24 года — чудовищный срок, который запросил прокурор для журналиста Ивана Сафронова, обвиняемого в госизмене. Даже за убийство двух человек в России дают меньше. Да что там – известны случаи, когда меньше получали киллеры и террористы.
Но в истории с диким сроком есть еще одна не менее дикая подоплека. До того, как запросить 24 года, прокурор Эльвира Зотчик в перерыве заседания прямо в зале суда предложила Сафронову признать вину в обмен на 12 лет лишения свободы. Тем самым она, по сути, нарушила Конституционное право на защиту.
Будем называть вещи своими именами: это торг. Причем торг весьма некрасивый. Я опросила мэтров советской и российской адвокатуры, и все они говорили, что не припомнят, когда бы еще в публичном пространстве велись подобные торги.
Юридический казус в том, что отрицание вины не может быть отягчающим обстоятельством. И считать его таковым и требовать увеличения срока в два раза тому, кто не признается, — нарушение Конституции, которая предусматривает презумпцию невиновности и право обвиняемого на защиту.
Получается, что власть в лице прокурора говорит что-то вроде: «Ах, раз ты, такой-сякой, решил защищаться, то мы тебя укатаем по полной». Это, повторюсь, абсолютно неконституционно.
Народ должен уважать власть, а не бояться. Аксиома. Но происходящее с делом Сафронова демонстрирует, как власть в лице следствия и прокуратуры явно разгневана и демонстрирует силу (свои «мышцы» старается показать тот, у кого в действительности слабые позиции). Силовикам не удалось убедить Ивана Сафронова, что он совершил преступление, и прокуратура стала пугать его страшной карой.
Что такое 24 года тюрьмы для молодого человека, который всю жизнь занимался журналистикой? Звучит почти как смертный приговор. И что интересно, даже те, кто изначально считал, что в деле Ивана «нет дыма без огня», начали сомневаться. Потому что 24 года — звучит именно как месть. Ни о каком соразмерном наказании в данном случае речи не идет, и чтобы понимать это, не нужно иметь юридическое образование.
В деле Ивана Сафронова было несколько принципиально важных моментов. Иван не только не имел доступа к гостайне и каким-то секретам, но и не писал ничего из того, что ранее не было бы опубликовано в открытых источниках. «Напомню, что говорил о возбужденном в отношении меня деле президент Владимир Путин: никто не может быть осужден за то, что передавал данные, находящиеся в открытом доступе, кому бы то ни было», - сказал Иван в своем последнем слове. Еще он напомнил, что с трудом, но смог приобщить к материалам дела распечатки статей из интернета и СМИ, где содержатся данные, которые эксперты вдруг сочли секретными. Один только пример: признали секретной на момент 2017 года информацию, которая была опубликована в журнале «Эксперт вооружения» в 2016 году.
Второй момент: нас на протяжении всего следствия пытались убедить, что преступление не связано с журналистской деятельностью. Но все, что вменяют Сафронову, относится как раз к тому периоду, когда Иван работал журналистом и занимался только журналистикой. Как же так, господа офицеры-следователи?
Это похоже на то, когда, арестовав очередного бизнесмена за экономическое преступление, силовики пишут в документах, что инкриминируемое преступление не связано с предпринимательской деятельностью. А с чем же еще? «Я создал крупную фирму и всю жизнь занимался только бизнесом, а оказалось, что это не предпринимательство», - примерно так говорят все владельцы компаний, банкиры, которых мы регулярно навещаем в СИЗО. В общем, такой же «финт» силовики выкинули с Сафроновым, уверяя нас, что он не журналист.
А единожды совравши, кто тебе поверит? Вот и журналисты разных федеральных СМИ, которых я лично знаю, не особенно верят в виновность Сафронова, следствие их не убедило, а прокуратура лишь помогла укрепиться в их сомнениях.
«Признать меня виновным, значит признать, что в России журналистская работа это преступление, - сказал Иван на суде. - Я никогда с этим не соглашусь. Вам предстоит определить то, что будет с журналистикой в нашей стране в будущем».
Боюсь, что Иван прав.
Ева Меркачёва
