Когда мы встречались с Тамарой Гвердцители в баре отеля «Метрополь», она, извинившись, дважды ответила на телефонные звонки. Маме – и это был ожидаемый звонок. И как я понял, водителю он позвонил в самом начале беседы и неожиданно. «Кто виноват? спросила певица встревоженно. Он в тебя въехал? Все живы? Хорошо». Она повернулась ко мне уже практически спокойная: Можем говорить.
- Вы в принципе философски относитесь к таким вещам? – удивился я спокойствию человека, чья машина только что попала в ДТП.
– Что делать? Люди сейчас так напряжены, что напряжение, по-моему, переходит на неодушевленные предметы тоже. Такое впечатление, что машины сейчас с колючками. Машиныежики! – Она улыбнулась.
– Все хорошо, люди не пострадали. Ну, еще раз здравствуйте.
– Здравствуйте. Как мне вас называть: Тамара Михайловна, Тамрико?
– Тамара.
– Тамрико – красиво звучит, как-то очень по-грузински. Хотя, как я понимаю, это просто уменьшительно-ласкательная форма полного имени. Наверное, должны быть родственные или очень близкие, доверительные отношения, чтобы вы позволяли себя так называть?
– Да, конечно. Хотя многие люди меня так называют, потому что это уже как артистический псевдоним. Верико, Софико, Тамрико. Этот сценический шлейф, он на всю жизнь. В Грузии для всех я только Тамрико. Сколько бы лет мне ни было.
– А вы были знакомы с Софико Чиаурели, Верико Анджапаридзе?
– Только с Софико.
– Но это не была дружба?
– Что вы! Я была ей представлена.
– Правда, что вы дружите с Сосо Павлиашвили и ходите в крестных его ребенка?
– Я не крестная. Но мы правда дружим. Мы с юности знаем друг друга, еще с консерватории, когда со скрипочками ходили. Он талантливый человек, замечательно ко мне относится, опекает меня.
– Мой приятель-грузин, не Сосо, узнав, что я с вами сегодня встречаюсь, воскликнул: «Я тебе завидую!»
– Почему?
– Я то же самое спросил. «Не представляешь, – говорит, – как мы все были в девушек из «Мзиури» влюблены. Особенно в Тамрико. Все подростки Грузии мечтали с ней познакомиться». Вы знали об этом, Тамара?
– Догадывались. У нашего девичьего ансамбля была, говоря по-сегодняшнему, дикая популярность.
– Письма мальчишки, наверное, писали мешками?
– Писем было очень много. Со всего Советского Союза. Солдаты писали много.
– Вы читали их? Отвечали? Или вас ограждали от этого?
– Не помню точно. Наверное, что-то показывали. Кто-то там был ответствен за это, родители, может. Точно знаю, что была некая культура переписки, так что на письма обязательно отвечали – может, стандартно писали, но без ответа не оставляли никого. Когда мы подросли, то всем стали отвечать, что «Мзиури» закончился… Что касается того, ощущала ли я популярность, то скорее нет. Характер у меня не звездный, я не амбициозна. Я играла лучше, чем сто детей, чем тысяча детей, не потому, что у меня были амбиции какие-то, просто мне хотелось музыки. Я удовлетворяла свою тягу к музыке
– и была лучшей. Просто я была лучшей – и не понимала этого тогда. Все мое детство связано с трудом. В «Мзиури» я попала в десять лет. У меня такое ощущение, по воспоминаниям, что это была словно олимпийская команда: подъем в 7 часов, весь день занятия, репетиции, выступления, гастроли, записи. В 10 часов все уходят спать, никаких лирических отступлений. Вот в таком режиме мы, двадцать грузинских девочек, жили семь лет.
– Никаких нарушений? На свидания не сбегали?
– Нет-нет. Педагоги бы этого не допустили. Они, конечно, понимали: да, молодые, симпатичные, подросли уже, кровь кипит! И найдена была такая альтернатива музыка. Все превращалось в музыку. Вокруг никаких парней, никаких. Потому что это всегда отвлекает.
– А в куклы успели поиграть?
– Это было все до того, как я пошла в музыкальную школу для одаренных детей. Музыка началась, и мне стало неинтересно сидеть с… какими-то детьми, развлекаться часами. У меня все друзья были музыканты. Мне реально не о чем было говорить с детьми из двора. Другой мир – какие куклы!
– Когда стали ездить на гастроли, учителя делали поблажки?
– В школе я, конечно, проваливала все точные науки. Были педагоги, которые понимали, что мне надо учить задания по сольфеджио, по гармонии, по теории музыки, по советской музыке – много, очень много всего, и поэтому ну не буду я учить таблицу Менделеева. Прощали… Мне прочили очень серьезное будущее пианистки.
– «Мзиури» все испортил?
– Я оказалась на сцене, но в другом месте. Если вы посмотрите из зала, слева от вас будет пианист, а я – в центре.
– Вы одна в семье?
– У меня есть младший брат.
– Тоже преуспевающий музыкант?
– Нет, только я. Брат – преуспевающий математик. Правда. Если бы не распад всего в 1991 году, брат добился бы такого на математическом поприще! В Грузии всегда была колоссальная математическая школа, мой отец кибернетик, брат продолжил в этом направлении воспитывать целое поколение, которое потом приходило к компьютеру, к программированию, уже все адаптировалось к новым реалиям… Ну вот не получилось – развал Союза помешал, во всех сферах жизни помешал.
– Сейчас брат наукой занимается или бизнесом? Многие талантливые люди тогда ушли в бизнес.
– Он уже тогда основал компьютерную школу. Любопытно, что как-то его ученики в Израиле пришли на мой концерт, благодарили. Сейчас мой брат в бизнесе, но тоже связанном с наукой.
– В Тбилиси? В Москве?
– Мужская половина нашей семьи живет в Грузии, а женская здесь.
– Мама у вас русская?
– Я говорю так: мама – русская еврейка из Одессы.
– Папа ее в Одессе нашел?
– Нет. Мамина семья эвакуировалась из Одессы в 1942-м, когда немцы к городу подходили. Сначала они попали на Север, а через год им повезло. Это, наверное, колоссальное, судьбоносное событие – за какие-то минуты решилось, что их с эшелоном отправят в Грузию. Мама была совсем маленькой, ей было три года, но она помнит, как этот поезд много-много суток ехал-ехал, как они доехали до Тбилиси и думали, что попали в рай. Люди радушные, добрые. Война была далеко. Но и – рядом. Мама помнит, как неоднократно слышала плач. Брат у нее, дядя мой, был на фронте. Мама рассказывает, что до войны он, как всякий приличный еврейский мальчик, учился играть на скрипке. И как она всю войну ждала, когда же он приедет поиграть. И как все потом не понимали: как же так, закончилась война, а парня все нет. И выяснилось, что его в Маньчжурию направили. Он вернулся только в 47-м, приехал в Тбилиси, после чего семья решила никуда не уезжать. Так родители и познакомились – в школе.
– Тамара, как ваша девичья фамилия? Вы, когда вышли замуж, не меняли фамилию?
– Нет.
– Потому что вы тогда уже были знамениты?
– Да. Когда встретилась с первым мужем, отцом Сандро, я уже была не просто Гвердцители.
– А его как звали?
– Его зовут Георгий.
– Красивое имя у сына получилось. Александр Георгиевич.
– Да, красивое.
– У многих бывают конфликты, когда жена не хочет менять фамилию. Георгию пришлось смириться с этим? Или в Грузии все не так серьезно? Традиций таких сильных нет?
– Есть. Но если, конечно, у девушки какая-то княжеская фамилия, то мужчины не настаивают.
– А у вас княжеская фамилия?
– У нас – да. Но не из-за этого. Просто Гвердцители уже была и сценическая фамилия.
– Правда, что на вашей свадьбе присутствовала Маргарет Тэтчер?
– Истинная.
– Не просто проходила мимо, когда вас расписывали, а именно на свадьбе была?
– Она приехала посмотреть цветущую республику Грузию. И была личной гостьей Шеварднадзе. И ввиду того, что я считалась образцово-показательной невестой…
– То есть это не случайность?
– Нет, конечно. В тот день открывался Дворец торжеств.
– Потом его себе Бадри Патаркацишвили купил, да?
– Тот самый… Нас должны были расписать в день его открытия. Это ведь символично. Девочка, которую знает вся Грузия, в один прекрасный день становится совсем взрослой, меняется ее социальный статус – и они хотели показать вот это счастье перехода из одного состояния в другое. Нам сказали, что Маргарет Тэтчер хочет поприсутствовать. А нам какая разница! Понятно, что где 300 гостей, там может быть и 302. Когда они зашли в это колоссальное здание, ступили на эту красивейшую мраморную лестницу, услышали хоры мужские, это впечатлило… Октябрь, золотая осень – все это красиво, все полны счастья. Кроме меня, там еще 10 невест было, 10 новобрачных пар. Но Тэтчер после церемонии во дворце поехала к нам. Конечно, и свадьба была красивая, и столы ломились от яств. Пели, вокруг такая обстановка была, и погода такая, и небо… просто такое райское что-то. Думаю, им тоже это должно было запомнитьс
– Свадьбу родители-родственники организовали или государство тоже принимало участие?
– Это только государство могло организовать! У меня не было таких родственников… Сандро родился через два года. Я ему говорю иногда, что некий символ в этом есть: ты вот теперь учишься в Лондоне, и английский язык для тебя теперь первый. Вот жизнь так распорядилась, что человек уже и пишет, и мыслит на английском.
– Но он же в Штатах учился.
– Сначала в Штатах пять лет. Это был 96-й год. Мама увезла Сандро в США, где живет ее брат, потому что здесь, в Москве, очень непонятная ситуация была. Мы жили в гостинице, дома не было, все как-то неустроенно.
А в Москву вы приехали в 91-м?
– В 92-м.
- То есть уже распался СССР. Это было спонтанное решение или обдуманное? Это мама решила или вы? Вы бежали?
– Нет, все не так. Я улетела выступать в Париж, потом возвращалась, а поезда в Грузию из-за войны Гамсахурдиа уже не ездили и самолеты не летали.
– То есть вы остановились временно в Москве.
– Мы решили, что перезимуем здесь, ведь в Тбилиси – ни отопления, ни воды, ни света. Через две недели отец привез в Москву Сандро, потом оказалось, что ничего более постоянного, чем временное, нет.
– Однако Америка оказалась действительно не навсегда.
– Я все время приезжала, уезжала. Там сын, мама, в России гастроли постоянные. Как я моталась пять этих лет – сама сейчас удивляюсь.
– Устали мотаться?
– Наверное.
– У вас же там, в Новом Свете, любовь была потрясающая…
– Тяжело об этом говорить. Сейчас, по прошествии времени, понятно, что это и не могло состояться… В общем, все очень сложно. Нигде не легко, но там что-то очень сложно.
– Менталитеты разные?
– Да. Не получилось. Все другое.
– Страсть разбилась о быт, переиначивая поэта.
– Нет. Просто в один прекрасный момент поняла, что я артистка и существую в этом полушарии, а там – не могу. Не могу быть просто женщиной, просто женой, просто возлюбленной. Это все как-то…
– На втором плане?
– Можно, наверное, и так сказать. Тогда я старалась добиться полноценности. Все замечательно, говорила себе, вот есть это и есть сцена и музыка. Но выяснялось: абсолютно невозможно добиться такого равновесия. Мнимого баланса добиться можно, но и только. Потому что, когда на той стороне очень серьезные люди, которые пришли в твою жизнь со своими… принципами, да? И со своими пониманиями, со своим настроением, то это очень сложно. Может, если бы мы в 20 лет встретились и вместе шли к олимпу, это было бы возможно. А так… И хотя я воспитана в лучших кавказских традициях, но это все оказалось несовместимо. Конечно, очень печально, что все так произошло.
– Тамара, у вас ведь не так много песен, где значится «слова и музыка Т. Гвердцители». Но вот «Спасибо, музыка, тебе» точно ваша. И там такие слова: «Спасибо, музыка, тебе, что мы с тобою так безгрешны, что в этом мире безутешном…
– …я свято верю лишь тебе!»
– Слова очень, очень одинокого человека. Это был какой-то особый этап, когда вы их писали? Что-то в вашей жизни такое серьезное произошло?
- Это была заглавная песня для выступления в Карнеги-холле в 95-м году. Я приехала туда, как оказалось, без заглавной песни. И они попросили что-нибудь придумать. Вот, придумала. Понимаете, я просыпаюсь в гостинице в Нью-Йорке, а завтра у меня концерт в великом Карнеги-холле. Кого же я могу благодарить за это, если не музыку.
– Но печаль же чувствуется!
– Наверное. В то время умер человек, с которым я работала, который меня как бы представил Парижу, который был моим импресарио во Франции. Остановка сердца – и он ушел из жизни. Я просто растерялась тогда. И вдруг приходит предложение из Карнегихолла. Честно говоря, я не очень понимала, что происходит. Единственное я понимала, что должна репетировать. Как и во все времена – что бы ни происходило, музыка должна продолжаться. Что бы ни происходило, ты, Тамарочка, по-прежнему та маленькая девочка, которая вопреки всему, вопреки любому нежеланию встает и каждый день снова и снова начинает заниматься этюдами играть эти этюды Черни или этюды Шопена. Кризис – не кризис, ты, как та маленькая девочка, должна играть, иначе ничего не зазвучит, ничего не будет в жизни. «Спасибо, музыка, тебе…» Вы правы, настроение такое было – эти импульсы, видимо, передаются.
- Во всяком случае, у вас получилось. А кстати, вы мыслите на грузинском?
– Я мыслю смешанно, как и разговариваю… Я вот уже за время нашего разговора десять раз переходила на грузинский. Чтото хочется остро, эмоционально сказать перехожу на грузинский. А когда нужно себя сдержать, тут вступает русский язык. Правда, иногда у меня одесские даже всплески случаются, хотя никогда там не жила. Наверное, что-то передается из поколения в поколение на генетическом уровне.
- А сны, они на каком?
– Часто на грузинском. Часто они безмолвны, но цветные. Будто на дельтапланике летаешь, под тобою горы, летишь, летишь, потом останавливаешься, потому что уже не можешь ни лететь, ни бежать. И в это время просыпаешься и знаешь, что сейчас встанешь и начнется все то же самое – звонки, встречи, концерты… И понимаешь, что в этом и есть счастье. Когда человек делает что-то на протяжении ста лет, это потрясающе. Когда из всего какой-то сегмент выпадает, значит, человеку нехорошо. Мне всегда учительница по вокалу запрещала распеваться в халате. Говорила, в котором бы часу ты ни встала, в халате не должна распеваться. Нужно одеться нормально, накрасить губы и только потом вставать к роялю. Это нужно для того, чтобы человек начал вплетаться в жизнь. Это жизненный уклад и то, из чего состоит каждый. Меня, например, тяготит, я не могу собраться и сконцентрироваться, если нарушаю принципы, которые в меня закладывали с детства.
– Тамара, не могу не спросить, конечно. После августа 2008-го, этой войны, вам сложнее там (потому что вы здесь) и сложнее здесь, потому что вы оттуда?
– Это все неважно. Я испытываю сложности внутренние, эмоциональные. Все это как плохой сон, который не кончается никак. Что-то странное происходит. Странная тональность: в голосах людей я стала слышать безнадежность, которая вообщето несвойственна кавказцам. Я не политик, не геополитик, я не могу ответить, кому это нужно, зачем и почему. И когда она говорила это, лицо у Тамары Михайловны было гораздо более грустное и растерянное, чем в тот момент, когда ей сообщили об аварии, в которую попал ее автомобиль.
Продолжение следует
