После того как «Мемориал» выложил базу данных на почти 40 тысяч сотрудников НКВД, пресс-секретарь президента Дмитрий Песков отреагировал совсем не в духе XX съезда КПСС — в жанре «и вашим и нашим». Причем не оставив сомнений в том, кто такие «наши»: «Тема весьма чувствительная. Очевидно, что здесь мнения расходятся у многих, существуют диаметрально противоположные точки зрения, причем и те и другие выступают весьма аргументированно».
В чем, интересно, «аргументированность» сталинистов? В том, что нужно было по ложным обвинениям, по плану уничтожать собственный народ? Разумеется, никаких аргументов — моральных или исторических — нет.
Есть аргументы политические, поскольку легитимность власти питается «славной» историей, а в этой истории не может быть темных страниц
— о репрессиях можно говорить лишь скороговоркой, как о побочном и несущественном продукте «великой» эпохи.
Согласно данным Левада-центра, 26% респондентов в 2016-м против 9% в 2007-м готовы оправдывать репрессии политической необходимостью. В 2016 году в молодежной группе практически каждый второй респондент (45%) либо ничего не знал о репрессиях (19%), либо затруднялся давать им какую-либо оценку (26%). Амнезия, совмещенная с оправданием.
Никакого национального согласия по вопросу сталинизма в нации нет. Более того, главный водораздел между сторонниками авторитарного и демократического пути развития страны проходит именно здесь — при обсуждении сталинских репрессий.
Да, вождя более полувека тому назад вынесли из Мавзолея, но тело его еще покоится у Кремлевской стены и держит за горло потомков сталинской номенклатуры и вымораживает мозги и души сразу нескольким поколениям постсоветских людей.
Никакого развития страны не будет, пока не пройдет третья волна десталинизации — после первых двух волн в оттепель и перестройку.
Есть, разумеется, и глубоко частный аспект этой истории. Для кого-то какой-нибудь сержант НКВД — кровавый палач, не задумываясь, стрелявший в затылок. А для кого-то — прадедушка, чей портрет при полном параде и орденах висит на стене. Для кого-то лейтенант ГБ — подонок, избивавший подследственного на допросе, а для членов семьи — уважаемый ветеран, защищенный георгиевской ленточкой, как волшебным оберегом.
Понять людей, готовых защитить своих предков-палачей, можно. Человек вообще не одномерное создание — убийца может быть в чьих-то глазах одновременно добрым дедушкой, с которым связаны теплые воспоминания о детстве. Но это не отменяет ничего — убийца остается убийцей, и вина его не снимается, а усугубляется тем, что он действовал по приказу государства.
Пример симптоматичной человеческой драмы появился совсем недавно, когда внучка сотрудника томского отдела НКВД Николая Зырянова узнала о том, что ее дед был настоящим палачом, притом что ее же прадед по материнской линии был репрессирован: «Я не сплю уже несколько дней… Умом я понимаю, что я не виновата в произошедшем, но чувства, которые я испытываю, не передать словами… Вот так сейчас и выяснилось, что в одной семье и жертвы, и палачи… Но я никогда не стану открещиваться от истории своей семьи, какой бы она ни была».
Память невозможно отбить — ни кулаком, ни телевизором. С помощью базы «Мемориала» — сайта nkvd.memo.ru — я нашел практически всех сотрудников НКВД, фамилии которых встречаются в следственном деле моего деда Трауба Давида Соломоновича. Его забрали как «неразоружившегося меньшевика» на пике Большого террора в 1938-м.
Дед, превратившись в Устьвымлаге в «актированного инвалида», умер в 1946-м в возрасте 53 лет. Уже через два года после смерти тирана Давида Соломоновича реабилитировали, причем в деле, которое было рассекречено только в 1999 году, есть показания найденных в 1955-м прокуратурой двух из трех людей, оговоривших его. Они признают, что сделали это под жесточайшим давлением следователя. Собственно, в своих жалобах Лаврентию Палычу Давид Соломонович сообщал, что подписал нелепый и безграмотный протокол допроса (единственного, естественно) по той же причине.
О следователе Пильщикове Сергее Петровиче, делавшем акцент на том, что дед представлял собой мелкобуржуазный элемент — «занимался торговлей», хотя он работал архитектором в системе Наркомлегпрома и при обыске у него были изъяты «чертежи типовой бани», известно, согласно базе «Мемориала», совсем мало. Главное, не ясно, чем, как и где закончил он свой путь. Есть только данные о том, что на момент допроса он был помощником начальника 3-го отделения 4-го отдела УГБ УНКВД по Мособласти, а затем очень быстро стал замначальника того же отделения.
О других известно больше. Хотя, что характерно, документы того времени — от постановления об избрании меры пресечения и протоколов допросов и до обвинительного заключения и ответов на жалобы осужденного и его родственников — подписывались фамилиями без имен и отчеств.
Как будто эти люди не хотели быть узнанными и найденными в будущем. Ну, мало ли в России Ивановых, Никитиных, Афанасьевых — их по несколько десятков служило в системе НКВД.
И я, например, так и не понял, какой из двух Фомушкиных, находящихся в базе «Мемориала», забирал моего деда, перепутав в постановлении об избрании меры пресечения все: фамилию, национальность, номер дома. Может быть, это тот Фомушкин, который потом, согласно базе данных, служил в Смерше и получал за это ордена?
Только на постановлении даже нет его подписи. А есть множество других подписей, неразборчивых, как у врача, выписывающего рецепт.
Идентифицировать подписи сложно — как будто упомянутые лица под грифами «согласен», «утверждаю» разделяли ответственность друг с другом.
Или, точнее сказать, перекладывали ее друг на друга. Или, еще точнее, помазали друг друга кровью. Это круговая порука в чистом виде, как если бы никто целиком не был виноват. Выполняли приказ. А виновата — система. Или они уже тогда понимали, что спустя десятилетия попадут в какую-нибудь «базу»?
Вот подпись на этом документе, где все перепутано, сделанная карандашом. Капитана госбезопасности Папивина. Его фамилия напечатана под грифом «согласен». Он, Папивин Андрей Алексеевич, прошел славный путь. И даже в 1985 году была награжден орденом Отечественной войны. Ветеран.
А вот нерасшифрованная подпись. Но я ее расшифровал. Она появляется потом на обвинительном заключении по следственному делу №2180 по обвинению Трауба Давида Соломоновича по ст. 58, п. 10 УК РСФСР. «Утверждаю», зам. нач. управления НКВД по МО Якубович. Его, Якубовича Григория Матвеевича, спустя несколько месяцев, незадолго до падения Николая Ежова, арестуют, потом, уже при Берии, расстреляют. В послесталинское время в реабилитации будет отказано.
И еще одна фамилия на постановлении об аресте. Замнаркома внутренних дел Заковский: «Утверждаю». Самая высокая инстанция в следствии. Леонид Михайлович Заковский, он же Генрих Штубис, латыш, однолетка моего деда и земляк — из Курляндской губернии. Легендарная личность — проводил железной рукой коллективизацию в Сибири, депортировал кулаков, руководитель расследования убийства Кирова. Возможно, моего деда и забрали по спущенному Заковским плану арестов более тысячи «националов» в Москве и Мособласти. В это самое время он стал членом образованной коллегии НКВД, но спустя несколько недель — арестован и расстрелян. Не реабилитирован.
А вот подписавшие обвинительное заключение. Сержант Никитин. Яков Григорьевич, как следует из базы. В 1943-м он уже майор ГБ, получил медаль «За боевые заслуги», умер в 1956-м. Отпечатана здесь и фамилия Персица. Михаила Иосифовича вскоре расстреляют и не реабилитируют. Но совершенно не очевидно, что подпись именно его — она крайне неразборчива. Притом что Персиц — капитан ГБ, а поверх слова «капитан» чернилами написано «мл. лейтенант». Может, Персиц в этот момент куда-то вышел…
Кажется, эти люди подписывают бумаги по кругу — механические движения исполнителей, роботов, запчастей, причем взаимозаменяемых, машины, которую никто не мог остановить.
Но главное, что они все равно оставляют следы — подписи и фамилии.
На скольких отказах в пересмотре дел стоит, например, подпись Боровкова Ивана Ивановича, многолетнего замначальника секретариата Особого совещания, зловещего ОСО, крушившего судьбы в буквальном смысле без суда и после того, что можно было назвать «следствием» лишь метафорически.
Они ведь даже сами не отвечали осужденному. Писали служебную записку с отказом в 1-й спецотдел НКВД, а те уже сообщали в Устьвымлаг НКВД, передававший информацию непосредственно в лагерь.
В 1938-м ОСО осудило, согласно справке, которая было подготовлена в свое время для Хрущева, 45 768 человек. Пиковая цифра по тем временам, Большой террор.
Больше только в 1942 году, очень много, но меньше — в 1949-м, что отражало послевоенную паранойю старевшего Сталина, а в 1952-м — «всего» 958 человек.
В 1954-м Боровков лишится всех должностей. В 1967-м покончит с собой. Вероятно, потому, что доверие партии не было восстановлено. Но в секретариате ОСО работал же не только этот выходец из рабочих-текстильщиков, который стал членом Верховного суда РСФСР в 31 год после ускоренного обучения тому, что условно можно было назвать юриспруденцией. Например, оперуполномоченной секретариата ОСО старшего лейтенанта Афанасьевой нет в списках «Мемориала». И сколько их таких, мелких сошек, имя которых неизвестно, подлости и преступления которых неисчислимы, даже если они всего лишь занимались документооборотом?
Но ведь это они писали об умиравшем в ГУЛАГе человеке, которому просто даже до официального окончания восьмилетнего срока оставалось несколько месяцев, и еще можно было спасти его жизнь: «Из вновь поступившей жалобы от Трауб необходимости в пересмотре решения по делу не усматривается».
Унылый исполнитель механически пишет это от руки, отдает в окошко машбюро, потом несет отпечатанную бумажку на подпись. Утомленный Боровков подписывает, ощущая приятную мягкость зеленого сукна стола и не глядя, кипу бумаг… И это оказывается смертным приговором для того, кто все чаще и чаще попадает в тюремную больницу, а потом в ней же и умирает. И остается только бумажка в деле. Называется «Извещение об убытии из лагеря-колонии». Так хотя бы стала известна дата смерти. Извещение, которое не было послано никуда и никогда — прочерк.
Вот и вся история, человеческая, очень человеческая. Одна из миллионов. Имеющая прямое отношение к так называемой демографической «елке» — возрастно-половой пирамиде населения России, где есть характерные сужения и провалы, заложившие на десятилетия вперед неискоренимый тренд на депопуляцию в нашей стране.
Одного я им совсем не могу простить. Жалобы моей бабушки, направленной в 1945 году на имя Берии, с одной из многочисленных просьб пересмотреть дело или уж выпустить инвалида, потерявшего способность работать (а дед, я так понимаю, полгорода Вожаэля им там, в Коми АССР, спроектировал). Эта жалоба есть в деле, хранящемся в ГАРФе. Она написана четким почерком десятиклассницы — моей мамы. Продиктована и подписана бабушкой — где-то к середине войны, после гибели сына на Курской дуге, после смерти племянников в блокаду, она от переживаний потеряла способность разборчиво писать.
Я долго, сидя в читальном зале ГАРФа, не мог прийти в себя, обнаружив эти страницы в деле. И, в сущности, не могу прийти в себя до сих пор.
А «Мемориалу», нашему дорогому «иностранному агенту», поклон в ноги. И за базу палачей из НКВД, за возможность хотя бы назвать всех или почти всех поименно, и за то, что Арсений Борисович Рогинский лично нашел дело моего деда в Госархиве.
История не закончена, потому что не было покаяния. Потому что государство покрывает и славословит тех, кто осуществлял массовые убийства, и преследует тех, кто хранит память о жертвах ГУЛАГа. И потому что не все внуки, как Торнике Аравидзе из фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние», вышвырнули, хотя бы мысленно, тела своих дедов-убийц из могил.
Андрей Колесников
