Блеск и нищета полукровки

1

Первый урок еврейской самоидентификации в моей младенческой памяти не сохранился. Мне о нем поведала моя русская мать. Серединка пятидесятых, зеленый дворик провинциального Липецка, окруженный двухэтажными домиками. В одном из них — на втором этаже — живем мы. В другом — семья Витьки Шварцбурга. Витька много старше меня и много-много умнее. А у меня ума не хватает на то, чтобы понять: даже находясь на почтительном от Витьки расстоянии досаждать ему не следует. И поэтому я смело, громко и уж, конечно, не раз воспроизвожу данное Витьке нашими дворовыми авторитетами прозвище, несомненно обидное, хоть и с неясной для меня этимологией: «Еврей! Еврей! Еврей!»

У этой увлекательной истории совершенно банальный конец. Я был пойман Витькой, зажат между колен и принужден трижды на весь двор прокукарекать: «Я — еврей-дурак!»

Из этой истории я, вероятно, вынес не много. Свидетельством чему — следующее, уже мое собственное воспоминание, относящееся к концу пятидесятых, к периоду начальной школы. Был у нас в классе — ну Шварцбург-не Шварцбург, а некто Борька Кацнельсон. (Тоже совсем неплохо!) Понятное дело, и его нет-нет да и обзывали тем же словом со все еще неясной для меня этимологией. Когда евреем Борьку обозвал я, он, будучи ябедой, не нашел ничего лучшего, как пожаловаться нашей учительнице, незабвенной Лидии Федоровне, чем, конечно, поставил ее в двусмысленное положение. Лидия Федоровна неодобрительно и как-то не очень убедительно покачала головой, чем дело, к моему изумлению, и кончилось (я ожидал кары куда более серьезной — вероятно, прецеденты такого рода в нашем классе уже были).

Тут я должен принести читателю поспешное извинение. Я, конечно, был не прав, назвав два этих ярких случая из моей биографии уроками еврейской самоидентификации. Тут мы имеем дело как раз с полным ее отсутствием. Объясняется это явное опоздание в развитии, вероятно, тем, что по малолетству моему окружавшие меня люди (даже не лучшие из них) склонны были прощать мне еврейство папаши и полученную от него фамилию (не Шварцбург, конечно, но таки Марголис — мало кто из моих ранних и поздних знакомцев принимал эту фамилию за литовскую или греческую, хотя были такие) ввиду абсолютной русскости моей матери, Веры Афанасьевны. Вероятно, в их представлении пуповина, некогда связывавшая меня с матерью, как бы не вполне утратила своего значения, не давая мне возможности пуститься в самостоятельное плавание, направляемое еврейским закулисьем. У Шварцбурга же и Кацнельсона смягчающих вину обстоятельств не было.

И все-таки совсем вскорости я, вероятно, вышел из возраста мелких поблажек, и кто-то исхитрился повязать мне на рукав повязку с желтой звездой. Свидетельством чему — воспоминание № 3.

Кто помнит, в те времена в каждом городе (а скорее всего — и районе) был свой городской сумасшедший. Позднее эта категория исчезла из городского быта, вероятно, будучи насильно перемещенной в сумасшедшие дома. Через мое детство прошло несколько таких сумасшедших, но запомнился один — Ваня. Он денно и нощно шатался по нашему району, забредал в общественные места с одним и тем же симпатичным предложением. Несколько раз наши с ним дороги пересекались в полюбившейся Ване булочной. Из очереди, в которой стоял и я, Ваня выбирал того, кто внушал ему наибольшее доверие, и задушевно, но настойчиво предлагал: «Пошли бить евреев!» В ужасе от того, что Ваня может опознать во мне еврея, я мечтал об одном: раствориться в воздухе.

Еврейская самоидентификация в ее российском варианте была, по сути дела, завершена.

Она была не только следствием, но и зеркальным отражением проведенной в отношении меня общественной идентификации по национальному признаку. В основании ее лежали следующие представления. Национальность, как и фамилия, наследуется по линии отца. Евреи чем-то очень провинились перед русским народом. Евреи — это те, у кого фамилия не оканчивается ни на -ов, ни на -ин, ни даже на -ий и при этом они не грузины, не прибалты, не немцы, не всякие прочие шведы… Тут, конечно, и я, и аттестовавшие меня большие специалисты по национальной селекции грубо ошибались. С таким бреднем больше упустишь, чем поймаешь. Посему учившиеся со мной в одном классе Мишка Нахумов, Вовка Боевский, Галка Левина и Женька Лазарев ни разу не удостоились обидного прозвища и прожили первый отрезок своей жизни с высоко поднятой головой (хоть и были в отличие от меня чистокровными евреями). Селекционеры, заблуждавшиеся и по части того, по чьей линии — отца или матери — передается принадлежность к зловредной нации, как-то меньше внимания обращали на представительниц прекрасного пола, считая их чем-то вроде тупикового ответвления еврейства. Слово «еврейка» вошло в мой лексикон куда позднее, чем «еврей», соответственно, в моем детском представлении еврейское сообщество состояло сплошь из одних мужиков. Даже подозрительная фамилия «Шифрис» не навела меня на мысль о том, что все четыре года начальной школы я просидел за одной партой с еврейской девочкой Светой.

В общем надо констатировать, что идентификация по национальному признаку была в то время и в тамошних краях не слишком навязчивой, как бы необязательной школьной дисциплиной (хотя, конечно, находились фанаты этого дела, тщетно пытавшиеся открыть миру глаза на первопричину всех бед). С переездом же на новую квартиру я и вовсе выпал на несколько лет из мирового еврейства. Мои новые товарищи оказались более склонны к лингвистическим экзерсисам и путем несложных преобразований свели фамилию «Марголис» к кличке «монгол». Стать «монголом» после «еврея» — каково? Думаю, понять весь драматизм моего положения мог бы только известный актер Якут, еврей по происхождению. Противостоять этому абсурду я не мог никак, ибо сложения был хлипкого, да и характера такого же. У этой истории был совсем уж запредельный зигзаг. Ознакомление моих дружков — в соответствии со школьной программой — с понятием «расы» аукнулось мне тем, что незатейливое «монгол» было заменено научным «монголоид». Эта кличка, надо сказать, протестировала моих товарищей на их отношение к школьной учебе. Нерадивые ученики, услыхав новый вариант моего прозвища, не смогли разобраться что к чему и ничтоже сумняшеся нарекли меня «монголоедом». Количество прозвищ опасно нарастало, абсурд — тоже: я никогда даже не видел живых монголов, тем более — не ел. К счастью, разночтения в части того, как меня именовать, оказались неприемлемы и для моего окружения. Все закончилось легким мордобоем, в котором верх взяли почитатели научного подхода в образовании, и «монголоед» был отправлен на свалку истории. Впрочем, вскоре извечная тяга языка к лаконизму всех примирила, вернув мне прежнее «милое» моему сердцу «монгол».

Хоть убей, не помню, когда мировое еврейство вновь обрело меня. Но в седьмом классе я уже определенно был «нашим человеком» и с еврейством меня связывало нечто большее, чем та самая повязка с желтой звездой. Я увлекся шахматами и получал массу положительных эмоций от того, что в среде шахматных звезд преобладали евреи. Куда смотрела моя мать — не знаю. Лишь однажды она высказала свое отношение к происходящему, да и то не всерьез и мимоходом. Это случилось после того, как я пожаловался ей, что мой постоянный партнер по шахматному кружку Сашка Сухов перед каждой нашей встречей заявляет во всеуслышание, что сейчас мир станет свидетелем не простого шахматного поединка, а битвы двух народов — благородного русского и сомнительного еврейского (кстати сказать, как правило, поверженным в этих битвах оказывался Сашка). Мать посоветовала напомнить моему партнеру, что мама у меня русская и довести до его сведения, что пап у человека может быть много, а мама только одна. Я не очень понял, о чем это она, но при очередной оказии добросовестно озвучил подсказанную мне матерью формулу. Сашка сказал, что на этот раз я к партии с ним подготовился. Но тут же опроверг, как ему казалось, мою домашнюю заготовку: «Главное — отец. Поимей твой отец хоть негритянку — все равно на свет появился бы именно ты».

Да-с, господа, я взрослел, взрослели и проблемы самоидентификации. Бабушку и дедушку по линии матери звали Евдокией Ивановной и Афанасием Ивановичем, а по линии отца — Двейрой Ароновной и Ароном Ароновичем. И те, и другие были мне равно дороги. Куда бедному крестьянину податься? Или по-еврейски: куда бежать и кого ловить? Я стал много времени проводить перед зеркалом. Русский? Еврей? А, может, и вправду монгол?

А как насчет «жида», «жидовской морды», без коих, полагаю, все же не может быть полноценной еврейской самоидентификации? Не было этого в моей жизни! Может, дело в том, что морда моего лица была недостаточно жидовской, а может, в том, что она была как раз достаточно таковой… Так или иначе, но обстоятельство это, думаю, по жизни подмывает мои еврейские позиции не меньше, чем Галаха, устанавливающая, что принадлежность к еврейству передается исключительно по линии матери.

Но Галаха Галахой, а как-то незаметно подошло время получать «молоткастый, серпастый…». О Галахе я в то время слыхом не слыхивал, а вот анкетка, которую мне выдали в паспортном столе, попросив заполнить ее дома, открыла мне потрясающую вещь. ОКАЗЫВАЕТСЯ. СОБСТВЕННУЮ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ. Я ДОЛЖЕН БЫЛ. ВЫБРАТЬ. САМ. Подчеркнув, либо национальность отца, либо национальность матери.

Я, конечно, понимал, что быть евреем в семье братских народов — не выигрыш в лотерею. Соблазн стать русским был велик. И все так просто — проведи черточку в нужном месте, и дело сделано. Но в то же время сразу же почувствовал, что это невозможно, черточку я проведу не там, а тут.

По дороге домой дурные предчувствия сменились рациональными построениями. Это невозможно, так как:

вероятно, нанесет обиду отцу, да и вообще чем-то напоминает семейный бунт, поскольку и мать никогда не противодействовала моему погружению в еврейство;

что-то в этом есть от предательства, стыдно выбирать национальность, руководствуясь шкурными соображениями;

носить фамилию Марголис и быть русским — комично и чревато еще большими унижениями.

Родители в этом процессе участия не принимали, понятия не имея о моих проблемах и духовных исканиях. И все-таки реакцию отца я услышал, изобразив сцену мучительного размышления над вышеупомянутой анкетой. Бросив взгляд мне через плечо, он мигом сообразил, в чем дело.

— Ну и что же ты решил?

— Ну какой из меня русский — как из моей бабушки велосипедист.

(Это был пробный шар.)

— Ты прав, русский из тебя, как из твоей бабушки велосипедист.

Эксперимент был закончен. Практические выводы можно было представить в распоряжение паспортистки.

Паспортистка, увидев, что я накуролесил в анкете, вероятно, решила, что имеет дело со слабоумным, и внятно, почти по слогам объяснила мне, что становиться евреем в моей ситуации совсем не обязательно — нужно лишь подчеркнуть…

— Я уже подчеркнул.

Последовало повторное объяснение все того же. Тут уже пришла моя очередь подумать, что паспортистка не совсем в своем уме. Я тоже повторил уже сказанное, и чтобы облегчить собеседнице процесс осмысления, указал пальцем (чего, конечно, делать никогда не следует) на собственное подчеркивание. Паспортистка поджала губу и так глянула на меня, что я понял: она уже видит во мне диверсанта, пересекающего нашу государственную границу.

И вот тут я позволю себе воспользоваться излюбленным приемом детективщиков и сказать так: «Получая через несколько дней в торжественной обстановке паспорт, где черным по нежно-зеленому было каллиграфически выведено «еврей», он не знал, что пройдет тридцать лет, и ему вручат израильское удостоверение личности, в котором черным по голубому будет напечатано «русский».

2

Послушайте, ребе, я давно хотел вам об этом сказать, я давно хотел вас спросить… Вы ж сами все прекрасно знаете, ребе! Вы знаете, что евреи по отцу — все эти Марголисы, Эпштейны, Файгенбаумы, Коганы и Левиты — что они хлебанули в нашем советском отечестве по полной программе, все по-братски поделив с чистокровными евреями. Независимо от того, какая национальность была прописана в их паспорте. Вы ж знаете, ребе, бьют не по паспорту, а по… Впрочем, если у этой морды унаследованная от отца фамилия Иванов, то ей, пожалуй, ничего и не грозит.

А теперь вообразите, ребе, такую ситуацию. Два друга, оба полукровки — Файнштейн и Сидоров — впервые в жизни приходят в синагогу, и с порога одному из них заявляют, что он — гой. Кому именно, для вас загадки не составляет. Каково после этого Файнштейну, всю жизнь проносившему на груди дощечку с надписью «еврей»? Впрочем, если Файнштейн по паспорту русский, то я бы лично на его месте все-таки сильно не огорчался. А ежели он в шестнадцать мальчишеских лет ухитрился назваться евреем, проигнорировав возможность взять национальность матери?.. У нас ведь, назвался груздем — полезай в кузов. Однозначно, как говорит сын юриста.

В моем личном случае, при моих московских трудоустройствах абсолютно русские имя и отчество моей матери трактовались по-разному. Кто-то из небольших начальников, желавших взять меня на работу, говорил, радостно пялясь в анкету: «Я им (кадровикам вышестоящей инстанции — Л.М.) сразу же покажу «Веру Афанасьевну!». А кто-то сетовал: «Старик, уж лучше бы у тебя мать была еврейкой. Потому что твой выбор в пользу национальности отца выглядит, как демарш…»

Вот я и спрашиваю, ребе, где справедливость? Что по этому поводу думает БАГАЦ, еврейский Суд Высшей Справедливости? Ах, да, этот суд рассматривает дела только евреев… Впрочем, знаете, ребе, я очень жду вашего слова, но что бы вы мне по этому поводу ни сказали, для меня это все-таки не будет иметь решающего значения.

Потому что, ребе, я не знаю, есть ли Бог на небе, но я точно знаю, что есть человеческий выбор на земле. Я свой выбор сделал и, знаете, считаю его достойным. Мой выбор — мое послание всему человечеству, послание, которое, я уверен, не может остаться без ответа, не может быть проигнорировано.

Но возвращаясь от человечества к богоизбранному и вечногонимому народу… Снижая пафос… Скажите, ребе, вот те самые гои с еврейскими фамилиями, неужто они не могут претендовать даже на то, чтобы еврейское сообщество воздало им должное. Приобняло, как своих, похлопало благодарственно по плечу… Ну а те из них, кто еще и выбрал национальность отца и претерпел в своем отечестве ну никак не меньше, чем галахические евреи… Мне иногда думается, что они заслужили того, чтобы в их честь посадили дерево в иерусалимской Алее Праведников, где сажают деревья в честь нееврев, спасших евреев. А может, открыли бы в их честь специальную аллею. Вот только, думаю, аллея эта будет не очень длинной…

* * *

…Дома мать без особого интереса заглянула в мой свежеиспеченный паспорт. «Ты почему записал Леньку евреем?», — спросила она отца таким тоном, как будто речь шла о том, что мой папаша взял мне по блату на обувной базе сандалеты, тогда как мне нужны были сапоги на меху. Отец с удовольствием принял предложенные правила игры.

— А кем я должен был его записать, индусом?

— Но знай: Ольку я тебе не дам записать еврейкой.

Через семь лет мы с родной сестрой оказались детьми разных народов («Дети разных народов, мы мечтою о мире живем…»). Потом она крестилась, потом вышла замуж за обладателя русской фамилии. Потом… Потом был суп с котом, но об этом позже…

— Как это вы, евреи, ухитряетесь брать русские фамилии, — спросил меня мой коллега, режиссер некой кинолаборатории Глеб Ульянов в присутствии всей съемочной группы. Глеб только что побывал на съемках в Курске и каким-то непостижимым образом пересекся там с моим родным дядей, носившим фамилию «Марголин». Глеб сочетал в себе, казалось бы, не сочетаемое: он был убежденным антисемитом и одновременно большим другом евреев. Вот он, не кривя душой, мог при необходимости защититься от упреков в антисемитизме, заявив, что все его лучшие друзья — евреи. Но Глеб до таких пошлых приемов не опускался. Таким он и остался в моей памяти: прижимающим к сердцу очередного друга-еврея, за которого мог кому хошь пасть порвать, и при этом повествующим, неторопливо покуривая, об очередных происках коварного сионистского врага. Я был одним из лучших, душевнейших друзей Глеба.

— А очень даже просто, — ответил  я. — Даем в газете объявление: «Меняю одну национальность на две судимости…» Это был ответный точечный удар: за спиной у Глебушки была судимость за не самое удачное использование государственных средств при производстве очередной картины. Глеб глубоко затянулся сигаретой, откинув голову и словно любуясь своим таким смышленным дитятей (он был куда крупнее меня и лет на пятнадцать старше)…

— Предавай дяде привет, он у тебя классный мужик!

— Ох ты ГОЙ еси, добрый молодец! Богатырь ты наш, Алеша Рабинович! Что ты закручинился, на камень бел-горюч глядючи?

— Как не закручиниться, когда на камне том написано: «Направо пойдешь — чужаком станешь. Налево пойдешь — чужаком станешь. А прямо пойдешь — без следа пропадешь!»

* * *

И вот еще какая незадача, ребе. В тот же год, совсем вскоре я тяжело заболел, пропустив все первое полугодие девятого класса. Еще через полгода затяжная атака непонятной болезни повторилась, отобрав у меня первое полугодие уже выпускного класса. А в аккурат ко времени выпускных экзаменов болячка взяла меня в оборот окончательно и бесповоротно. Липецкие и московские больницы, диагнозы, антибиотики и модные тогда гормоны, уколы и капельницы, не очень приятные исследования и… приступы. Тяжелейшие, изнуряющие приступы, на которые все это массированное лечение не производило ровным счетом никакого впечатления.

К чему я это? К тому, что ровно через 13 лет, когда болезнь уже проутюжила меня, как Т-34 вражеский окоп, мне, наконец, поставили некий диагноз. Эта штука относилась к группе этнических болезней. Чувствуете, ребе, откуда ветром подуло? Да-да, с восточного Средиземноморья. Экзотической болезнью этой (во всем мире ее именуют семейной средиземноморской лихорадкой) болели почти исключительно армяне, арабы и евреи. Армян и арабов в моем роду, как известно, не было…

Что ж это получается, ребе? Я, не будучи евреем, скосил, как свеженаточенной косой утреннюю траву, все мыслимые и немыслимые «прелести» принадлежности к еврейству. Как понимать эту игру в одни ворота, ребе? Что Господь хотел этим сказать? Думаю, ребе, тут есть над чем подумать не только мне, но и вам. Возьмите мою жизнь в руки, как берут головоломку, покрутите ее так и этак, я не возражаю. Что, вы спрашиваете, как я себя чувствую? Спасибо, как-то чувствую, а мог бы и никак не чувствовать, не возникни верный диагноз в тот момент, когда на меня уже точили нож медэксперты. И не появись в моей жизни — чудо из чудес! — привозимые из-за границы таблетки, явно пришедшиеся не по вкусу моим приступам.

И еще один вопрос, ребе. Может быть, вопрос вопросов. Что такое совесть? Позвольте процитировать безбожника Фромма (как вы знаете, еврея). «В гуманистической религии совесть — это … голос самого человека, хранитель нашей цельности, призывающий нас к себе, когда нам грозит опасность утраты самости. Грех — это прежде всего грех в отношении себя, а не Бога».

Понятно, речь идет о нравственной цельности. Я все это очень хорошо понял, когда во второй половине девяностых по воле обстоятельств «застрял» на полтора года в Израиле, к которому вообще-то отношусь с большой теплотой. Не мне вам, ребе, напоминать про жену праведника Лота, обернувшуюся назад и потому превратившуюся в соляной столб. Так вот, там, в Израиле, где я имел счастье основательно примерить на себя шкуру эмигранта, я после двадцатилетнего перерыва вернулся к занятию своей молодости — написал цикл стихов. И было среди них такое.

* * *

Собирались, паковали ценности,

уезжали по чужим следам…

Но забыли мы о нашей цельности,

а ее не сунешь в чемодан.

Думали: прощаемся с завалами

бед российских, коим несть числа…

Но потом себя не узнавали мы,

взглядом упираясь в зеркала.

Ни достатку, ни вину не рады мы.

И беду надвинувши на лбы,

мы стоим над нашими утратами,

соляные, скорбные столбы.

Так вот, ребе, совесть и выбор — единственные четко различимые реальности моей жизни. А все эти пестрые и противоречивые детали, все эти странные стечения обстоятельств и кажущиеся недоразумения, все эти прямые и кривые зеркала, эти осколки зеркал, множащие и рассыпающие отражение — они, может быть, призваны подчеркнуть главное — необходимость сохранить свою человеческую цельность.

А все оттого, ребе, что кроме национальной самоидентификации, есть такая штука как самоидентификация этическая. И она будет поважней. Потому что тут речь идет не о том, к какой национальности ты относишься, а о том, относишься ли ты к роду человеческому вообще.

И спасибо, ребе, за эту беседу, потому что я уже слышу, что вы мне на все это говорите. Вы подтверждаете, что сохранить свою человеческую цельность, действительно, всего важнее на этой земле. И если мне это не удастся, говорите вы, вспоминая одного из мудрецов, то когда я предстану перед Всевышним, он не спросит меня, почему я не прожил жизнь Моисея или Авраама. Он спросит, почему я не прожил жизнь того, кто в середине пятидесятых, разъезжая на трехколесном велосипеде по зеленому липецкому дворику, кричал «великому и ужасному» Витьке Шварцбургу, несомненно, обидное, хоть и малопонятное: «Еврей! Еврей! Еврей!»…

Ваш Леонид Марголис