Сегодня в Петербурге открывается фестиваль Earlymusic. На сцене Государственной академической капеллы прозвучат «Страсти по Иоанну» Иоганна Себастьяна Баха в исполнении ансамбля Taverner Choir, Consort and Players под управлением Эндрю Пэрротта. Накануне именитые английские аутентисты выступили в Москве. В концертном зале «Зарядье» их непривычного Баха оценил Сергей Ходнев.
Если кто, увидев в названии ансамбля Эндрю Пэрротта слово «choir», вообразит себе гулко выпевающий баховские хоралы строй человек так в сорок, то зря. Это даже не компания в полтора десятка хористов, более или менее стандартная для нынешних аутентичных исполнений барочного ораториального репертуара. Нет, принципиальная идея тут в том, что на каждую хоровую партию достаточно одного-единственного голоса, а там, где нужно вот прямо массивное звучание,— целых двух или даже, ладно уж, трех голосов. Итого девять певцов. И это всё: они и хористы, и солисты.
Пэрротт обижается, когда его называют «минималистом». Скупость исполнительского состава в этом случае — не художественный прием, а возвращение к собственной баховской практике; сейчас музыку кантора лейпцигской Томаскирхе на такой, ансамблевый лад исполняют все чаще, но именно Эндрю Пэрротт подвел под эту манеру солидное научно-исследовательское основание своей книгой «Основы баховского хора» (The Essential Bach Choir, 2000).
Это вовсе не бирюльки: на кону правомерность нашего восприятия важнейших произведений западного музыкального канона с самыми разными социально-культурными обертонами. Баховский хор, говорят Пэрротт и его единомышленники, не звучащая масса и не монолитный коллектив, а совместное музицирование немногочисленных одиночек, в котором каждый все время на виду (на слуху, если точнее). Это убедительно не только как теория. Во всяком случае, хоровые tutti теперь в «Зарядье» звучали так ладно, пропорционально и детально, что дополнительных аргументов и не требовалось. Текст подан внимательнее некуда, текстура безукоризненно четкая, звук красив — редкое удовольствие.
Сложность в том, что такая ансамблевая концепция баховского хора в идеале-то предполагает, что поющими индивидуумами становятся артисты исключительного дарования, которые способны как в ариях показать сильную и выразительную работу, так и в хоровых эпизодах действовать с тактом и деликатностью. У солистов, певших «Страсти» в Москве, второе получалось прекрасно, первое же — не очень. Аккуратно, прочувствованно, с безусловным вкусом, но блекло. Молодой тенор Хуго Химас, правда, в речитативах Евангелиста продемонстрировал прекрасный светлый тембр, вполне запоминающийся. Однако арии у него получались так, что обычная академическая практика, где Евангелиста поет один певец, а теноровые арии другой, все-таки начинала казаться резонной. И уж совсем некондиционные соло, к сожалению, были у сопрано Эмили ван Эвера (постоянной участницы проектов Эндрю Пэрротта уже не одно десятилетие), просто убившей — иначе не скажешь — великую арию «Zerfliesse, mein Herze».
Осложнила дело и акустика, в целом для такого камерного состава комфортная, но не всегда благодарная в частностях. Скажем, чудесные гобои и флейты было слышно с идеальной отчетливостью, а вот струнные звучали размыто; когда певицы подавали «хоровые» реплики в арии «Eilt, ihr angefochtnen Seelen» из-за спин инструменталистов, выходило почти неразличимо.
Бывает «проза поэта», а бывает «дирижирование музыковеда», и велик соблазн отнести работу Эндрю Пэрротта именно к этой категории. Если бы не одно обстоятельство: на поверку сухость и интеллектуальность в этих «Страстях» все-таки не превалировали. Да, вселенской патетики, надрыва, демонстративного катарсиса в такой версии баховского пассиона не нашлось. «Страсти по Иоанну» получились другими: сосредоточенными, кроткими, почти домашними по объему мягкой эмоции. Близко ли это даже не к баховским намерениям, а к самой функции этого произведения, вписанного в благочестивую рутину протестантского церковного календаря,— вопрос, возможно, дискуссионный. Но очевидно, что в споре об идеальной интерпретации «Страстей», которые в бесконечных записях оборачиваются и красочным «священным театром», и разреженными высотами духа, сама эта сознательная, прилежная и умная умеренность — важная реплика
