С Колей Караченцовым меня подружил футбол. После путча девяносто первого года я пригласил его сыграть за сборную друзей «МК» против команды Лужкова. И Коля — далеко не Пеле — удивил всех, забив гол на первых же минутах.
После футбола мы разговорились. Я, конечно, не мог удивить его своими суждениями о театре, но заметил, что Николай Петрович довольно сдержан в общении. Это совсем не вязалось с его имиджем — компанейского человека. Поинтересовался у него: «Осточертели журналисты?»
Он откровенно ответил: «Тут один спрашивает: «Правда ли, что Абдулов открыл пельменную?» — «Не знаю», — говорю. Потом читаю в газете: Абдулов открыл пельменную, а Караченцов обожает там есть пельмени. А ко мне Саня потом с обидой: «Коль, ты обалдел? Какую пельменную?!»
Разговор был накоротке, ни к чему не обязывающий, но Караченцов, может, под впечатлением забитого мяча, радушно пригласил меня в театр, конечно же, на культовый спектакль «Юнона и Авось». Сейчас мало кто помнит, но знаменитую рок-оперу перед самым выпуском советская партийная цензура запретила, и все апелляции к влиятельным меценатам оказались тщетными. Мне о чудесном финале этой ситуации с «Юноной» рассказывал Андрей Вознесенский: «Марк Захаров сказал нам с композитором Алексеем Рыбниковым: «Поехали. Есть последний адресок. Авось поможет». Такси затормозило у Елоховского собора. Мы поставили свечки перед иконой Казанской Божьей Матери, как-никак воспеваемой в нашем спектакле. Я купил три её образка и отвез в театр, отдав Караченцову, Абдулову и Шаниной. Может быть, Марк Захаров и звонил кому-нибудь ночью, не знаю. Но утром «Юнону» разрешили»
В ту пору я бывал в ленкомовской бане чаще, нежели в зрительном зале. Спонтанно подобралась дружная компания — Григорий Горин, Аркадий Арканов и мы с коллегой — Александром Львовым. Приходили с вениками на целый день, приносили из дома еду — в судках, на сковородке, в кастрюлях. Все разогревалось, шкварчало, шипело и под бесконечные байки писателей-сатириков с аппетитом уплеталось в перерыве между парилками.
Как-то, накануне Колиного пятидесятилетия, которое зажигательно праздновалось в грузинском ресторане неподалеку от театра Маяковского, все там же, в ленкомовской бане, Гриша Горин сказал: «Коля в «Юноне» поднялся на новую ступень понимания жизни. Когда борешься не с чиновниками и властью, а с судьбой… «Времена не выбирают, в них живут и умирают… Понимание этих строчек Кушнера, — говорил Гриша, — возникло и у меня на этом спектакле… Коля гениально играет трагедию одиночества, любви и смерти».
А я на «Юноне» понял, что «Ты меня никогда не забудешь» для Коли — самая главная молитва.
Икону из Караченцова делать не стоит, равно, как и отдавать его на откуп только кино- и театроведам. Он, со своим дерзким оскалом, с неповторимой нахальной расщелиной между передними зубами, выскочивший на ленкомовскую сцену сорок с лишним лет назад в шутовском колпаке Тиля, мог такое отчебучить…
…Шла премьера «Sorry», где Караченцов играл на пару с замечательной Инной Чуриковой. Коля по сложившейся традиции встретил меня у служебного входа, произнес на ходу свою любимую присказку: «Артист будет стараться для вас», — и умчался, велев после спектакля зайти в гримерку.
В первом акте его герой — богатый эмигрант из Тель-Авива, напившийся до положения риз по случаю прилета в Москву, решает жениться на своей первой любви: санитарке из морга. Собственно, все перипетии пьесы в морге и происходили — действие разворачивается на фоне кафельной плитки.
«Ты моих друзей на свадьбу позвала? — орал пьяный Колин персонаж на свою возлюбленную санитарку — Чурикову, смачно затягиваясь сигаретами «Мальборо». — Где мои друзья, где Петя Спектор?!»
Я чуть не хлопнулся с кресла. Присутствовавший на премьере мэр Юрий Лужков иронично заметил в фойе: «Теперь знаю, кто популярнее меня в этом городе».
Я не стал спорить с мэром даже в шутку.
В гримерке Коля, дымя уже ядовитой «Примой», спросил: «Знаешь, что самое трудное? Думаешь, объявить публике, что ты в зале? — и, делая глубокую затяжку, пожаловался. — С этим «Мальборо» такие мучения. А как по-другому: богатый еврей с «Примой» — курам на смех».
Пинок драматургу
Актеры любят подурачиться, хлебом не корми. Я на «Sorry» отделался легким розыгрышем. Молодому драматургу Дмитрию Липскерову, который в 24 года принес в «Ленком» пьесу «Школа для эмигрантов», пришлось хуже — и в моральном, и в физическом плане. Вот как он об этом вспоминал: «Распределение состава было поистине звездным. В одной паре — Збруев и Абдулов, в другой — Янковский и Караченцов. Все четверо со дня прочтения пьесы поддерживали меня, каждый по-своему: кто дружеской беседой, кто обедом в театральном буфете, кто рассказами обо всех тяготах актерской судьбы на самой ее заре… Единственный, кто из этой четверки до сих пор называет меня на «вы», — Николай Петрович Караченцов. Это вовсе не значит, что я не сумел сблизиться с артистом, просто так уж вышло. Поначалу это «вы» настраивало меня на горделивый лад — вот, мол, актер понимает, что драматург несравненно выше стоит по иерархической лестнице, нежели артист, хотя и звезда, — а потому общался я с Караченцовым подчеркнуто-серьезно, глубокомысленно вещая ему о своих глобальных творческих планах, несколько понижая даже голос при этом, советуя баском, как нужно играть роль Сержа в спектакле… Наше подчеркнуто уважительное обращение продолжалось до того момента, пока день премьеры не приблизился до ужасного близко… Мы стояли в очереди в буфете в перерыве между репетициями, и я давал Караченцову последние наставления.
— Надеюсь, вы, понимаете, что я имею в виду? — спрашивал я.
— Я вас понимаю, — отвечал Караченцов.
— Роль Сержа — роль серьезная, — продолжал я. — Она несет в себе глубинный смысл человеческого подсознания, граничащий с необъятностью Вселенной…
— Вы очень талантливы и умны.
Почти синхронно с комплиментом артиста я почувствовал, как по мягким частям моего тела что-то ударило. Я оглянулся, пытаясь определить того неловкого, кто случайно толкнул меня в тот момент, когда наша беседа с Николаем Петровичем вошла в самую серьезную фазу, но такового отыскать не сумел, а потому решил не отвлекаться на пустяки и продолжал давать советы актеру.
— Вы должны понимать, что это не тот спектакль, где нужно играть на зрителя, это психологическая драма — сосредоточьтесь на своем внутреннем мире…
— Я обязательно сосредоточусь, — пообещал Караченцов, и я вдруг опять почувствовал удар по чреслам, на сей раз более ощутимый, чем предыдущий.
«Господи, что же это такое?» — подумал я, оглядываясь по сторонам и опять ничего не обнаруживая.
— Продолжайте, я вас слушаю.
— Да… О чем же это я?..
— О моем внутреннем мире, — напомнил Караченцов.
— Да-да… Так вот, наполняйте его более мелкими подробностями… Каждый штришок важен для создания образа…
И вдруг я это увидел словно в замедленной съемке. Нога Караченцова в тяжелом ботинке резко взметнулась и дала мне сочный, такой примитивный, что называлось в детстве «поджопник».
От неожиданности я поперхнулся, по инерции продолжая нести какую-то чушь, но инстинктивно отодвинувшись от артиста на недосягаемое расстояние… Вскоре мой запал прошел, я ушел по каким-то своим делам и больше до премьеры с Караченцовым не разговаривал, а по ночам, красный от стыда, мучился догадками о том, за что был удостоен от народного артиста поджопника.
Сейчас, по прошествии нескольких лет, вспоминая о том случае, я хохочу во весь голос, видя себя желторотой птахой, обучающей артиста таинствам актерского мастерства голосом Станиславского…»
Я тоже хохотал, узнав эту историю.
Важно, как мы друг к другу относимся
Мы не часто встречались с Колей: с одной стороны, его сверхзвуковой график — репетиции, спектакли, съемки, гастроли, с другой — мои бесконечные журналистские командировки. Как-то я высказал сожаление, что редко видимся, Коля возразил: «Петя, какая разница, насколько часто мы встречаемся — важно, как мы друг к другу относимся! — И печально продолжил, вспомнив свою маму: «Она меня убеждала, что друзей надо выбирать… Но как-то нет у меня такого, чтобы выбрал я специально интересного человека и непременно решил с ним подружиться. Хотя понимаю, что, может быть, так и следовало бы поступить. Для меня никогда не существовало критерия для выбора или поддержания знакомства и таких понятий, как удачник или неудачник. Кто из нас от чего застрахован в этой жизни? — философски заметил Коля. — Можно сказать, что дружу я с Таней Тарасовой и Володей Крайневым. Но встречаемся мы раз в год. А то и реже. И я себя ругаю, что из-за вечной занятости отдаляюсь от друзей. Я был очень дружен со своей мамой, царство ей небесное. Мама работала за границей, я учился в интернате. Со своими одноклассниками тогдашними я тоже вижусь не так часто, как хотелось бы. И они на меня обижаются. Но я знаю, что, не дай Бог, случится со мной что-нибудь — через полчаса рядом будут стоять пять мужиков: «Коля, чем тебе помочь?»
Когда пришла печальная новость, что Коля попал в автокатастрофу, я вспомнил эту его, к сожалению, пророческую фразу, произнесенную в русском ресторане на Манхеттене.
Тогда наши пути пересеклись в Нью-Йорке. Я занимался выпуском русскоязычной газеты «В Новом свете» — американским детищем «МК» — самым тиражным изданием для эмигрантов, а «Ленком» в это время гастролировал по Штатам. У нашего общего знаменитого друга Славы Фетисова, игравшего за «Нью-Джерси», был выходной, и мы поехали в ресторан «Русский самовар» на Манхеттене.
Мы были молоды и веселы, говорили и о чепухе — травили застольные спортивные и артистические байки, и конечно, о серьезном. А еще Коля, под пельмени (не абдуловские), рассказывал, что вообще-то самое любимое его блюдо — макароны по-флотски, но кто их в Нью-Йорке может приготовить? И продолжил: «Я не из везунчиков. Долго не снимался. А когда стал сниматься, киношники еще какое-то время сомневались: а фотогеничное ли у него лицо? Сначала думали: можно ли его вообще снимать? А потом: можно ли в положительных ролях? Сколько же мне надо было разного пробуравить, сколько я этих дурацких «Огоньков» на телевидении вел, чтобы кто-то меня заметил…»
«Ребята, чем серьезнее артист, тем сильнее он волнуется, — говорил Коля. — Ему стыдно быть не на том уровне, какого от него ждут. Видели бы вы, как перед каждым спектаклем трясло Андрюшу Миронова за кулисами — лицо в красных пятнах, потный… Такое волнение входит в понятие мастерства. Мастер знает, как это волнение повернуть на пользу роли, а не зажаться…»
По-моему, в тот вечер мы слопали все, что было у поваров в холодильниках, да и фирменная самоваровская «хреновуха» не была лишней в застолье. Попрощались, когда над Нью-Йорком уже зажигался рассвет, каждого ждали свои дела. Такой совместной волшебной ночи у нас больше никогда не случилось.
Граф наших дворов
Поэт Андрей Вознесенский в Доме литераторов рассказывал мне и писателю Андрею Яхонтову: «Карден считает Караченцова великим актером, а уж мэтр повидал — и Эдит Пиаф, и Жана Маре, и Кокто».
— Чем берет нас Караченцов? — вопрошал нас Андрей Андреевич с такой же неповторимой интонацией, с какой в далекие шестидесятые читал стихи у памятника Пушкину вместе с Евтушенко и Ахмадулиной — мощным биополем, нутром, сверхпрофессионализмом. — Мы познакомились, когда ставили «Юнону и Авось». Когда Марк Захаров предложил его на роль галантного графа, удачливого «протеже Божьей матери», я, по правде сказать, удивился. Потом, по обычаю своему, стал крутить его имя — ведь в имени всегда закодирована судьба. Имя Николай Петрович совпадало с именем героя. В фамилии сквозь «кукарачу» мне послышалось «пора! ура!» и чепчики, которые бросали в 1812 году. Вроде дурацких строчек, пришедших в голову:
«Ура! Пришла пора чепцов
Париж кричит: «Караченцов!
Ура, Коля Караченцов!»
Во время репетиции я сразу попал под его крутую харизму. Он играл графа наших дворов. Кавалергардские лосины натягивал мужик, прошедший сегодняшние медные трубы, приблатненно и зорко «на авось» ищущий новую Россию.
Не знаю, как в других спектаклях, — делился Вознесенский, — но здесь он был соавтором роли. Поражает в нем ум и неординарные решения, нечастые для сценической среды.
Автор порой сам не понимает написанного, — признавался Андрей Андреевич. — Он лишь записывает второпях, что диктует ему «вдохновение», фиксирует сдвиг подсознания. Космос это ещё или черт знает что! Творческие миги кратки — нет времени осмысливать. Караченцов домысливает текст. Он играет не поколение 1812 года, не «шестидесятников», не «восьмидесятников» — а суть, общую для всех поколений. Играет такого героя, который сохраняет упрямую веру в «авось», даже если наступает полный абзац».
Я передал Коле эти лестные слова.
«Ну, уж, — по-простому отмахнулся Коля. И включил фирменную караченцовскую улыбку. — Вообще мне льстит, что я знаком с Пьером Карденом. Но в обществе людей знаменитых, богатых или больших начальников чувствую себя спокойно. Не очень зажимаюсь оттого, что рядом с «самим», но и особо не разнуздываюсь. Стараюсь оставаться в тех рамках, которые сам себе поставил. Мы же бывали с тобой вместе в разных компаниях, и ты видел: я такой, какой я есть…»
Ещё он говорил: «Не скрываю, что боюсь всяческих астрологических прогнозов или ссылок на биоритмы, «сегодня по всем трем линиям ты внизу. И лучше в такой день не выходить на улицу». Но у меня спектакль назначен — зачем мне знать, что я его плохо сыграю? У меня есть свои тайные секреты — и я знаю, как готовить свой «аппарат» к работе. Мой инструмент — мои нервы. И в свою кухню, как и в личную жизнь, пускать, по-моему, никого не надо. Кому она интересна — кухня?»
Как-то я спросил Колю: а не хотелось бы ему — при сумасшедшем графике — пожить в свое удовольствие, установить хотя бы на время щадящий режим? Он ответил не сразу, стал размышлять вслух:
«Каких-то перемен — послаблений, иногда, конечно, хочется. Спрятаться куда-то… Ведь популярность имеет оборотную сторону. Я все время на людях — и должен следить за собой: что говорю, как выгляжу, как одет, как себя веду. Я всегда помню, что по моему виду люди судят не только обо мне, но и вообще об артистах. И как ни лестно внимание к себе, в какой-то момент оно тяготит — и меня тянет сбежать подальше от глаз людских, в тишину, где мог бы осмыслить свою жизнь, чтобы ничего над тобой не висело, никто бы не подгонял. Но… именно в тишину. Не в разгул, не в тусовку, хоть я контактный человек и знакомлюсь легко. У меня, как и у любого нормального человека, возникает желание начать новую жизнь — в понедельник, с первого числа, с Нового года… Далеко не у всех это получается, но я новую жизнь просто вынужден начинать время от времени. Каждая новая роль открывает в тебе какие-то новые качества. Начинаешь всегда заново — с чистого листа, с нуля, хоть я и человек устоявшихся привычек».
Супермен советских боевиков
Однажды — в те далекие уже времена — девяностые, Коля мне признался: «Я в своей профессии — а лучшей профессии я не знаю — много придумываю, когда гуляю по ночной Москве с собакой: она у меня доброжелательная, как и все лабрадоры. Но появились щенки — стала агрессивной. И вот в два часа ночи идет навстречу пьяный, а она как рванется, залаяла. Откуда ни возьмись — милиционер. Пистолет достает: если бы, говорит, она его укусила, пришлось бы застрелить. И спрашивает: «Вы — Караченцов? Я вас очень прошу, даже с собакой, не ходите в это время по Москве. Если бы вы читали сегодняшнюю сводку, что у меня на столе лежит, вы бы поняли, что совершаете опрометчивый поступок».
Отвечаю милиционеру: «Как только перестану ходить по Москве в любое время, не смогу ощущать себя полноценным. Это моя Москва. И я буду все равно по ней гулять, когда заблагорассудится».
Я, слушая эту историю, конечно, не мог в ответ не пошутить — в том смысле, что не посмеют подойти к Караченцову с недобрыми намерениями. Тем более посмотрев советские боевики «Криминальный квартет» или «Человек с бульвара Капуцинов». Коля, готовясь к этим съемкам, изучал каратэ.
«Будем надеяться, что отмахнусь, — рассмеялся Коля. — Не с пистолетом ведь ходить?» А насчет «отмахнусь» послушай про Шона О’Коннори в Белграде.
И он рассказал: был самый расцвет бондианы. Коннори — легендарный Джеймс Бонд — приезжает в Югославию на премьеру, где его чуть ли не правительство приветствует. А через оцепление прорывается какой-то мужик и со всей силы смазывает в лобешник этому Коннори. Тот с копыт. Мужика вяжут, а он и не сопротивляется: оказалось, надеялся войти в историю избитым самим Джеймсом Бондом. Он не сомневался, что не успеет замахнуться — как супермен уже в шестой защите…
Коннори потом объяснил: «Да, в кино я могу изобразить удар, но в жизни ударить так, чтобы кто-нибудь с копыт, — это увольте…»
Многое из того, о чем говорили с Колей, сегодня припоминается фрагментарно, но и обрывочные разговоры сегодня кажутся очень важными.
При оглушительной популярности Караченцова, в кинематографе он, мне кажется, не встретил своего Марка Захарова. Но роль в «Старшем сыне» блистательная, да и прочими ролями супермен и секс-символ не остался обделен. Спросил я его, конечно, что он сам об этом думает.
«Есть горечь, что кино не предложило роль равную графу Резанову из «Юноны», — честно ответил Коля. — Но грех жаловаться: я снимался чуть ли не в ста картинах и в большинстве случаев в главных ролях. Жаль, что сегодня я уже не киноман, каким был в юности. Смотрю картины в основном дома, это меньше впечатляет, поскольку уходит магия зрительного зала, в которую мне всегда было приятно окунуться. За свою взрослую жизнь я много раз смотрел «Восемь с половиной» Феллини. И с каждым разом вырастал в своей профессии. Проникался неведомым мне кинематографическим языком. В отечественных фильмах, тех, что видел раньше, мне всё было понятно. Вот завязка, кульминация, развязка, сюжет. Но у Феллини какое-то совсем другое мышление, символы иные, режиссерские ходы, актерские работы…»
Как выбрать себе Бога?
Помню наш разговор в машине, когда Коля позвал меня в школу к его сыну Андрею — обещал там выступить на вечере. Обсуждали по дороге извечный вопрос: должен ли артист или любой другой художник — быть бедным или богатым? И как это влияет на творчество?
Я высказал свою точку зрения (пусть и комплиментарную): артисты, как никто, заслуживают красивой жизни, поскольку хорошее настроение артистов передается — зрителям. И спросил Колю: мешали бы ему творить неограниченные финансовые возможности? (Я по-репортерски полагал, что при нашем давнем и добром приятельстве глупо не воспользоваться караченцовской откровенностью.)
Коля в разговорах был неизменно искренен, не прибегал к затертым понятиям, говорил подкупающе и прямо о том, что думал.
«Извини за дурацкий пример, — начал он. — Ты — артист и получаешь двести тысяч в месяц. А тебе предлагают: получишь только сто, зато даем тебе роль Гамлета — согласен? Ты — артист и, не задумываясь, кричишь: что за вопрос нелепый?! Конечно!» Я потому сказал: пример дурацкий, что у артиста, которому могут доверить Гамлета, зарплата уж никак не меньше, чем у других. Но ты пойми: мы выбрали себе бога — Театр. И если великий режиссер Захаров говорит: «Ребята, я прошу вас — несколько месяцев, когда мы выпускаем «Школу для эмигрантов», ничем себя не занимать, кроме своего театра». А все мы четверо, заняты в спектакле — Збруев, Янковский, Абдулов, Караченцов — актеры снимающиеся. Но мы сказали: да! И это не просто ради театра жертва — ради себя же самих, если мы выбрали такого бога. Какие бы контракты я ни подписывал в кинематографе, обязательно вставляю фразу: «В свободное от работы в театре время».
Он продолжил: «Я, в общем-то, готов согласиться с тем, что артист должен быть бедным. Сытый теряет свежесть, эмоциональность, остроту реакций. Но, на мой взгляд, профессионал обязан в себе все это сохранить, и не бедствуя. Поэтому материальная обеспеченность — фактор немаловажный. Она обещает свободу. А без свободы в средствах я боюсь зарекаться, что не появлюсь в рекламе, которая может повредить актерской репутации. Но могу обещать, что ни за что на свете не снимусь за хорошие деньги у бездарного режиссера по бездарному сценарию. Сегодня я отказываюсь от восьмидесяти процентов предложений. И профессионально счастлив оттого, что имею возможность выбирать. В Питере подошел ко мне человек — говорит: вы были для нашей семьи кумиром, идолом, мы ходили на все ваши спектакли… А теперь мы в «Ленком» не пойдем. Вы унизили себя участием в низкопробной рекламе. И знаешь, у этого человека просто праздник был, когда он узнал, что в этой рекламе не я, а другой актер, с похожим на мой голосом. Но вот завтра, предположим, какая-нибудь фирма действительно предложит мне, например, сто тысяч долларов. Может, я скурвлюсь, кто знает».
Спросил я его тогда: что зрителям необходимо знать о Николае Караченцове? Или — чего не надо знать ни в коем случае? Николай Петрович задумчиво какое-то время крутил руль в старомосковских переулках, потом сказал: «Ну, скорее всего, только то, что про меня уже все знают, — что еще сверх того? Если сыгранная мною роль зрителям понравилась — выходит, она самая лучшая. А та, что не понравилась, — не из лучших. Я ведь весь для зрителей. Им и судить обо всем, что есть во мне. Или — чего нет».
«Не хотел тебя покидать»
В последних числах декабря, в канун 2005 года, решили собраться небольшой компанией у меня на даче — повидаться, проводить старый год, отметить приближение нового.
Приехали замечательные люди — герой Советского Союза Борис Громов со своим верным соратником Андреем Барковским, прославленный хоккеист и тренер Александр Якушев с женой Татьяной, знаменитый вратарь и комментатор Владимир Маслаченко с женой Ольгой, писатель Андрей Яхонтов, мой брат Михаил. По традиции гостей принимала моя мама — Людмила Семёновна.
Градусник показывал минус десять, но мы не стали засиживаться в доме, организовали застолье по-военному: на снегу сколотили деревянный настил, развернули армейскую палатку с раскаленной докрасна печкой-«буржуйкой».
Коля Караченцов в тот вечер играл спектакль, появился, как Дед Мороз, ближе к полуночи, вдохнул в компанию своими тостами и анекдотами свежую волну новогоднего настроения.
Загородный дом семьи Караченцовых в Валентиновке, по Ярославке, от меня рукой подать — немудрено, что Коля прощался последним из гостей: на дорожку по-братски у ворот раскурили его ядреную «Приму». Когда Коля садился за руль, я посоветовал: «Возьми водителя, ты же мотаешься с утра до ночи со съемок на репетиции, да ещё и баранку крутишь. Сядешь сзади, газетки полистал, подремал…» — «Наверное, ты прав, — неожиданно легко согласился Коля. — Может, и пришло время в машине давать себе передышку».
Разве мог я предполагать той зимней предновогодней ночью, глядя вслед тающим красным огням Колиной машины, что спустя два месяца наша встреча произойдет уже в институте Склифосовского.
В час ночи с 27 на 28 февраля в семье Караченцовых случилось горе — после долгой и тяжелой болезни умерла его теща, Надежда Степановна, в ее квартире в районе метро «Юго-Западная» находились Колина жена — актриса «Ленкома» Людмила Поргина с сестрой.
Коля накануне играл на теннисном турнире «Большая шляпа», который он никогда не пропускал — однажды в финале в паре с замечательным тележурналистом Борисом Ноткиным они сражались на корте с действующим президентом России Борисом Ельциным, партнером которого был знаменитый Шамиль Тарпищев.
После тенниса Коля и его деверь Андрей Кузнецов, арт-директор одного из столичных ресторанов, отправились на дачу в Валентиновку. Ночью позвонила Люда, сообщила о смерти Надежды Степановны. Коля с Андреем прыгнули в «Фольксваген» и помчались в Москву. Поразительно, разбились они на пустынной ночной дороге, на Мичуринском проспекте напротив кинотеатра «Литва». Андрей потом рассказывал: дорога была плохая, скользкая. В какой-то момент машину закружило, и у него в памяти сохранилось только, что Коля отчаянно выворачивал руль. Потом удар — и провал.
Глубокая ночь, разбитая машина и два человека без сознания. Но Бог послал им «скорую», врач Петр Ефименко вспоминал: «Наша бригада отвезла больного на госпитализацию и возвращалась на базу. В 2 часа 17 минут около «Литвы» увидели искореженный автомобиль и в нем людей. В таких случаях мы действуем на автомате. Поскольку состояние Караченцова было тяжелым, госпитализировали именно его в ближайшую 31-ю больницу, на улицу Лобачевского.
Когда Колю доставили в приемный покой, он был в коме. Травмы ужасные — перелом свода черепа, закрытая черепно-мозговая травма, тупая травма живота.
Вызвали нейрохирургическую бригаду во главе с главным нейрохирургом, медицинским светилом Владимиром Крыловым. Сделали сложнейшую операцию, на следующий день перевезли без сознания в «Склиф», где стали делать вторую операцию, потом еще… «Господи, лучше забери мою жизнь, чем такого человека, как Коля», — молилась в те страшные дни Люда.
Из коматозного состояния Коля вышел только спустя месяц. Страшная автокатастрофа осталась позади, впереди была совсем другая жизнь. Но — жизнь!
Когда Люда разрешила его навестить, мы приехали в «Склиф» вместе с ленкомовскими артистами Борисом Чунаевым и Станиславом Житаревым, четверть века делившими с Колей одну гримерку.
Коля после комы и сложнейших операций уже сам передвигался по палате. Вышли на балкон, закурили его любимую «Приму». Коля заплакал, он понимал: произошло непоправимое. Мы, как могли, старались его подбодрить, но сами были подавлены.
Вышли из клиники, зашли с Борей и Стасом в первую попавшуюся «стекляшку», сохранившуюся около «Склифа» с советских времен. Молча посидели и так же молча разошлись.
Недавно заехали проведать Колю к нему домой со Славой Фетисовым, который сам пережил две ужасных аварии. Приехала и наш известный театральный обозреватель — Марина Райкина — друг семьи Караченцовых. Привезли любимый Колин ореховый торт. За чаем Люда стала вспоминать: «Коля, когда из комы вышел, я спросила: что ты там видел?» От отвечает: «Девонька, я в раю был — там мама, папа, собака наша, и ты на кровати моей сидишь. Держишь моё сердце в своих руках и так спокойно мне, умиленно». – «Почему же ты там не остался, Коля?» — говорю я со слезами. Он тоже плачет: «Тебя не хотел покидать, девонька, вот и вернулся…»
Сегодня, прощаясь с Колей, я вспоминаю, как после спектаклей, в гримерке, в ответ на комплименты Николай Петрович неизменно улыбался: «Артист старался для вас».
Прощание с Николаем Караченцовым пройдет сегодня, 29 октября, в «Ленкоме» с 9.00 до 12.00. В 12.00 начнется гражданская панихида. Похороны состоятся в 14.00 на Троекуровском кладбище.
Пётр Спектор
