20 марта 1988 года — 15 августа 1988 года

То ли пришла в страну весна

   На грани двух веков,

   То ли заброшена блесна

   Для ловли дураков.

                                                    А. Иванов

Где-то осенью в Доме медиков было панк-сборище. Официальное. Выступал Витя Коркия[1] с чтением чернушечных стихов. Его согнали со сцены. Стихи, которые для Дементьева были чернушечными, для панков выглядели стихами Дементьева.

В конце они все, выскочив на сцену, пели после «Галя, гуляй!» — «Мама, завари мне чай». У меня появилась мысль, что это у них вроде клича Окуджавы — «Возьмемся за руки, друзья». Гуманистическая нота.

Один панк на дискуссии там же: «Вы нам хотите подсунуть сладенький пряник» (разрешение собираться официально). «Поздно!» — говорил панк.

«Не так уж много изменилось.

Уже. Еще. Пока».

Грибанов на каком-то театральном сборище так оправдывался после обвинения, что министерство водило за нос авторов в годы застоя (или водило их пером?): «Мы водили, когда нас водили».

На TV, когда в литдраму начальником пришел Егоров, мне предложили место редактора-консультанта на 300 р. На работу не ходить, но делать передачи. Я Тане: «Мне нужно 50 р., но чтобы при этом ничего не делать».

«Чем больше предлагается демократии, тем апатичнее становится народ. Я пока не могу объяснить себе этот феномен».

Норштейн: «Получается так: “Кто там еще не перестроился?!” И вот все перестроились — и опять все одинаковые».

«Несмотря на всяческую гласность, мы должны говорить то, что думаем!»

Черниченко: «Пока гласность — единственный товар, которым мы торгуем».

Виктор Сергеевич Розов: «Вчера на Секретариате Николай Грибачев[2], обсуждая устав СП СССР, предложил исключить строку о соцреализме». «Я поддержал», — сказал Розов растерянно.

Богуславская узнала, что Гербер распространяет слухи, что ей, Зое, дали орден. Она отловила Аллу в ЦДЛе: «Алка, ты что болтаешь? Я нормальная диссидентка, а ты…»

«Мало того, что он мой друг, он — мой враг».

Саша Буравский[3] что-то рассказывал мне о ловкостях новых деловых драматургов с их поездками на Запад, отхватываниями выгодных заказов и т. д.

Я (наивно): «Вот, Саша, вот о чем надо писать!».

Саша (мудро): «Я не хочу об этом писать, я хочу этим пользоваться».

В Кёльне мне фрау Вибе показывала книгу Гинзбург «Крутой маршрут»[4], которую им не удалось издать в хорошем переводе. Вместо имени редактора тогда они написали Nena Shavina. Такое имя. Расшифровывается как «НЕ НАША ВИНА».

Еще подумал, что раньше Васе мешала (в официальном смысле) диссидентская репутация мамы. Теперь изданию книги «Крутой маршрут» (если до этого дойдет) будет мешать диссидентская репутация Васи.

Гриша (Горин) боролся за наши выезды. А как я пробивался в 1986 в Италию! Все изменилось. Ставят шлагбаумы, потом сами же их убирают. Мы делаемся счастливыми и благодарными. Австрийцы брали у меня интервью и спросили: а не грозит ли вам стать официальными деятелями? Я ответил, что, думаю, нет. Потому что мы уже были неофициальными, и как жить в этих условиях нам уже известно. Так что потеря официальности для нас не трагична. Просто все вернется на круги своя.

 

24 марта

Грустно смотреть знаменитое, пропущенное тобой кино, в «Кинотеатре повторного фильма», плохая копия, потертые люди. Нет праздничного эффекта, многое пропадает.

В буфете диалог за спиной.

• Чего тебе взять?
• Два бутерброда с колбасой.
• Ты сегодня «Литературку» читала?
• Нет.
• Вот когда почитаешь, ты никогда не будешь есть колбасу. Там написано, из чего она делается.
• Я сначала съем, потом почитаю.
• Там речной песок, грязь.
• Да ладно…
• Газеты надо читать…

«Я оптимистка, но ничего хорошего не жду».

«Он так и не стал человеком. Он стал БОЛЬШИМ ЧЕЛОВЕКОМ, но человеком не стал».

«Цифра, которая у него на счету, небольшая — 60, но миллионов».

Леонов, бывший заместитель Софронова в «Огоньке», у Евдокимова, директора «Московского рабочего»: «Вот смотри, бухаринский процесс был открытым, а реабилитация за закрытыми дверями. Те материалы были опубликованы, а тут я ничего не знаю».

11 марта Гончаров[5] смотрел «Место для курения». Смеялся, в конце — «это сюрприз, это подарок». «Пьеса сегодняшняя, у вас (литчасть) ничего больше нет», «Вот что значит работа с актерами». Ни одного замечания. Правда, понес макет. Его эйфория и высокопарность (сто раз повторил слово «симультативный») вызвала у меня тревогу. Так и вышло. Позвонил Волков, сказал, что через пару дней Гончаров предложил «Место для курения» перенести в маленький зал, а филиал занял под Островского. А на показе, после него, заявил: «Если дело пойдет так дальше, выпускать спектакль будете на большой сцене». Мелкое коварство. Бесконтрольный тиранчик. Я оптимист, но ничего хорошего не жду.

Перестройка в действии. Звонит Садур. «Витя, я еду в Лондон. Позвонили из СТД, нужна медсправка. Ты не знаешь, в Англию с псориазом пускают?»

 

26.III.88

Придумал новую формулу: «Период застоя культа личности».

После «Елены Сергеевны»[6] с Ниной зашли в ресторан Дома кино. Скучно. Безработные в период перестройки мафиози тихо пили за дальним столом. Где веселые валютчики? Где обаятельные взяточники и симпатичные коррупционеры?.. Как весело мы пили в годы застоя!..

Боря Берман рассказывал о выступлении первого зама председателя Гостелерадио Кравченко. «Если три секунды — это эротика, если пять минут — порнография».

И Левитин, и Оренов[7] подошли ко мне в Театре миниатюр с сияющими лицами: «Ну, ты доволен? Мы сделали для тебя все!» Они сначала потеряли пьесу «Стрижка», а потом вернули, найдя. Я: «Спасибо за то, что вернули пьесу». Я должен быть доволен и благодарен за то, что они, не поставив пьесу, вернули ее. Счастье!

Хорошо бы издать письма писателей и художников прочих к членам правительства (Гроссман, Булгаков, Горенштейн). Есть заглавие для этой книги: «Выбранные места из переписки с друзьями».

«Дорогая Елена Сергеевна». Это острый фильм времен застоя. Гриша сказал, что Рассадину[8] и Лакшину понравилось. Как мой Бэмс застрял в 50-х, эти застряли в 70-х. Но мне они менее симпатичны, потому что в 70-х они тоже так или иначе существовали официально. Пытались существовать и добивались этого. А Бэмс в говне был всегда. При всех режимах.

 Ничего у меня не получается с тренажером. Не по возрасту я начал автомобильную историю. Надо было, чтобы эта наука ложилась на мягкое. А у меня никак с координацией. Поздно! Роковое слово, е* твою мать. Я путаюсь в сцеплении, передаче, мигалке… Что будет! Поздно!

Они были советскими — Платонов, Булгаков, Зощенко — пророками советского образа жизни.

Все: «Нуйкин, Нуйкин»[9]. Статья в «Новом мире». Я прочитал с запозданием. Может быть, поэтому она на меня не произвела сильного впечатления. Во-первых, я все это знал и никогда по-другому не думал. Эта статья — радость аэропортовской интеллигенции. Наконец напечатано то, о чем они говорили у себя на кухне. Но и это не совсем так. В статье все время говорится, что наша беда  — власть захватила бюрократия. Это неточное слово. Партократия. Ведь бюрократы сами по себе были бы не так сильны, но их сила в том, что они еще были облечены властью первосвященников. И противостоящий им человек был не просто неугодным, но и врагом народа.

 

9.IV.88

«Какая хорошая жизнь, и какие около нее должны быть прекрасные деревья».

В ЦДЛ проводилось Всесоюзное совещание драматургов. Открывал Розов. Он сказал: «Перестройка идет уже три года. Пьес нет. Это прекрасно! Значит, все думают».

Первым выступил зам. главного редактора журнала «Коммунист» Лацис[10]. Он рассказал об ужасах экономики. В частности: мы выращиваем в 1,5 раза меньше Америки зерна. Но зерноуборочных комбайнов производим в 16,5 раза больше американцев. Для того чтобы произвести машины, которые у нас находятся в сломанном состоянии, им, американцам, надо 71 год.

В последнее время мы черпаем оптимизм в ужасах, которые сопровождали нас в прошлом или имеют место в нашей жизни. Обнародование этих ужасов — вселяет радость и оптимизм. Розов: «Мы узнали, что Сталин палач. Это большая радость!» (условно). Опубликованы страшные цифры из области сельского хозяйства. Мы в восхищении! И т. д. Жизнь прожил зря — хочется жить!

Статья Рязанова[11] в «Огоньке» и ряд его выступлений, обвиняющих руководство телевидения и других и выставление себя в образе жертвы. Я сформулировал это так. Это похоже на обкомовскую охоту, описанную Розовым в «Кабанчике». Выстрел по хищнику, на которого разрешена и даже организована охота. А ты убей его, когда он на воле, когда он опасен и может кинуться на тебя. В это время Рязанов получал всех лауреатов и звания. Теперь же конъюнктура — быть смелым. Приказано быть смелым. Ударим по вершинам.

5 апреля в посольстве ФРГ был прием в честь Вилли Брандта[12]. Представили меня ему. Я: «Я помню вас, знаком с вами давно по карикатурам в советских газетах. Вас рисовали тогда с хохолком. Он у вас и сейчас в порядке». Брандт загорелый, крепкий. Только спустившийся с альпийского курорта. Мои слова ему очень понравились. Смеялся. Мои встречи с бывшими канцлерами.

 

11–18.4.88 — Париж. Чтение пьес в национальной библиотеке. «Картина». Хороший прием. Сказали, что берет «Картину» и «Скамейку»[13] Комеди Франсез. Правда, этот театр ставит только покойников. Таков устав. Так что, может быть, в Малом зале.

Выступал с Розовым и Дударевым в посольстве. Гласность-перестройка. Потом, когда я ждал машину с Басей и Янеком, подошли ко мне учительницы, работающие в посольстве: «У нас никакой перестройкой не пахнет. Никому это не нужно». Стукнули на своих консерваторов.

С Басей и Янеком в ресторане напротив «Куполь». Я: «Мои родители умерли и так и не узнали, что такая красота есть на свете».

Нам с Гориным дали билеты на «Стулья»[14] Ионеско. Идти не хотелось. Усталость. Театр далеко. Пиранделло (Радзинский) отказался. Но Горин меня уговорил. Поехали в метро на Гамбетту. Нашли театр. Опоздали на 40 минут. Не хотели пускать. Но пустили. Два актера, декорация как бы холодный мраморный интерьер. Почему-то снимает телевидение. В конце  — аплодисменты несколько преувеличенной силы. Встает режиссер и говорит, что в зале сидит Ионеско. Встает старичок с палочкой. Театр небольшой  — я кинулся к нему. Грише кинул, чтобы снимал. А тут у Ионеско телевидение интервью берет. Я сел рядом. Ионеско отвечал на вопросы, а я жалел, что не знаю французского. Ведь рядом с классиком сижу. Гриша меня щелкнул, потом я — его. Потом взял автограф. Король абсурда выглядит достойно своего звания. Он похож на старого клоуна, на клоуна на глубокой пенсии. Вывернутые красноватые веки, разбитые губы, нос картошкой. С палочкой. Рука трясется. Самое яркое впечатление от Парижа.

Шли с Петрушевской по Ситэ. Люся: «Думала, никогда не увижу».

В последний день гуляли с Гришей, в сувенирном магазинчике встретили Люсю. Она долго меняла товар, что-то выясняла с хозяином, о чем-то попросила продавщицу. Стойкий характер!

Были с Ниной на премьере в Вильнюсе. «Плохая квартира» на Большой сцене в 2 актах. Сзади двум бабам не нравилось. Они опешили, когда автор встал перед ними и пошел к сцене. Потом поехали в Минск. К Катюшенкам. И там я выдал свежую шутку: БОЛЬШЕ ГЛАСНОСТИ И КОЛБАСНОСТИ!

В самолете Париж–Москва я сказал Грише: почему нас трясет успех за рубежом, приятно, но нервно. Потому что — нам так долго внушали, что мы ничтожества, что мы в это почти поверили.

Розов рассказывал о словах Юрия Бондарева[15] — «До Сталинграда осталось сто дней».

Звонил Александр Моисеевич Володин. «Как хорошо, что мы с вами поговорили. Я думал, что у меня одного так. Для меня сейчас самый страшный вопрос — что вы пишете? Я хочу, чтобы меня не было. Не хочется присоединяться к толпе. Так и подмывает сказать, что Сталин — гений и Берия не виноват. Только чтобы не со всеми. Как хорошо, что я не один».

Приходил Миша Ушац. У него новая халтура — рисует русских царей в генеалогическом дереве династии Романовых. Не хватает 12 царей. Они с Андреем Крыловым взяли по шесть. Миша: «Я обязался сделать свою часть работы — шесть царей — к XIX партконференции». Я спросил: «Как ты их рисуешь? Из каких источников?» — «Из головы».

Нина Садур: «Женись на мне. Я думаю, что твой брак с Ниной формальный. Я хочу, чтобы ты на мне женился. Я хочу, чтобы ты пришел в БОДРУЮ КОММУНАЛКУ…»

 

9.V.88

Приехала Барбара Леманн[16]. В Ганноверском театральном журнале напечатано мое письмо по поводу недоразумения с интервью. Без подписи. Я спрашиваю Барбару, почему не подписано «Виктор Славкин»: «Там не было подписи». Я подписал сопроводительное письмо, а сам текст не подписал. Барбара: «Я же не могла сама подписать». Идиотизм немецкой пунктуальности!

 

11.V.88

Приехал Любимов. 8 мая. А сегодня — встреча в ВТО. Узкий круг. В кабинете Эскиной. Смехов, Гердт, Никулин, Гельман, Шатров, Володин, Шерель, Горин, Болотова… Пришел мэтр. Загорелый, седой, вальяжный. Пожимая мне руку — «Как дела?» Сел на диван. Зяма Гердт: «Ну, Юра, расскажи, как тебе плохо работать на Западе». Любимов сразу пресек эту тему — «Все меня спрашивают, какие ощущения? Что об этом говорить… Не хочу». Сразу дал информацию: «“Габима[17]” пригласила Таганку в Израиль, а Таганка пригласит “Габиму” на гастроли». Потом вдруг произошло неожиданное: общение прекратилось. Любимов говорил с какой-то бабой, подсевшей к нему. Мы постепенно стали разговаривать друг с другом. Так продолжалось минут двадцать-тридцать. Потом Любимов, как актер, почувствовал, что надо что-то сделать. Он встал перед видеокамерой венгерского оператора и стал рассказывать, что очень рад видеть всех (глаза увлажнились), хорошо, что можно друг к другу ездить, мы сядем с Губенко[18] и будем искать окна в моем расписании и в расписании театра, чтобы поставить «Театральный роман», «Бесы», «Самоубийцу». Стал рассказывать об Эрдмане, о евреях в «Габиме»… Раньше он рассказал, как его нашли в Штутгартском оперном театре на премьере «Есть виза! Шампанское!». Как с ним жестко говорили по телефону из советского посольства, и как пограничник в Шереметьево: «Цель приезда?» — «На могилы» — «А потом?» — «Потом театр» — «Какой?» — «Мой» — «Как называется?» — «Театр на Таганке» — «Это где Высоцкий работал?». — «Да». — «Проходите». Еще немного посидели, Губенко встал, показал на часы: «Юрий Петрович, надо ехать». Я подошел к нему. «Получил вашу открытку, спасибо». «Может быть, где-нибудь пересечемся. В Западном Берлине я в сентябре не буду, буду в июле». Разошлись.

Потом обсуждали, почему не получился разговор.

Версия Васильева: «Боялись КГБ».

Версия Горина: «Вот он ездил, работал на Западе, а собрались мы в этой комнате  — и он такой же, и мы такие же. Он глуповатый, показушник… Ничего не изменилось. О чем говорить».

Моя версия: «Подсознательно своим поступком он всех унизил. Да еще ему и простили — двойное унижение. И кто-то от этого был скован. Он сделал, и ему сошло, а я не сделал. В ресторане твой товарищ дал по морде хулигану, а потом сел обратно за ваш столик. Что ты испытываешь? Я — говно. То же и здесь». Но меня никто не поддержал.

Когда мы спустились в гардероб ВТО, там на столике лежал заказ — две пачки какой-то колбасы и несколько баночек майонеза. Я: «Надо сказать Юрию Петровичу — хороший заказ». Шутка.

Два дня подряд — мистические совпадения. Звонки. 1) Выхожу из театра, Коля, актер из Омска: «Виктор, не знаете, где здесь оптическая мастерская?» Через двадцать минут на станции «Площадь Ногина» у меня отвалилась дужка от очков и упала вниз, на рельсы. Подумал — надо идти в оптическую мастерскую. 2) «Мороз» в ДК МЭИ («Театр на обочине»), увидел парня, похожего на красавца 60-х из МГУ. Подумал, как он полысел. При ближайшем рассмотрении увидел — не он. Но наутро, направляясь на репетицию «Серсо», у метро «Краснопресненская» увидел того парня. 3) Шел в «Театральную жизнь» вычитывать гранки «Серсо» выпавшего акта. Иду по улице Жданова и вдруг вспомнил, что наколол на куртку значок вчера «На обочине», цап — значка нет. А дал мне его Гена Демин. И тут же увидел Гену Демина, идущего мне навстречу. До этого я долго не встречал ни Демина, ни парня из МГУ.

 

14.V.88

С 22-го по 29-е были с Люсей в Стокгольме на стринберговско-о’ниловском симпозиуме. Основное событие  — встреча с Мрожеком. Поначалу по-польски высокомерно, но 26 мая  — в день 50-летия Петрушевской — мы у Ларса. Пришел Славомир (Мрожек), и когда выпили, вдруг в нем проступил облик интеллектуала 60-х, участника студенческого театра. Я: «А как насчет возвращения?» — «Нет, я про это все знаю». Ехали в такси — я, Петрушевская, Хайнер Мюллер[19] и Мрожек. Экипаж! Я расплатился: «О’кей». «Нет, не о’кей, — сказал подвыпивший Славомир, — завтра я получу западные деньги и отдам тебе». Когда я рассказывал про писателя, который в концлагере написал роман на туалетной бумаге, Славомир по-детски улыбнулся и сказал: «Я понимаю».

Как меняет жизнь людей… Довольно раскованные и светлые люди с каким-то гуманитарным азартом. А Ларс, бывший распи*дяй, стал очень респектабельным, престижная квартира. Дело, кажется, в жене. Не дал нам денег на обратное такси, чем привел в негодование Люсю. Я намекнул, что мог бы на 2–3 дня остаться — «К нам приедут гости из Финляндии, а мы не можем принимать больше двух». В наш последний день уехал на дачу. Вот-те и Ларс!

Уже в самолете, когда возвращались, Люся призналась, что я единственный человек, с кем она чувствует себя хорошо в поездке и не вступает в конфликт. А я сказал, что завидую ей и Васильеву. Они нацелены на «нет», а я — на  «да». Поэтому люди не стремятся ко мне особо подойти, я в кармане, а их боятся. Объяснял, что в еврейской семье люди живут мирно, но внутри накапливаются конфликты. И это носится человеком без разрешения, что является причиной комплексов. Люся: «У тебя не было конфликтов с родителями?» — «Нет, но я по каждому поводу имел свое мнение, но на конфликт не шел». Вот и пришел! Люся: «С тобой хорошо людям. Единственный человек, которому с тобой плохо — это ты». «И Нина», — добавил я.

Приезжал Рейган[20]. Господи, что творилось. Потемкинско-хрущевско-брежневская история, несмотря на всю перестройку. ЦДЛ закрыли на месяц. Отремонтировали фасад, сделали туалет, сменили двери. Расширили улицу Воровского, покрасили все фасады. Срезали все телефоны над рестораном. Завезли мебель. До половины очистили полки библиотеки, чтоб не провалился потолок. 5000 томов! После приезда двери на улицу Воровского слиплись и не открываются. Холуи!

У господина Арно прием в честь пребывания в Москве Гюнтера Грасса[21]. Вознесенский, Рождественский, Коротич, Битов, ну и я. Сели обедать, и Грасс сразу: «Будет ли мне позволено высказать несколько критических замечаний в адрес советских писателей? Я вчера обедал в ЦДЛ и видел витрину с фотографиями, где запечатлена встреча Рейгана в Доме литераторов. Мне показалось, что негоже писателям принимать сомнительного президента. Он до сих пор финансирует никарагуанских контрас. И вообще, я вспоминаю те времена, когда у нас во главе государства стоял плохой художник, а во главе Америки плохой артист. И никто не задал ему вопрос про Никарагуа». Наши представители прогрессивной интеллигенции пустились в юмор. Рождественский: через неделю фото будут сняты, это событие только недели. Коротич: мы кормили президента икрой и рябчиками, а он нас вареной курицей и салатом, мы живем лучше. Вознесенский что-то говорил по-английски через стол интимно… Грасс юмор не принял и повторил все свои претензии. Когда пили кофе и ликер, к нему подошел я. «Я хочу дать свою реплику в споре о встрече президента США в ЦДЛ. Вы всегда со своим правительством находились в нормальных отношениях — за хорошее хвалили, за плохое ругали. Мы же находились в постоянном состоянии ненависти. И вот, наконец, мы получили руководителя государства, которого можно уважать. Редкая для России ситуация. Я понимаю, что со стороны мы выглядим несколько лояльнее, чем должен быть интеллигент по отношению к правительству, но мы в том редком моменте, когда интеллигенция правительство поддерживает. Второе, дело не в Рейгане, через него мы шли на контакт с вами, со всем Западом. Вы в этом должны быть заинтересованы. И третье, это очень важно для нашего народа, увидеть, что Штраус не фашист, а Рейган не милитарист и дурак, как долго убеждала наш народ пропаганда. И когда я смотрел умильные встречи по телевизору, я думал о 250 миллионах, которые меняли свои стереотипы по поводу Запада». Грасс выслушал все это и опять  — Никарагуа, Никарагуа… Тогда я немного психанул.

— Ответьте мне на три вопроса. Когда Солженицына выслали из СССР, куда он поехал? В ФРГ?

— Йа, — сказал Грасс.

— Кто его приютил? Бёлль?

— Йа, — ответил Грасс.

— А мог бы господин Штраус помешать господину Бёллю[22] сделать это?

— Найн, — ответил Грасс.

— Вы наивный человек, господин Грасс, — я похлопал его по плечу.

Все посольские показывали мне из-за спины Грасса большие пальцы. Меня подвозил домой Битов, он сказал: «Что ты от него хочешь. Он выбивает себе Нобелевскую премию».

А когда Андрей вез меня в своих «Жигулях» на проспект Мира, он говорил, что уже год не пишет. «Они лишили нас энергии». Точные слова. Я сказал, не только писательских, но и журналистских. Какой прекрасный материал можно было написать о подготовке ЦДЛ к визиту Рейгана и пробить в «Огоньке», и напечатать бы, и Москва гудела бы… Но нет энергии.

Мода на советское на Западе. Надо ловить момент, может пройти. Вот уже с Додиным[23] срыв — первый звонок. Продюсер не собрал денег для гастролей Абрамова[24]. Острейшей по старым временам вещи. Правда, потом уладилось — за счет Галинских «Звезд»[25] на Бродвее.

 

27.VI.88

Непотопляемые! Перестройка, гласность, 19-я партконференция — и вот они опять идут. В середине — литературный преступник. Герой моих многих записей в этих книгах. Уже почти качался, а вот он, бороденка только покороче. Ах, Фелюня! Герой Достоевского и Гоголя.

Такой образ может быть в рассказе: «Вдохновленный нашими ошибками, глубокое оптимистическое чувство вселяет разоблачение преступлений, чувство радости и ликования вызывает признание нашего отставания в экономике, хорошее настроение появляется, когда читаешь о позорных страницах нашей истории…» Ну и так далее.

Читаю воспоминания. Люди, процветавшие при Сталине, во всяком случае, не репрессированные, по крупицам собирают свои несчастья, чтобы доказать, что их тоже травили, что они тоже протестовали и надеялись на лучшие времена.

 

7.VII.88

Сегодня возил немцев к Эдику Успенскому на Клязьму смотреть старые дачи. Развал старой бытовой культуры. Распадающиеся старые дома. У Эдика на компьютере было его очередное письмо. Это заявление о приеме в партию. Текст примерно: «Поскольку я не могу получить квартиру, покупаю плохие продукты, давно не видел колбасы, и не могу стать редактором детского журнала,  прошу меня принять в партию, где все это дают». Его сегодня приглашают в отдел распространения жилплощади. В ответ на его бесконечные письма. Эдик: «Я знаю, они мне будут предлагать трехкомнатную квартиру, я им скажу, вы за кого меня принимаете — я прошу квартиру шикарную, как у сына Лигачева, чем я хуже». Он победит!

20 августа 1957 года Пастернак писал секретарю ЦК КПСС Поликарпову:

«Люди, нравственно разборчивые, никогда не бывают довольны собой, о многом сожалеют, во многом раскаиваются. Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Может быть, ошибка, что я не утаил его от других. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он-то оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и, таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое». Вот достоинство писателя!

Приезжали американские юмористы, была с ними встреча. Пушистые старички, богатые, юмор семейный, уютный. Даже Бухвальд[26]. «Разбогател на фельетонах?» — удивлялся Жванецкий. Разговор не получился. Бухвальд: «Вы не работаете на компьютерах? Надо работать на компьютере. Я работаю на компьютере». В выступлении Миши были примечательные слова: «У нас сейчас разногласий с начальством нет. Я уже начальство не критикую. Я теперь планирую взяться за народ».

И народ целиком проявился на XIX партконференции. Он буквально хватался за консерватизм и партстандартные проработочные стереотипы. С этим народом надо быть осторожным. Сказал Андропов, что страна соскучилась по положительному герою — и ринулись писатели выполнять. Сказал Горбачев, что Абалкин[27] не прав, и кинулись обличать критиков. Когда говорил Ельцин, раза три-четыре раздавались аплодисменты. Но аплодировала галерка, а партер сидел сложа руки. Бздели. Не то что против — а бздели. Понимали, что выглядят говном, но лучше выглядеть говном, чем ошибиться. Последний кадр показал оператор — Ельцин сходит с трибуны, идет по проходу, доходит до конца, там жена берет его за руку, и выходят в дверь. Объявляется перерыв. Случайно я был на телевидении и видел прямую трансляцию по прямому каналу. Начальники литдрамы, как и партер, были сдержаны. Чем ниже сотрудник, тем он бурнее реагировал.

Битов говорил: «Меня радует, что сейчас никто не понимает, что происходит. Это хорошо. Значит, складывается общество. Нам надо сейчас образовать общество. Мы раньше делали это, стараясь сделать всех одинаковыми. Общество одинаковых. Теперь все расслоились, и надо делать общество из того, что есть, — из разных».

Пугач из «Юности» рассказывала, что ей звонил парень из какой-то нашей молодежной организации: «Не можешь ли ты подобрать какого-то молодого специалиста, который бы поехал в Финляндию, выступил и сказал, что у нас все говно, все разваливается». Я: «Чтобы был еврей, беспартийный, антисоветчик».

 

9.VII.88

Вчера имели интересное приключение. Михаэль, режиссер из Франкфурта, пригласил нас в ресторан. Я договорился в «Зайди-попробуй» на 22.20, пришли. Как раз в этот момент оттуда выводили компанию распивающих. Кооператоры, конечно, бандиты, темное дело. Наверняка связь с милицией. Что же с нами? Валюту они не имеют права брать. Только карточки. Карточки у режиссера не было. Тогда кооператоры предложили нам, если мы рублями — в живую очередь. Или поехать в гостиницу «Космос», заплатить марки (там даже есть меню), вернуться и сесть за стол. Мы поймали машину, Стасика, подъехали к «Космосу», Стасик вступил в переговоры со швейцаром, потом куда-то побежал. Нас провели пьяные немцы, я говорил по-английски. Выпили в баре, из еды только бутерброды с икрой. Короче, попытка погулять шикарно на валюту кончилась мерзкими сосисками у нас дома. Советский вариант. Я объяснил Мише, что такие унизительные истории Бэмс и Петушок[28] имели все 40 лет своей жизни.

Еще одна иллюстрация, как бывшие изгои спасают перестройку. За счет их печатания и легализации создается новая свободная атмосфера. Изменить атмосферу страны за счет появления колбас, телятины, бананов, ананасов, кроссовок и других шмоток пока не удается.

 

15.VII.88

Саша Галин, глядя на авиньонское фестивальное «котловище»[29] (его слово), придумал, чтобы на следующий фестиваль во Францию прислать делегацию советских милиционеров. Чтобы они посмотрели, что возможна такая свобода и при этом ничего криминального не происходит. «Приедут, в 40° будут в мундирах, сапогах, фуражках».

Вот время изменилось! Степанова, культурный советник посольства в Париже, передала Захарову в Авиньон книгу, и очень заинтересована, чтобы он ее получил. Какую? Амальрик «Пьесы»[30]. Марик на площади в Авиньоне сказал мне, что пьесы ему не понравились: «Впечатление, что интеллектуал 60-х годов пытался писать под Ионеско и Беккета». Марк уже не знает, что поставить. Гриша ищет ему: «Москва–Петушки»[31], «Цаплю»[32]…

В Авиньоне видел оригинальную бродячую актрису-кукольницу. У нее на шее висит коробка, там в миниатюре как бы кукольная квартира. Актриса садится напротив зрителя-клиента, дает ему наушники с плеером, тот слушает музыку и текст, а актриса внутри коробки палочками сверху водит кукол. Вот они под одеялом, ноги мужские женские, торчат — кто сверху, кто снизу. Зритель (один зритель) смеется. Я попытался заглянуть внутрь коробки, меня легко отстранили — надо сначала заплатить, а потом смотреть.

Люся: «Я стесняюсь перед бедной женщиной за то, что я живу лучше. У нее ничего нет, она моет пол на почте. А я езжу за границу и привожу шмотки». Вот такое у нее стеснение. А я стесняюсь перед Гришей Гориным за то, что я плохо живу, хуже его. Вот такие два стеснения. Патология.

«Фрикс»[33]. Играют уроды. Безногий с мощными руками, человек — голова и немножко с диванную подушку тела, карлик, лилипутка, двухсоткилограммовая женщина. Поставила все это женщина без ног и без рук. Перед входом кривые зеркала, где люди видят себя уродами. Я придумал формулу этого спектакля: «Или вы такие же уроды, как мы; или мы такие же красавцы, как вы».