэтому мне непонятно, какие особые отношения могут быть между отцом и сыном, в чем же мы не равны.
Так и в классе. Пока чужие, пока не знаешь, от кого что ждать, пока есть чувство опасности (дети бывают очень опасны), немножко тяжело, хотя страха нет: я никогда не боялся детей. Но когда все становятся своими, когда перестаешь оценивать, когда исчезают все преграды - вот тогда-то и начинается счастливая жизнь, тогда можно погружаться в класс, растворяться в нем. Есть выражение: купаться в любви. Нет, я никогда не чувствовал, что дети меня любят, - может быть, потому, что не ждал любви, а может, потому, что любовь тридцати человек довольно нелегко выдержать, любовь путает отношения. Любовь человека к кому-то - естественное явление, но даже взаимная любовь двоих трудно переносится, это слишком тяжелая ноша, и обычно она непродолжительна, один из двоих не выносит тяжести взаимного любовного чувства. А любовь тридцати ребят и вовсе не вынести. Да к тому же ты учитель, ты двойки должен ставить, сердиться, насмешничать, выговаривать, укорять, поучать - как же это, если у вас любовь? Все перепутается, и каждую твою двойку будут расценивать как предательство.
Нет, любить детей - счастье, но добиваться детской любви - ни за что. У меня навсегда перед глазами какой-то класс в чужой школе, не помню, как меня туда занесло, наверное, по газетным делам, и вот что я видел: кончается урок, и учительница второклассников называет имена двух девочек, которые сегодня лучше других отвечали, и объявляет, что им, этим девочкам, позволяется поцеловать учительницу. Они подходят и целуют ее, справа и слева, в обе щеки. Отвратительнейшая сцена. Вспомнил: и школу вспомнил, и все обстоятельства. Мне рекомендовали эту учительницу как лучшую...
Не знаю, почему так: сколько я ни спрашивал у школьного и надшкольного начальства про лучших учителей - порекомендуйте кого-нибудь, - всегда дело заканчивалось каким-нибудь безобразием. Ну словно закон: если директор считает учителя хорошим и ты идешь на урок в этот класс, то непременно выходит конфуз. Секрет в том, что административные представления о хорошем учителе и детские строго не совпадают. В этом-то и особенность учительского дела. Все люди работают, и над всеми какое-нибудь начальство. Одни слушаются начальников, другие не очень, но все на него оглядываются. У педагога же два начальства: одно над ним - администрация, другое под ним - дети. Дети - твой начальник, учитель. И счастье тому учителю, если у него такая администрация, что ее интересы и представления совпадают с детскими. Но это бывает очень редко. Очень. Все знаменитые школы нового времени потому и знамениты, что там происходит это совпадение. В обычных же школах начальство ждет одного, дети - другого. А как быть учителю? Один на хорошем счету у назначенного начальства, другой - у данного Богом, у детей.
Если обернуться и долго всматриваться в прошедшую мою жизнь с детьми, то ясно можно видеть время, когда я чувствовал начальством детей, и это были лучшие годы моей жизни;
было и так, что для меня по разным причинам на первый план выходила администрация, и тогда я словно забывал про детей, переставал видеть их своими глазами и чувствовать собственным сердцем - сейчас я вспоминаю эти месяцы (к счастью -месяцы, а не годы) с отвращением.
Это нечаянно Пушкин вспомнился: "И с отвращением читая жизнь мою...".
Что поделать. Позорных строк не сотрешь; расскажу о них в следующий раз.
