В Эрмитаже открылись сразу четыре выставки, приуроченные к грядущему 100-летию революции.
О том, как главный музей страны отвечает на веяния современности, «АиФ» рассказал директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский. К слову, накануне Дня России он был удостоен Госпремии РФ «за вклад в сохранение отечественного и мирового культурного наследия».
Владимир Кожемякин, «АиФ»: Михаил Борисович, что приготовил Эрмитаж к грядущему 100-летию революции? Ведь тогда, в октябре 1917-го, Зимний дворец был в эпицентре событий.
Михаил Пиотровский: Октябрьская революция — одно из величайших событий нашей истории. Плохое, хорошее, но оно во многом определило все остальные события ХХ века — и войны, и борьбу красных и белых, правых и левых, и процветание Европы. И даже германский фашизм родился как ответ на русскую революцию. Тут много вопросов, в которых стоит разобраться, отойдя в сторону. Что мы и делаем. Не так-то легко рассказывать в музее о революции — это ж вам не про войну 1812 года, когда расставил в залах мундиры, шашки, кирасы, и все — успех обеспечен. Тем более что в 1917 году всё происходило прямо тут, в этих стенах. В тематических выставках, разбросанных по дворцу, мы попытались воссоздать общую картину того дикого хаоса, который здесь творился. Например, всем известно о штурме Зимнего, но мало кто знает, что главные комнаты дворца в это время превратились в лазареты. Потом сюда переехало временное правительство, здесь заседали многочисленные комиссии — бурлил людской водоворот, люди входили и выходили, двери не закрывались, и, на самом деле, в том, чтобы прийти сюда и кого-то арестовать, не было никакой проблемы...
— О каких выставках речь?
— Их пока четыре. Например, уже показанная выставка «Из Сервизных кладовых. Убранство русского императорского стола XVIII — начала XX в.» — собрание роскошных императорских русских фарфоровых сервизов из более 1200 предметов, предназначавшихся для парадного убранства «Высочайших столов» во время приемов в императорских резиденциях и великокняжеских дворцах.
Сильное впечатление производит персональная выставка немецкого художника Ансельма Кифера — его посвящение поэту Велимиру Хлебникову, предсказавшему революцию. Пейзажи-инсталляции Кифера — «сумрачного германского гения» и художника № 1 сегодня в мире ассоциируются у меня со строками Маяковского «Дул, как всегда, октябрь ветрами как дуют при капитализме...», мрачной петербургской погодой и предчувствием войны. Выставка «1917. Романовы и революция. Конец империи» чисто по-человечески рассказывает об искусстве начала XX в., последнем русском императоре Николае II, революции 1905 г., участии Российской империи в Первой мировой войне и о последних годах жизни императорской семьи: это фотографии и видеофильмы, живопись и прикладное искусство, исторические документы и оружие. А выставка «Эйзенштейн. Октябрь в Зимнем» отражает творчество Сергея Эйзенштейна, который создал канонический образ Октября, был предводителем параллельной революции в советском и мировом кинематографе и сотворил из тогдашней реальности красивую киносказку.
По сути, он врал зрителю, но ведь и все события 1917 года, на самом деле, были такой гигантской масштабной постановкой: большевики начитались книжек о Французской революции и решили, что и в России все должно быть точно так же. То есть, если царь отрекся от престола, значит, надо его арестовать и судить за преступления, а не просто взять и отпустить — как, кстати, можно было сделать. Раз в Париже штурмовали дворец французских королей Тюильри и Бастилию, значит, нужно взять штурмом и Зимний дворец. Они творили миф — здесь и сейчас. Это и отразил Эйзенштейн в своих фильмах.
— На ваш взгляд, нужно праздновать или отмечать эту дату — годовщину октябрьского переворота?
— Лучше отмечать. Когда начинают сильно праздновать какое-то историческое событие, то потом зачастую забывают, а что, собственно, праздновали. Надо просто сделать паузу в повседневной суете. Это как с воскресением у христиан, священной пятницей мусульман или шаббатом у иудеев — имеется в виду не день отдыха, но и время, когда следует остановиться в повседневном беге, помолиться и помыслить о своей жизни. Революция — часть нашей истории, и ее надо, не суетясь, вспомнить. Тем более что во всем мире люди крепко задумываются о том, что же такое мы сотворили в семнадцатом году.
— Чем объясняется тот невероятный интерес к истории, который появился в России в последние годы?
— Само по себе это хорошо. Историю надо знать. Тем более, сейчас, когда появилось столько разных её трактовок. Людям стало интересно — а как всё было на самом деле? Вот почему так нужны исторические выставки: в музее, где вещи подлинные, особо не насочиняешь. Всё наглядно — смотри, изучай, читай. Но нынешний интерес к истории уже, можно сказать, зашкаливает. Он чересчур нездоровый и несдержанный. Потому что каждый считает, что он-то всю историю знает вдоль и поперёк. Все пытаются перекричать друг друга глоткой и отыграть прежние сражения. Это войны памяти, которые затмевают нам истину. Появляется ощущение, что история — не наука, а поле для битв в настоящем и будущем. Например, та же война 1812 года может быть и поводом для размышления о противоречиях той эпохи, и пропагандой на тему: какие мерзавцы были французы, а мы, наоборот, герои. Смотря, какую цель перед собой ставить. Музей же берёт подлинный предмет и старается сделать из него диалог культур. Это совершенно другое.
— Говорят, что Россия — страна с непредсказуемым прошлым. Почему у нас всё время ведутся войны памяти — в отличие от других стран? Почему мы не можем жить в этом смысле как все?
— Наверное, мы такие уж люди — никак не можем успокоиться. Россия — очень молодая страна, а такие государства и общественные системы кипят, растрачивая свежие силы. Так же, как, например, ислам — молодая религия. На самом деле повсюду в мире идут войны памяти. Посмотрите, что устроили французы, когда подошла годовщина их революции, — перевернули её с ног на голову, облили грязью, чего только не навыдумывали! Сейчас в Великобритании запускается Брексит, просыпаются Ирландия и Шотландия, оживают давние обиды, и скоро там тоже закипят страсти... Правда, у них это не перерастает в истерику: европейцы, в отличие от нас, в нужный момент могут остановиться.
— Европу называют «континентом священных камней». Её жители относятся к этому с трепетом. Почему же мы свои священные камни то собираем, то разбрасываем, перетаскиваем с места на место и сооружаем из них то храм, то мавзолей, то эшафот?
— Рерих говорил: «Из древних чудесных камней сложите ступени грядущего». Мы ничем тут особенно не отличаемся от Европы, просто по молодости не совсем понимаем, что делать со своим прошлым — разрушить память о нём, перестроить или оставить как есть. Жестокие исторические сражения прошли у нас относительно недавно. Вот мы и бродим со своими камнями, думая, куда бы их приспособить. Хотя от того, как мы относимся к истории, зависит наше будущее. И это осознают в Эрмитаже. Мы хранители, а не хозяева, и не имеем права распоряжаться своим наследием как хотим — поскольку оно не принадлежит нам, и вообще очень условно. Мы получили его, полюбовались на подлинники — и передали дальше, потомкам.
Но человек слаб, и иногда хочет доказать самому себе: а вот, я могу тут распоряжаться — например, разрушить все церкви, а потом опять построить. Либо отомстить: уничтожить то, что создали богатые. Ненависть к кому-то падает на исторические памятники — здания, картины, скульптуры или, скажем, дворцовые фарфоровые сервизы, которые были все побиты во время Французской революции.
Когда ты слишком эмоционален, то теряешь почтение к истории. Хотя, история — это время, которое течет из бесконечности в бесконечность, а мы — только маленький кусочек в его промежутке. Поэтому, надо чтить свое прошлое, так же как и родителей, предков. А не так как у нас — вроде никто никого не почитает, да и бог с ним. Уважение к истории воспитывается в музеях, но, в том числе, и через конфликты — потому что мы видим в числе своих посетителей целую категорию самых разных людей, которые не считают музей священным местом, и полагают, будто там можно указывать, кричать, ломать что-то... Но человек должен знать свое место: он лишь песчинка, и не надо воображать из себя великого творца истории.
Карать за памятники!
— Вопрос о сирийской Пальмире: зачем террористы уничтожают не только людей, но и древние памятники? Это лишь варварство, происходящее от невежества? Или попытка затащить мир обратно в Средневековье?
— Нет, это современный процесс XXI века — та же борьба с памятью. Пальмира для исламских фанатиков — это идолы, а значит, надо вспомнить заповедь «Не сотвори себе кумира», которую ислам иногда соблюдает достаточно твердо и погружается в абсолютное единобожие: «Убери, идолы опасны — как соблазн. Вот стоят древние скульптуры, которые ты можешь принять за богов, поэтому их лучше уничтожить...». Но, разрушая Пальмиру, фанатики доказывают свою слабость, идущую от комплекса неполноценности — поскольку только слабый может считать, будто кто-то может «поверить в богов» и начать поклоняться всем этим доисторическим фигурам.
Кроме того, Пальмира — это доисламская история арабов — сирийцев, иракцев и других народов. История, которой они гордятся и которая тем самым мешает радикальным течениям религии... Отсюда и реакция ИГИЛ: «Давайте это снесём, чтобы не о чем было вспоминать». Тут все только кажется новым, однако в прошлом можно найти сколько угодно таких примеров — скажем, христиане также уничтожали античные памятники.
Это жуткая гордыня, с которой надо непримиримо бороться и жесточайшим образом карать за уничтожение памятников культуры — воевать за Пальмиру, за древний город. Да, там гибнут люди — но это справедливая война, когда защищают историческую память человечества. Там ведь не только Пальмира, но и множество других христианских ценностей в той же Сирии — например, в Алеппо, или на севере Ирака, или в Афганистане. Надо защитить их, так же как во время Второй мировой войны мы защищали не только людей, но и памятники Ленинграда.
Ясно одно: это не варварство и не Средневековье, а PR-технологии ХХI века в руках умелых профессионалов. И самоубийцы, завербованные исламистами, тоже берут начало из культа смерти, зародившегося в современной цивилизации. Они просто другая ипостась феномена детей-самоубийц, возникшего недавно. «Благодаря» интернету и ТВ в мире трансформировался, а у кого-то и вовсе исчез настоящий страх смерти — даже в ущерб инстинкту самосохранения. Тысячи людей перестали отчётливо представлять, что такое смерть — и чужая, и их собственная. Им кажется, что всё это не взаправду, понарошку, как в сериале или компьютерной игре.
«Музей не должен становиться балаганом»
— Как вы относитесь к «виртуальным» выставкам живописи, где за немалую цену на билет посетителям вместо реальных картин предлагают их проекции на стене? Нужно ли музеям такое «ожившее искусство»?
— Ничего страшного тут нет — на какой-то отдельной выставке можно посмотреть и на копию, репродукцию, и на проекцию произведения искусства. Сейчас научились делать очень точные копии, которые на взгляд непосвященного неотличимы от оригинала. Однако в музее все же должны выставляться подлинники. В действительности, это вопрос психологии: например, если под картиной стоит подпись «Леонардо», все смотрят и восхищаются: «Гениально! Какая красота!». А напишешь, что это другой автор, и все — а, мол, барахло, — и идут дальше. А где, в таком случае, настоящий смысл искусства?
— Понятно, что должны быть столпы, которые гарантируют постоянство в этом мире. Но мир меняется, наверное, должен меняться и музей. Каким вы видите будущее Эрмитажа?
— Музей хранит не только историческую память, но и её вещи. Поэтому он не должен меняться очень сильно — например, переходить в виртуальную реальность или становиться балаганом, местом для развлечений. Его миссия — связующее звено между прошлым и будущим, и этого достаточно без всяких посторонних игр.
Когда-то первый музей, построенный в Александрии ещё до нашей эры, назывался «мусейон» — то есть храм Муз, их прибежище. Это был религиозный, исследовательский, учебный и культурный центр со своей библиотекой, который, кстати, тоже находился на государственном обеспечении. Учёные, ставшие сотрудниками мусейона, занимались натурфилософией, математикой, астрономией, географией, медициной, теорией музыки, лингвистикой и другими науками. Там был собран самый широкий набор всего, что можно найти в мире, и люди пытались сложить из этого картину мироздания.
В последние годы музеи мира снова начали впитывать в себя много разных муз и искусств — и театр, и музыку, и перформанс, и даже элементы политики — для восприятия посетителей самого разного уровня. Музеи становятся всё более и более синтетическими и, конечно, будут процветать и в будущем. Главное, чтобы их не разрушали, как Пальмиру.
Владимир Кожемякин
