В конкурсе закрывшегося ММКФ-37 были интересные работы, но жюри продемонстрировало довольно специфический выбор. И даже главный приз болгарским «Лузерам» Ивано Христова, скромной черно-белой картине про учеников средней школы из провинциального городка, порадовал в основном болгарских кинематографистов. Обидно, что полностью проигнорирован «Милый Ханс, дорогой Петр» Александра Миндадзе — одна из наиболее событийных работ конкурса. Надеемся, что прокат картины в России все же состоится, она важна для нашего зрителя. Почему — об этом говорим с режиссером.
— Ваши предыдущие картины — и «Отрыв», и «В субботу» — были посткатастрофические. «Милый Ханс…» («Новая газета», № 66) — о предощущении вызревающей войны.
— Если так получилось, я рад. Я же не шел от умозрительной идеи. Идеи приходят по ходу: что-то с чем-то соприкасается. Вот так из разных впечатлений, размышлений слагалась история про что-то, неотвратимо приближающееся. Вызывающее у героев волнение. Насколько это адекватно сегодняшнему дню, судить зрителю.
— Уточню вопрос. Картина возникла из концентрированного ощущения тревоги сегодняшнего времени или была какая-то история про этот провинциальный стекольный завод с немецкими специалистами, работавшими у нас в канун войны и создававшими высококачественную линзу?
— Все возникает не спонтанно. В меру скромных сил экранизируешь себя. О чем бы ни говорил, ни читал — вытаскиваешь из себя замысел с дикими мучениями, с беспокойством, что уже ничего не можешь. Это трудная фаза – поиск точки, от которой будешь отплясывать своим неказистым на первых порах танцем. Точкой стала история, о которой где-то читал, не придавая значения. Немец оказался с войсками в тех местах, где только что работал, где у него был друг, с которым они увлекались девушками, алкоголем, всеми радостями мирной жизни. Я заволновался. Подобное волнение и ищешь. Вот сейчас я пустой, как писал Шпаликов: «Я пуст, как лист…»
— А почему же к в общем-то безобидному сценарию придирался Минкульт? Может быть, к мысли о том, как в преддверии войны мы вместе с немцами что-то плавили… возможно, и саму войну?
— Честно говоря, думаю, это была какая-то спонтанная история. Ведь мне не было предъявлено официальных требований, поправок.
— Но курировать проект были назначены правильные историки.
— Историки были скорее для разговоров, обсуждений.
— В результате имеем фильм, соответствующий замыслу. И хорошо, что автор не получил, как в советские времена, «списка поправок и сокращений».
— Не спеши, все еще впереди. В советские времена было все и сложнее, и проще. Но, по правде сказать, трудно создать сегодня такой аппарат, оттренировать такие грабли…
— А мне кажется, зубья для грабель уже точатся, причем в среде самых широких масс. Думаю, не случайно от вас требовалось сдвинуть события фильма с 1941 года куда-нибудь в середину тридцатых. Тогда ушло бы главное ощущение «предначала».
— Это было пожелание одного из консультантов. Для меня же была принципиальной эта сиюминутность, что все это не завтра, а сейчас. Что если бы кто-то зажег свечу в мире, она догорала бы уже в войне. И все же со стороны руководства жестких конкретных пожеланий не было.
— Это к вопросу о трактовке исторических событий и самой сложной, противоречивой истории, которую вновь призвано упрощать и укладывать в единый учебник. И будет ли в нем страница про то, что немецкие инженеры работали на наших заводах чуть ли не до самого начала войны, а мы отправляли в Германию эшелоны с сырьем…
— Когда я начинал сценарий, пакт Молотова—Риббентропа трактовался еще как позорная страница истории. И на меня смотрели косо: к чему об этом говорить? Но недавно из уст президента мы услышали, что это, напротив, победа нашей дипломатии. Тогда из-за чего же весь сыр-бор? Что же касается трактовок, то существует объективная правда. И это не та правда, которая нужна нам в эту минуту.
— Но сюжет про создание немецкими инженерами и нашими рабочими особо точной линзы Отто становится художественным приемом. Через это «увеличительное стекло» с помощью очередной блистательной работы всемирно известного оператора Олега Муту мы разглядываем героев: одно лицо словно перетекает в другое. А в первых кадрах человек сквозь специальный прицел всматривается в то, что мы сейчас увидим. И ведь это немец так пристально разглядывает русских.
— Рад, что считывается то, что нами закладывалось. Ведь Олег для съемок этих планов надевал специальные линзы. Он большой художник. В отличие от многих операторов ищет не красоты, но раскрытия внутреннего, не внешнего.
— И тогда «внутренним» становится долгий-долгий план дороги, по которой Ханс пытается уехать из города, а затем по ней же возвращается вместе с немецкими войсками. Вы снимали в Никополе, неподалеку от тех мест, где недавно сбили «боинг»?
— Когда мы снимали, «боинг» еще не сбили, и это не Донецкая, а Запорожская область. Впрочем, это близко. Во время съемок мы не слышали о войне, которая уже начиналась. Ни в спорах. Ни на улице. Члены группы жили в основном по квартирам из экономии. Не было ни одного столкновения, ссоры. Для меня это стало каким-то особенным впечатлением. Вот в этом районе, на этой стороне улицы, люди в кафе, влюбленные… а через дорогу уже убивают. Сейчас я думаю, как война в Чечне сочеталась с офицерскими посиделками в военном городе Ростове. Куда приезжали еще не старые матери искать своих детей, а за ними ухаживали галантные офицеры.
— Но в «Милом Хансе…» все наоборот. Кругом вроде тихий мир, но дверь в войну уже открыта, она уже впущена в нутро людей. Эта повышенная температура взаимоотношений — тоже ощущение войны. Героиню зовут Грета, среди главных персонажей собака, прибившаяся к Хансу, а сам Ханс мучим выбором между добром и разрушительной силой отрицания. В общем, как тут не вспомнить «Фауста» с Гретхен и Мефистофелем, появлявшимся вначале в образе черного пса.
— Клянусь, не приходило в голову. Но хорошо, что сказала, значит, буду выглядеть умнее.
— Сценарий начат еще в 2012-м. Ну хорошо, «доносы» у нас были всегда. Но каким образом в тексте, написанном более двух лет назад, возникло слово «санкции»?
— Да-да, начальник говорит: «Будут санкции, причем самые беспощадные». Но говорит это, обращаясь к пьянице.
— Понимаю, что у авторов нет фиг в карманах, но зал слышит с обостренностью сегодняшнего восприятия. Хотя самое актуальное в фильме не слова, а внутреннее напряжение. И еще — самая больная для меня тема — отсутствие выбора.
— Да, надеюсь, что это все не только про моих героев. Но и про нас.
— Но как быть в отсутствие выбора?
— Для меня это вопрос не только сегодняшнего дня. Невозможность выбора вошла в мою кровь чуть ли не с детства. Во всяком случае, с момента взросления.
— При этом какой-то частный выбор мы совершаем ежедневно.
— В этом смысле я выбираю профессию и внутри нее пытаюсь делать, что могу, и делать честно.
— То есть ровно как твой герой, перфекционист Отто, вместо политики ты выбираешь «стекло».
— Безусловно. Но если говорить об отсутствии выбора, это данность не только сегодняшнего времени. Я и в 90-е ни на секунду не обольщался. Боюсь показаться пафосным, но пепел ХХ века стучит в висок. Земля настолько усыпана костями жертв, что не может на ней, истерзанной, вырасти в одночасье прекраснодушный оазис. Известно, что, если больному становится лучше, это может быть просветлением накануне смерти. И в отсутствии выбора для меня нет особой новизны. Ну да, мои обстоятельства в профессии изменились не в лучшую сторону. Но все равно надо пытаться делать, что можешь, а главное, что хочешь. Иначе зачем все?
— Почему для Миндадзе так важно устроить взрыв? АЭС («В субботу»), падение самолета («Отрыв»). Здесь взрывается плавильная печь. После взрыва жизнь течет уже в ином направлении?
— Сочти это моей профессиональной инвалидностью. Мне нужен внешний знак травмы, отражение внутренних деформаций истекшего века.
— В фильме первые пострадавшие от взрыва, случившегося по вине Ханса, воспринимаются как первые жертвы войны.
— Конечно. По-моему, вообще это вполне понятная картина.
— Первые просмотры показали, что не для всех. Хотя фильм рассчитан на диалог о насущном и о прошлом… но с очень узким кругом. И эта аудитория сужается. Зритель отказывается смотреть трудное медленное кино, прокатчики — показывать. Даже профессиональная аудитория раскололась: одни аплодируют, другие ссылаются на скуку. Тогда ради чего это все? Ради возможности высказаться? Или это тоже для тебя в каком-то смысле стекло? Надо его создать, и чтобы сквозь него все было точно видно.
— Конечно, есть понимание, что это важно. Не для того, чтобы записать в фильмографию еще одно название или заработать денег (что было бы неплохо). Просто не могу этого не делать. Когда я не болею какой-то идеей — начинаю разрушаться. Что же касается узости зрителя… Так было всегда. И когда я работал с Вадимом Абдрашитовым. «Плюмбум» смотрели 20 миллионов. А разговоры были те же самые. Тогда эта «узость» исчислялась миллионами, а теперь счет идет на тысячи. И не только в России, таков цивилизационный регресс.
