Когда художник Андрей Бильжо был маленьким мальчиком, он любил бродить по старым московским улицам и переулкам и смотреть на дома, деревья, ограды, вещи. Вещи, как правило, находились на помойках. Вот ведь, думал маленький Бильжо, глядя на очередную красивую дверную ручку, кто-то же делал ее, привинчивал к двери, потом тысячи рук брались за нее… Ручка прожила целую жизнь, соприкоснувшись с сотнями людей, и у каждого из них была своя судьба. И вот она валяется на помойке...
Когда Андрей Бильжо повзрослел, он стал понимать, что прежде, чем ручку сделали, ее придумали и нарисовали. А позже пришло еще и понимание того, что с вещами связаны не только судьбы людей, но и куски большой истории. И ему было очень больно смотреть, как вещи выбрасываются на помойку, исчезают из жизни. Потому что вместе с ними из жизни исчезало нечто большее, чем просто старое, к примеру, радио. Бумажное радио, которое висело в каждом московском доме, по которому прозвучала речь Молотова, сообщившего, что началась та самая война. Таких приемников почти не оставалось у москвичей даже лет тридцать назад, потому что они были сделаны из металлического каркаса и бумаги – материала недолговечного. Да и не хранил их никто. На сегодняшний день этих репродукторов остались единицы.
У меня есть одно такое радио, – хвастается художник Андрей Бильжо, сидя навыкрашенном в синий цвет венском стуле у себя в мастерской под самой крышей старого шестиэтажного дома в одном из арбатских переулков.
В мастерской у него есть не только радио. Десятки вещей прошлого времени: от спичек в деревянных коробках до утюгов на углях, шкатулки и шкатулочки, банки и баночки, гири и гирьки, игры, скульптурки…
– Андрей, – признаюсь ему, – такое же потрясение я испытал в свое время в Музее революции. Когда обыкновенная советская терка, помещенная в музейную экспозицию, вдруг превращается в нечто необыкновенное, в артефакт. И нечто похожее – читая вашу книгу о вещах под названием «Анамнез».
– Да, – говорит Бильжо, – с каждой вещью связаны куски истории, и если человек обладает мало-мальской фантазией, он это всегда увидит. Но вообще-то человек причиняет вещам довольно много вреда: он их портит, выбрасывает и забывает про них. А забывать о вещах непростительно, особенно о тех, которые хранят не чужое тепло и память о чужой жизни, а тепло близких, твоих предков. Вот это, мне кажется, совсем уж плохо.
– Ладно бы забывали. Люди вымещают на вещах и механизмах свою злобу. Покореженные телефоны-автоматы, разбитые стекла в подъездах, исписанные – во всех смыслах – лифты. И вообще в последнее время я все чаще сталкиваюсь с совершенно немотивированными приступами агрессии. Почему люди вдруг злые стали? Вы, как дипломированный психиатр, наверное, в этом понимаете.
– В нашей стране люди никогда не отличались особой добротой, как ни прискорбно это звучит. Просто на разных этапах злоба по-разному проявлялась. Вспомните Советский Союз: когда мы заходили в магазин, разве встречали там добрых людей в очереди или по ту сторону прилавка? Никогда этого не было! Никто никогда не улыбался вам на улице. Потому что все равны были в Советском Союзе. Какая мне разница, что этот интеллигент в шляпе и в очках принес славу стране и сделал 100 открытий? Если его очередь – за мной, так пусть не лезет и терпит, когда я, человек физического труда, толкну его: имею полное право. Сегодня, думаю, мотивы агрессии совсем другие. Многие считают, что им недодано, что они достойны получать гораздо большую зарплату. Люди не всегда понимают, сколько они стоят на самом деле. Тем более не понимают, что некоторые не стоят вообще ничего. Потому что они ничего не умеют делать, ничему не научились и мало что знают. Но при этом в них живет уверенность, что их должны уважать и платить им просто за факт существования. Не понимая, сколько во что вложено труда, начинают считать чужие деньги.
– Черт! Теперь даже не знаю, как спросить.
– О чем?
– Да вот был тут у меня вопросик про зависть как раз.
– Тогда нужно определиться с терминами. Я много думал на эту тему. На самом деле зависть – это мощный мотор. Она заставляет тебя двигаться вперед. Если это зависть к творчеству, ты завидуешь тому, чего и как человек достиг, и думаешь: «Черт возьми, неужели у меня нет такого потенциала? Я тоже могу это сделать!» Ты начинаешь себя заводить, это не дает тебе успокоиться, и ты движешься вперед. Эта зависть очень позитивная.
– Если она обращена на себя? На подстегивание себя, а не уничтожение других…
– Конечно. Зависть, которая подбивает на уничтожение – это диагноз. Мне лично это совершенно непонятно.
– А люди, которым вы «позитивно завидуете», есть? Вот Петрович, например. Ему даже памятник при жизни поставили…
– Вы ждете от меня «Мадам Бовари – это я»?.. Получите!
– Или вот недавно ушел из жизни ваш коллега Борис Ефимов.
– Борису Ефимову, я говорил ему об этом еще при жизни, безусловно, завидую. Он физиологический феномен. Хотел бы, конечно, прожить столько же лет, сколько Ефимов…
– В добром здравии…
– …Да, в добром здравии, попивая коньяк и сохранив такую же память. Но не завидую ему как художнику и не хотел бы прожить такую жизнь как художник.
– Андрей, ирония, самоирония, которая исходит от ваших книг, от ваших колонок в «Известиях», вызвана тем, что вы знаете себе цену?
– Прежде всего – самоирония. Все остальное потом. Для меня ирония именно потому позволительна, что я человек с большой самоиронией. Чего у многих, к сожалению, нет. Я могу говорить о своих недостатках, называть себя лысым козлом, смеяться над собой...
– ...не обижаться, что вас принимают за Розенбаума…
– Вы слышали?
– Вы сами где-то рассказывали. Последний раз, если не ошибаюсь, это случилось в Венеции. Когда наши, завидев вас и не предполагая, что замеченная ими особа знает русский, заорали: «Смотрите, итальянский Розенбаум!»
– Это не так часто бывает. К счастью. Но в общем я смирился. Я для себя придумал формулу, что люди моего круга не путают меня с Розенбаумом. Путают же дети, дебилы и пьяные. Вот три категории людей, у которых не дифференцировано восприятие внешнего мира. Которые считывают информацию не глубинно, а очень поверхностно. Поэтому для них любой лысый в очках и с усами – Розенбаум… Но я себя никогда не жалею. Поэтому имею право и могу говорить с иронией об окружающем мире. Потом, это, конечно, защита. Если не обладать иронией, то можно свихнуться, погрязнуть во всей этой нашей жизни с ее абсурдом и жестокостью. И это защита от пафоса. Какое-то время пафоса не было – так было хорошо. А сейчас опять пафос появился, как в Советском Союзе. Все вдруг стали патриотами, все бьют себя кулаком в грудь… У меня есть программа на радио «Культура», и перед Евровидением я сказал в эфире: очень, мол, боюсь, что Дима Билан победит. Мне тут же, мгновенно ктото позвонил с укорами: как так можно! А я сказал: боюсь, что если он победит, то это уже будет третья победа после футбола и хоккея, а для человека с неокрепшей психикой (считаю, что нашу страну можно сравнить с человеком, у которого не очень крепкая психика) такое вредно. В простонародье это называется «поехала крыша» от внезапно свалившегося счастья. Что и произошло, на мой взгляд. Это ведь действительно странно, что президент России вскакивает ночью с постели, чтобы позвонить Диме Билану и поздравить с победой на Евровидении… Увы, крыша поехала.
– У кого, у Билана?
– У Билана, президента и страны.
– А можно научиться самоиронии? Это гены? Или воспитывается?
– Частично воспитывается. Частично передается по наследству. У меня папа обладал очень хорошим юмором и самоиронией. Иначе ему было бы очень трудно жить в стране с такой историей. У меня ведь двух дедушек расстреляли. Одного расстреляли в Москве, это папа моей мамы. Он был коммунистом, большевиком и чекистом. Это был еврейский дедушка. Другого дедушку, уже папиного отца, отправили в Норильский лагерь и там после четырех лет работы на строительстве железной дороги тоже расстреляли. Он был из дворян СанктПетербурга, русский интеллигент, автор учебника «Полиграфические машины» и главный инженер Гознака. Бабушку мою отправили в АЛЖИР – Акмолинский лагерь для жен изменников родины, где она провела 10 лет, потом еще 10 в Тюмени. Квартиру в центре Москвы, конечно, забрали. Там поселился следователь. В этом смысле моя семья, я несколько раз об этом говорил, впитала в себя всю историю страны. Говорю без пафоса. Если хотите, с иронией, которая и отцу моему помогала. Он, кстати, был танкистом, участником Сталинградской битвы. Прошел через всю войну, закончив ее в Кенигсберге.
– Моего отца ранили под Кенигсбергом в апреле 45-го.
– Возможно, они рядом воевали… А мама моя была педагогом. В 1953 году, будучи глубоко мной беременна, она собралась идти на похороны Сталина. Если бы бабушка не заперла ее дома, возможно, этого интервью не было бы. А также ничего другого. Тетя моя была строителем Дворца съездов, за что была награждена медалью, и она же была в числе команды, получившей Госпремию за Новый Арбат. Такая вот абсолютно типичная история: Москва, большевики, дворяне, репрессии, война, Сталин…
– А они нам говорят: забудьте всё – он был великим.
– Да, все абсолютно так.
– Андрей, вы вообще-то человек политический?
– В гораздо меньшей степени, чем был в прежнее время – ельцинское и самое начало путинского, когда было более-менее свободное телевидение, абсолютно свободная пресса и т.д. Сейчас я скорее социальный человек. Я веду активный образ жизни – социальный, но не политический, потому что политики в нашей стране уже много лет не существует. Политтехнологии есть, политики нет. И я понимаю, что мне, учитывая исполнившиеся недавно 55, с другими президентами жить уже не придется.
– Да ладно! Вы же не собирались рано умереть!
– И не собираюсь. Просто этот тандем надолго. Я в этом уверен.
– Телевизор смотрите?
– Крайне редко. Смотрю, бывает, гоняя по каналам, только для того, чтобы получить определенный заряд раздражения. Иногда это необходимо для работы.
– Время собственного появления на экране в программе «Итого», когда вас узнала вся страна, вспоминаете с тоской или с удовольствием?
– Конечно, с удовольствием. Но телевидение вернулось в мою жизнь. С сентября прошлого года веду программу на питерском ТВ, называется «Наболевший вопрос» – это такое ток-шоу с врачами, лучшими специалистами в разных областях. Там затрагиваются очень серьезные медицинские темы. И на РЕН ТВ была программа «Сеанс для взрослых». Про секс и около. Я как-то так добился, чтобы получилась просветительская программа, где интересные собеседники и абсолютно никакой пошлости. Но она прерывалась эротическим фильмом, на выбор которого я никак не мог повлиять. Ну и когда качество этих фильмов стало непереносимым – во всяком случае, для меня, – я ушел. Хотя мне говорили, что рейтинг моей программы иногда был выше, чем у самого кино.
– Переживаете, что нет того, прежнего, звездного свободного НТВ?
– Конечно, переживаю. Жалко, что нет того, свободного НТВ. А что оно без меня сегодня?.. Если телевидение разбрасывается такими людьми, как Леонид Парфенов или Света Сорокина, то что мне переживать!
– То есть свободы меньше как-то стало?
В стране – да. Но сам я как художник рисую, пишу и говорю, что хочу. В том, что я делаю, меня еще никто ни разу не ограничил.
(«Собеседник» №44, 2008)
