Круглосуточная трансляция из офиса Эргосоло

Последняя книга

Глава 10


      Продолжаем публиковать книгу Симона Львовича Соловейчика. "Последняя книга", десятая глава.

      Он писал ее каждый день. Он каждый день, нет, каждый час переделывал. Симон Львовичи печатал книгу в своей же газете "Первое сентября". Сдавал материал в последний момент. Ему делали оттиски. Он их читал и снова правил... Если бы Симону Львовичу позволили вносить исправления в саму газету и заново перепечатывать газету, он бы с радостью на это согласился. Как автор! А как редактор он понимал: это посадит газету, это грозит штрафами из типографии, это значит - газета вовремя не попадет подписчику. Мы говорили с ним по телефону часто. Иногда он бросал две-три фразы: "Не могу говорить. Сдаю очередную главу, позвоню сам позже". И звонил. Он старался быть обязательным.

      Итак, начнем читать. (В.Ш.)

...Но мне достались радости открытий и прозрений. Самые тонкие радости, какие только может испытать человек.

Симон Соловейчик

И даже с Пушкиным я соединился лишь после пятидесяти - случилось одно происшествие, расскажу о нем, если уж вспомнилось.

Нет, конечно, читал, и восхищался, и все как положено. Но потом вышла такая история Когда я написал "Педагогику для всех" и она лежала неизданная, то чем больше она лежала, тем меньше она мне нравилась, и я никак не мог понять, в чем дело. Наконец сообразил. Эта книга моя, по сути. не о воспитании, это попытка понять мир человека, его душу и дух. Я не собирался заниматься ничем таким - какой из меня философ или, упаси Господи, психолог. Просто я взялся написать книгу советов для родителей, потому что если все школа да школа, то ведь тоже неправильно.

Ну вот, написал я книгу советов, сдал, ее приняли, и то1да я понял, что все в ней, если говорить честно, вранье, что до главного я не добрался и в общем-то недалеко ушел от всех книг подобного рода, которые точны и полезны, пока речь идет об уходе за ребенком, и становятся ужасно банальными, когда надо говорить о самом воспитании. Я взялся писать заново, стараясь дойти "до оснований, до корней, до сердцевины", но был наказан за любопытство и любознательность: пока книга была на уровне общих банальностей - мол, будьте подобрее с детьми, но и в меру строгими, - ее легко принимали и соглашались печатать. Но стоило мне углубиться к этим самым корням, как она стала непроходимой - был такой термин в недавние времена. Все статьи и книги были тогда или проходимые (как танки или вездеходы), или, соответственно, непроходимые. Я добирался-добирался до сердцевины и вышел на понятия: совесть, душа, дух - без них воспитание не объяснить. Но какая совесть? Вы что?! Совесть, оказывается, существует только в выражениях "работать на совесть" и других подобного рода, но вот, например, жить по совести - не полагается, слушаться совести - прямая антисоветчина, потому что надо слушаться партию, а вовсе не какую-то там совесть.

Признаться, я обомлел. Я не представлял себе, что дело так далеко зашло. Но к концу семидесятых редакторы просто свихнулись. В другом издательстве шла другая моя книга, и в ней про одного человека было сказано, что он хорошо вел партию своей жизни. Главный редактор вычеркнул жуткую эту крамолу и заметил на полях: "У нас одна партия". Что, впрочем, было правдой.

В конце концов мне удалось передать рукопись "Педагогики" президенту АПН СССР Всеволоду Николаевичу Столетову - он помог, как я уже рассказывал, издать книгу "Учение с увлечением" (в ней запретным оказалось слово "увлечение" - учиться, объяснили мне, надо из чувства долга, а не по увлечению, ибо если по увлечению, то что получится? Какой-нибудь шестиклассник заявит, что ему неинтересно, и что же? Пусть не учится? Так убедительно доказывали мне, что я чуть не поверил). Столетов помог с одной книгой, и я, как водится, обнаглел - потащил вторую рукопись. Он и ее прочитал, быстро, в два дня, похвалил умеренно и, возвращая, сказал нечто потрясшее меня. Он сказал с некоторым вызовом:

- А что? Есть ведь совесть. У Ленина же сказано: "Ум, честь и совесть нашей эпохи".

Ну, если у Ленина сказано, значит, есть. Так мы отстояли совесть.

Но книгу издавать все равно не хотели, не Столетов решал такие дела, любая инструкторша из ЦК, да что из ЦК - из МК, то есть из Московского комитета той самой партии, которая ум, честь и совесть, была сильнее президента академии всех наук, а уж педагогических - говорить нечего. Здесь ведь речь шла не об увлечении, не о совести - плевали они и на то. и на другое, - это была расплата за мои прегрешения против личностей, находившихся под защитой школьного сектора (или как он назывался? Отдел? Нет, кажется, сектор, для Отдела я был слишком мелкой рыбешкой. Отдел писали с большой буквы), не стану эти личности упоминать, не то опять все сначала начнется (а свой Отдел они всегда найдут и сектор тоже). В ту пору был строгий порядок: пиши что хочешь, только наших не трогай и по именам их не называй. Назвал - плати всю жизнь. Мне тогда Борис Панкин, главный редактор "Комсомолки", сказал: "Они тебя всю жизнь гонять теперь будут, и не устанут, и не надоест им". Это верно, они были неутомимы. Страшно подумать. Сколько бы можно было сделать в жизни еще, если бы не эти несколько академических и партийных чинов. А ведь мне еще и повезло. Страшно сказать, что они с другими делали.

Да и что они мне все вспомнились? К чему все это теперь? Пепел Клааса не стучит в мое сердце, все нормально, живем дальше.

...Вернусь лучше к Пушкину.

Произошло вот что. Пока "Педагогика для всех" не печаталась, я все старался понять, чем же она мне не нравится. Наконец догадался: обычно книги такого рода держатся не только внутренней непротиворечивостью своей, которой, мне казалось, я достиг, но еще и на авторитете. Древняя литературная традиция такова, что высказывания на нравственные темы должны подкрепляться мыслями великих людей. Нельзя делать вид, будто ты первый все понял и во все проник.

Но не на Ленина же ссылаться в доказательство существования совести!

И вдруг, читая в очередной раз Пушкина, я натолкнулся на маленький экспромт для семилетнего мальчика-князя, Вяземского, вот он:

Душа моя Павел,
Держись моих правил:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.

Я всмотрелся в эти шесть строк, и вдруг меня поразила педагогическая точность каждого слова. Ведь можно, подумал я, написать страницы о том, почему "душа моя", почему Павел, а не Павлуша, почему "держись моих правил" - а не общих, почему рядом стоят "люби" и "не делай", откуда взялось шутливое "кажись, это ясно", почему "прощай" и почему "мой прекрасный". Я потом и написал эти страницы, и поставил их в конец - шесть пушкинских строчек перетянули 366 страниц моей книги, но я испытал от этого счастье. Я вышел из одиночества. Я не один.

Вот это и делает большой поэт, если он твой, - выводит из одиночества. Кто верит в Бога, тот не один; кто любит хоть одного поэта, действительно любит - и тот не один.

Одному в мире страшно.

Я стал читать Пушкина дальше и всюду находил строчки, в которых сказано именно то, о чем я писал в измучившей меня книге. Ничего я не открыл, у Пушкина все есть, причем потрясающе кратко и сильно; но я испытал не разочарование, а радость. Значит, я написал правду.

В эти дни я увидел нового Пушкина - не только поэтического и красивого, но и точного, совершенно точного.

Это открытие поразило меня. Комментаторы Пушкина исследовали мельчайшие реалии, которые кроются за строчками поэта, а я увидел другое - может, это другое кому-то известно, может быть, оно известно всем, но я-то понял сам - я понял и оценил психологическую точность Пушкина. Для этого надо было сначала самому по-новому понять психологию человека, устройство его внутреннего мира, и только это новое понимание раскрыло мне точность пушкинских строк. Все совпало с тем Пушкиным, которого я не знал. Но вот простые с виду слова: "Для сердца надо верить..." - я один могу объяснить их непростоту, объяснить, что значит в этой полустрочке слово "сердце", почему "надо" и что такое "верить"; мне открылась прелесть совершенно точного описания: "...Душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал"; мне стало понято, почему Пушкин всегда разделяет ум и сердце: "Как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом", - выговаривав Татьяна Онегину, а прежде ее мама

...вздыхала по другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле...

Мимо всех этих строчек проскакиваешь, не понимая их, не обращая внимания, не останавливаясь перед их красотой, если не знаешь, как устроен внутренний мир человека, если у тебя смутные представления о нем. Ты не можешь оценить, насколько ясными были эти представления у Пушкина.

Получилось так, что мое собственное исследование внутреннего мира, весь этот путь, который я проделал в многолетнем труде, привели меня к новому открытию Пушкина - для себя самого, не больше. К встрече с Пушкиным, которая состоялась, как я уже говорил, когда мне было больше пятидесяти.

Ну вот, понял я тогда: вот тот авторитет, на который и нужно ссылаться, когда говоришь о внутреннем мире человека. Примем за аксиому - как у Пушкина, так и правильно.

И я взялся вновь переделывать книгу, не знаю уж в который раз, перекладывая рассуждения строчками Пушкина. Легко здесь написать, а так-то подумать - года полтора ушло. Я разбрасывал годы своей жизни как попало.

      Неправда. Он не разбрасывал годы свой жизни как попало. Все шло в копилку. Но, когда тебе уже за шестьдесят, ты оглядываешься назад. Ты многое не успеваешь сделать. Не просто сделать, а доделать. Дописать, собрать, обработать. Накопилось за десятилетия. Нужно разобрать. А нет времени. Не успеваешь. Тогда и приходит эта мысль - боже, на что же тратилось время? Почему я его не берег?

      Полтора года ушло. Это нормально. Поэтому и получилась книга. Так и надо работать. Только так. Не халтурить. Не торопиться. Но и не тянуть, не откладывать свое главное дело. (В.Ш.)

Но, с другой стороны, на что же еще и тратить жизнь? Мне было лет десять, когда один старый, восемнадцатилетний, наверное, парень из нашего двора наставлял меня (мы шли мимо часовни, перестроенной в керосиновую лавку; Мандельштам заметил, что керосин пахнет сладко - этот острый сладкий запах сопровождал все дворовое мое детство): "Самое большое счастье - это сидеть в ресторане с любимой женщиной".

      Я прочел эти строчки и вспомнил свое. Как напротив нашего дома был магазин. Лавка. Там торговали москательными товарами. Долго не понимал я значения этого слова. И продавали керосин в разлив. У всех были керосинки, примуса, керогазы. Мне нравилось стоять в этой лавке и ощущать запах керосина. Случайное попадание. Написано совсем о другом, о великом поэте, о строчке поэта... А я вспомнил послевоенный Ленинград, слабое освещение - лампочка в комнате 40 свечей, чтобы меньше платить за свет, скудное питание и запах керосина. Запах моего детства. (В.Ш.)

Почему-то важное наставление запомнилось, я на всю жизнь принял как данное: счастье - это вовсе не когда тебя понимают или что-нибудь в этом роде; счастье - это сидеть в ресторане с любимой женщиной. Наверно, и Хемингуэй втайне думал так же, как тот парень возле сладко пахнувшей керосиновой лавки, достаточно вспомнить "За рекой, в тени деревьев" - там все действие в ресторане и с любимой, а счастья там - на десять книг. Но мне это счастье как-то не досталось: то ресторан был правильный, да женщина не та, а если женщина была вполне любимая, то что-нибудь не получалось с рестораном. Однажды все совпало, и я думал, что завещанная мне в детстве мечта наконец-то исполняется, я философствовал в мыслях на эту тему и передавал через годы привет моему первому наставнику; но увы. Стоило мне на минуту отойти, как моя любимая уже танцевала с каким-то типом, похожим на аргентинского профессора родом из России. "А что, - сказала она, - разве нельзя? Никогда не была в таком шикарном ресторане". Но вечер был испорчен. Нет в жизни счастья. С тех пор я ненавижу аргентинских профессоров, мне кажется, их полным-полно в Москве. Спустишься летом во двор - вон сидят, поджидают, один на этой лавочке, другой на той.

Ну ничего, видимо, ресторан с любимой оставлен мне про запас, чтобы можно было и еще испытать что-нибудь впервые.

Но мне достались другие радости - радости открытий и прозрений, самые тонкие радости, какие только может испытать человек. О, как волнуешься, как носишься по комнате, когда что-нибудь сообразишь! Свежая и важная для тебя мысль - вот твоя любимая, сколько ты ухаживал за ней, сколько добивался ее, теряя надежду, и вот она пришла и отдается тебе - в каких ресторанах это возможно?

На улице берешь с лотка книгу неизвестного тебе автора, открываешь ~ и с первых слов чувствуешь значительность строк. Волнуешься, сомневаешься, убеждаешь себя.

Миг собственного открытия. Происходит испытание веры в себя: веришь ли ты своему чувству? Лишь в такие минуты ты существуешь по-настоящему - когда у тебя хватает мужества до конца поверить себе

Пока ты не доверяешь себе, тебя словно бы и нет. Существовать - значит верить себе. Не ценить себя и не в себя верить, то есть не в свою возможность перебороть жизнь, не в счастье-удачу, а именно себе.

      Эти слова я подчеркнул. Как все просто. Элементарно. Помните знаменитое, сократовское - "Я мыслю - значит существую". Но никак не удается убедить в этом других: студентов, читателей, друзей, знакомых, слушателей на лекциях. Прочтите еще фразу: "Существовать - значит верить себе". Афоризм. Уверен, кто-нибудь прочтет "Последнюю книгу" и выпишет самые афористичные фразы. Я тоже попытаюсь это сделать. Некоторые фразы использую в цитатнике для "СОЛО на клавиатуре". (В.Ш.)

Никому твоя мысль, никому твое открытие не нужны, никто и не узнает о них, но какое это имеет значение? Острое, одуряющее чувство правды - вот что приносит действительное наслаждение.

Надо бы рассказать и о других таких мгновениях, о других радостях понимания, но я сделаю это позже, в свой черед, - я не тороплюсь, я собираюсь писать эту свою последнюю книгу, пока останется хоть один подписчик; я пишу ее специально для тех, кто способен пойти на почту, заплатить и подписаться на "Первое сентября", я люблю этих людей, мне кажется, что, подписываясь, они говорят мне: "Не горюйте, я буду приходить к вам в гости, сидеть с вами, слушать вас, утешать, если что" - вот для них, для Вас я пишу. Вам. Этим отличается письмо от романа. Роман - для кого, письмо - кому. Я Вам пишу, а не для Вас, я Вам все это рассказываю, потому что Вы были так добры, что пришли ко мне в гости, и мне хочется занять Вас интересными рассказами и разговорами, мне радостно видеть, что Вы готовы слушать.

Кстати, Вы замечали когда-нибудь, что с большой буквы пишутся лишь два местоимения: Он и Вы? Бог и Вы.



Произошла ошибка :(

Уважаемый пользователь, произошла непредвиденная ошибка. Попробуйте перезагрузить страницу и повторить свои действия.

Если ошибка повторится, сообщите об этом в службу технической поддержки данного ресурса.

Спасибо!



Вы можете отправить нам сообщение об ошибке по электронной почте:

support@ergosolo.ru

Вы можете получить оперативную помощь, позвонив нам по телефону:

8 (495) 995-82-95