Быть нелюбимым! Боже мой!
Какое счастье быть
несчастным!
Идти под дождиком домой
С лицом потерянным
и красным.
Какая мука, благодать
Сидеть с закушенной губою,
Раз десять на день умирать
И говорить с самим собою.
Какая жизнь — сходить с ума!
Как тень по комнате
шататься!
Какое счастье — ждать письма
По месяцам — и не дождаться.
Кто нам сказал, что мир у ног
Лежит в слезах, на все согласен?
Он равнодушен и жесток.
Зато воистину прекрасен.
Что с горем делать мне моим?
Спи, с головой в ночи укройся.
Когда б я не был счастлив им,
Я б разлюбил тебя. Не бойся!
Александр Кушнер
1975 г.
Однажды летом мы встретились в Москве, в квартире, которую друзья Кушнера оставили Александру Семеновичу, а сами уехали в отпуск. Чужая квартира подобна чужой стране. Только мы устроились в кабинете — завыли и заурчали водопроводные трубы. Только расположились в гостиной — пошли телефонные звонки. Тогда мы ушли на кухню. Вскоре зазвонили в дверь бдительные соседи... Но поэта все это нисколько не раздражало. Кушнер плавно открывал и закрывал дверь, мягко снимал телефонную трубку, любезно отвечал, и с петербургской невозмутимостью сносил завывания московских водопроводных труб. И тут же ловил оборванную нить беседы, смущенно припоминая: «О чем же я говорил?..»
Редкий собеседник. Легкий, сочувственный, подробный. Особенный для русской литературы поэт. Он не возвысился над бытом, не проклял его, а связал божественным смыслом.
Какое счастье — сидеть с Александром Семеновичем на кухне и говорить о самом главном! О том, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля...»
Рассказывает поэт Александр Кушнер:
— А я вам скажу, что на свете счастье есть, но нет покоя и воли. И мне кажется, Пушкину бы понравилась эта формула тоже, потому что он поэт, а не идеолог.
Понимаете, я ребенком застал войну и помню ее ужасы — эвакуация, эшелоны, страшная толпа на набережной Волги в Казани, где у нас была пересадка... Отец на фронте, мы отправлялись в Сызрань... А когда мы вернулись с мамой в Ленинград в
Война даже детей научила ценить самые простые вещи. И наше поколение до сих пор их ценит. Вот постельное белье, тепло парового отопления, чай на столе, просто собеседник, любовь... «И спичка серная меня б согреть могла...» Это моя любимая строка из Мандельштама.
Когда спрашивают, в какое время я бы хотел вернуться, в какой век, то я отвечаю, что и в благословенном девятнадцатом не хотел бы жить. Хотя бы потому, что я не люблю свечное пламя, я люблю электричество.
Вообще я думаю, что писать стихи без ощущения счастья невозможно. Даже самые трагические стихи пишутся в счастливом состоянии, потому что, когда человек пишет, он избавляется от своих бед и испытывает блаженство. Это не телячьи восторги, это понимание того, что жизнь — драгоценный подарок.
Литература, в которой нет попытки передать ощущение счастья, обречена. Эта заунывная песня обречена, потому что она искажает жизнь, искажает человека. Без ощущения счастья все сведется к пошлости. Вы напомните о проблеме, поставленной двадцатым веком: а можно ли писать стихи после Освенцима? Казалось бы, нельзя, если быть последовательным. Но жизнь непоследовательна и ...слава богу! Понимаете, человек, который не умеет быть счастлив, не может помочь другому. А поэт помогает именно тем, что напоминает людям: счастье возможно.
Я знаю, что жизнь трагична, но это ощущение трагедии возможно только тогда и у тех авторов, у которых есть знание о счастье. Было оно и у Пушкина, конечно.
Поэт, вопреки распространенному мнению, дорожит сиюминутным ощущением жизни. Вот мы с вами сейчас сидим за столом, и если бы нам удалось написать об этом в стихах или прозе, пользуясь настоящим временем глагола, то оно стало бы единственным и вечным. «Выхожу один я на дорогу...» Вот это вечное мгновение дороже всего.
Дмитрий Шеваров
"Российская газета" - Неделя №5582 (206)
