25 апреля, четверг. Сначала о быте, который начинает душить. Ввели новые правила оплаты электроэнергии. Раньше я платил раз в полгода. Мне присылали ворох квитанций, где мои потребности, на основе предыдущего опыта, были распределены по месяцам, и я платил сразу за полгода вперед. Потом эти данные в конце полугодия сверялись, и все затихало еще на полгода. Но, видимо, надо увеличивать кадры, расходы на операторов. Теперь надо ежемесячно снимать показания, ходить на почту, дозваниваясь до некоего центра, все это сверять. Меня охватывает ужас от бюрократизации жизни.
27 апреля, суббота. Утром рано из Москвы. Потом, когда я анализировал день и подводил итоги, то обнаружил самое сильное впечатление: два стюарда в самолете и лужайка перед самым въездом в Кембридж. Лужайка, вытянувшаяся вдоль всего городка у реки, аппетитно-свежая и плотная, как старинный туркменский ковер, лучше всего, казалось бы, говорила о древности этого города, этого неба, этой земли. Лужаек при римлянах, конечно, не существовало, просто росла трава. Что касается стюардов, то это была поэма, но не русская, а чисто английская, как убийство, потому что эти два немолодых дядьки работали, как машины, без капризов, ужимок, без милых гримас наших барышень, а главное, их было только двое на огромный отсек с пассажирами, и они все успевали. Это к вопросу о производительности труда.
Пунктом назначения, конечно, был Лондон, уже до некоторой степени знакомый мне — по пересадкам — Хитроу. Но кто же начинает обед с десерта? А Лондон, конечно, легенда и конфетка для нашего «культурного» туриста с его средним достатком. Ах, ах, Гейнсборо! Но так же и лакомый кусочек для вороватого русского джентльмена, едущего покупать особняк и, если повезет, то британскую терпеливую к российской коррупции Фемиду. Это был удивительный творческий ход устроителей. Лондон на сладкое — на отъезд! Погрузить вояжеров, прибывших московским самолетом, в огромный, похожий на океанский лайнер, автобус и уже через несколько часов доставить их в многонаучный Кембридж. Но, возможно, это был и мудрый коммерческий ход, Кембридж ведь не южнее Лондона. А после Кембриджа нам, согласно плану, на север, в Йорк и Шотландию. Ура!
Вещи в автобусе. Ехать недолго, от Лондона до столицы английских интеллектуалов 80 км. Как свидетельствует недавняя история, раньше езды от Кембриджа до Лондона было всего семь с половиной часов. Но это уже в самом конце XVIII века, когда было налажено почтовое сообщение. Приехали и остановились на исторической окраине, по дороге, кстати, разные рассказы гида. Женщина средних лет, с хорошим русским языком, боевая, смуглая, кажется, Анна. Слева большая, в два футбольных поля лужайка, за ней река и первые средневековые задворки знаменитых колледжей. А впереди и чуть налево горбатый, налитый, будто еще с римской основательностью, мост через реку Кем. Мост — Кем-бридж — это мост через Кем. Римляне жили здесь, когда князь Владимир еще не крестил Русь. С моста видны плоскодонные лодки с разлегшимися в них вольными пассажирами, низкий берег. В моей голове сразу возникла известная литературная ассоциация. Нет только уже заранее любимой мною собаки. На мосту, как и положено, какой-то киоск с королевскими то ли сосисками, то ли бутербродами. Мы, конечно, еще первые ласточки сезона, но народу достаточно. Все что-нибудь снимают на «мыльницы» или на недешевую аппаратуру.
В Кембридже, собственно, одна длинная центральная улица и одна — идущая к ней углом. Это не моя, вычитанная в энциклопедии эрудиция, а карта-план города. На плане, отлитом из металла на круглом диске, все и обозначено: историческая часть города. Диск — это такая мода, перехваченная и у нас, — вделан в городской тротуар. Существует, конечно, еще и современный город, где живет основное население, которое обслуживает это научное сообщество, но он остался где-то там, в пространственном «далеке». В замечательной и многостраничной книге Петера Загера, написанной об Оксфорде и Кембридже и изданной в Москве издательством Ольги Морозовой, всегда выпускающем потрясающие книги, есть такое соображение: «На протяжении столетий город Кембридж представлял собой лишь задворки университета, источник дешевой рабочей силы. Еще в 1954 году ирландский драматург Шон О’Кейси, будучи в Кембридже, писал: “Город жмется к университетским зданиям, крутится вокруг них и производит впечатление бедного родственника, надеющегося по милости богатого получить место”». Это, естественно, московская поздняя вставка. Но к этой книге я еще вернусь. В Москве туристам тоже не показывают скучные, как мутный сон, Бибирево или Отрадное. Итак, две улицы и на этом же плане что-то два десятка или даже три колледжей. Эдакие плотные металлические квадраты — на плане — и параллелепипед. Видно и общее устройство, впрочем, хорошо нам знакомое по великолепным английским фильмам. Огромный, чаще всего квадратный двор, здания вокруг, ворота. Все довольно замкнуто, отгорожено от жизни.
В обычные дни исторический центр — тихое академическое место. Но шел волшебный, хотя и холодноватый, полный яблочного цветения май. Похоже, именно сегодня, пока мы в аэропорту стаскивали свои вещи и багаж в туристский автобус, здесь в нескольких колледжах шли выпускные церемонии. К середине дня в одних колледжах эти церемонии, когда вчерашние студенты подкидывают вверх свои шапочки и ритуально перекидывают кисточки на них с одной стороны на другую, уже прошли, в других — еще нет. Выпускники! А теперь все они, молодые юноши и девушки, красивые и самоуверенные, как галчата, в разноцветных мантиях, высыпали на улицу. Ну, наверное, и в Средние века так же занятно было наблюдать, как юные бакалавры и магистры приподнимают свои мантии, переходя улицу. Но опять Петер Загер:
«Студиозусы раннего Средневековья жили в суровых, по-монашески строгих условиях. Часто только доктора богословия, то есть теологи, получившие докторскую степень, могли претендовать на отдельную комнату. Остальным членам колледжа приходилось делить жилье с группой студентов: “Не больше двух в одной постели, если они старше четырнадцати лет”. Согласно уставу Сент-Джонс-колледжа.
Службы в часовне были обязательными для посещения ранним утром и вечером, лекции проходили в убогих, холодных помещениях с застланным соломой полом. Ни спорта, ни какого-либо другого организованного досуга не было. Единственное развлечение — городские таверны и женщины, которых можно только найти. Еще в 1342 году слышались жалобы на модные экстравагантности студентов: “Пренебрегая тонзурой, знаком их положения, они носят длинные, ниспадающие на плечи, как у женщин, волосы, завивают их локонами и напудривают… Они ходят в мантиях с оторочкой из меха, красно-зеленых клетчатых туфлях и шелковых шарфах необычной длины; их пальцы унизаны кольцами, талии перетянуты широкими дорогими поясами, украшенными фигурами и золотом, а на поясах, словно мечи, висят ножи”».
Кое-что с тех пор изменилось. Волосы до плеч, «ирокезы», кроссовки — это в повседневном быту. Но я о выпускниках в майский день. Из-под длинных, до полу мантий выглядывают не только респектабельные мужские ботинки, но и дамские туфельки. Мантии, конечно, у всех черные, но капюшоны отделаны материалами разных цветов: вишневого, зеленого, желтого, есть мантии и капюшоны, даже отделанные белым королевским мехом. Кроме праздничных наблюдений над выпускниками есть и на этот раз объективная статистика. Ни один университет мира не стал alma mater такого количества нобелевских лауреатов: 60! Причем 29 из них были студентами Тринити-колледжа. Об этом самом знаменитом колледже у Петера Загера целая поэма. Кстати, лишь просмотрев его книжку, я сразу понял, что никакого Кембриджа я, по сути, и не видел. Но, может быть, для туриста это и не обязательно, так, общее впечатление для светского малосодержательного разговора.
Возможно, англичане умнее всех, но среди выпускников люди разных национальностей. Я уже не говорю об индийцах или других членах Британского содружества, но и наш Петр Капица тоже выпускник Кембриджа. А Набоков?
«Юный Набоков, эмигрант из имперского Санкт-Петербурга, с 1919 учился в Кембридже, сначала изучал зоологию, потом французскую и русскую филологию. С прустовской насыщенностью описывает он в своей биографии эти первые годы изгнания, как прошедшие под знаком всеобъемлющего стремления “стать русским писателем” (“Другие берега”). Можно было подумать, что Набоков в то время посвящал себя в основном футболу, гребле и “множеству увлечений”, словно хотел выдуманному дяде Генриху дать право быть уверенным, “что эти три года плаванья по кембриджским водам не пропали даром” (“Подвиг”).
На самом деле за годы своего студенчества Набоков успел многое. Он написал первое сочинение по этномологии (“Некоторые замечания о чешуекрылых Крыма”, первым перевел на русский язык “Алису в Стране чудес” (а позднее оговорил Льюиса Кэрролла, назвав его первым Гумбертом Гумбертом), писал также рецензии, переводил стихи Руперта Брука, писал собственные “довольно странные вирши”. В 1921 году Набоков с теннисной ракеткой, боксерскими перчатками и диплом с отличием вернулся к своей семье в Берлин, тогдашний центр русской эмиграции».
Владимир Набоков
Ну, а кто же все-таки другие выпускники? Пугать не стану, но нескольких из сонма значительных фигур назову. Кристофер Марло, нешуточный конкурент Шекспира, а? А Бертран Рассел? Исаак Ньютон? Показывают даже «потомка» той яблони, которая скинула на темя гения знаменитое яблоко. Яблонька-потомок цветет! А Джавахарлал Неру? Наконец, чтобы не расстраивать своего читателя дальше, список приостановлю, назову, правда, имя — лорд Байрон, и кое-что о нем. Источник тот же.
«Героем университетского фольклора стал и лорд Байрон, самый юный из кембриджского трио романтиков. В отличие от Кольриджа и Вордсворта, получавших стипендию как студенты из бедных семей, Байрон пользовался всеми привилегиями студентов-аристократов. Он трапезничал в вышитой золотом мантии за столом донов Тринити-колледжа, держал карету с четверкой лошадей, ливрейных лакеев и, поскольку в колледже были запрещены собаки, имел ручного медведя по кличке Брюн. Юный лорд водил его на цепочке гулять и на вопрос, что собирается с ним сделать, отвечал: “Он будет профессором”. Своему тьютору он сообщил, что у него нет ни пристрастия к математике, ни намерения “блуждать в лабиринтах метафизики”. Нет никаких сомнений, что именно лорд Байрон установил планку эксцентричности для целых поколений студентов».
Но система образования здесь другая, невероятно дорогая, королевская, ведь и строился университетский кампус еще в совершенно седые времена как инкубатор для выращивания государственных деятелей из отпрысков аристократии. Здесь никогда не велись коллективные занятия. У каждого студента свой наставник, но все нацелено на самостоятельную работу и самоусовершенствование. Значит, библиотека, лаборатория и возможность всегда поговорить с профессором, который здесь же живет и не мотается для заработка из МГУ или Литинститута в Университет Натальи Нестеровой. Тихие и долгие беседы. Каждый студент знал, его будущее закладывается здесь и сейчас. В Средние века, кажется, здесь пороли даже молодых аристократов. Сейчас тоже учатся не бедняки. Для иностранца семестр обходится в 20 000 фунтов. Расценки не мировые. Но теперь, когда в прессе появится очередное сообщение, что кто-то из нашей финансовой или политической аристократии учит своих деток в Англии или Швейцарии, я стану точнее прикидывать доходы родителей. Особенно бедны у нас, как известно, слуги народа, господа депутаты.
Описывать средневековую улицу с выходящими на нее фасадами этих самых колледжей, которые фактически замкнутые факультеты университета, — фасады часто изумительные и по своей вычурной красоте и по древности — занятие в наше время телевидения и «селфи» пустое. Но есть определенный смак «сфоткаться» рядом с воротами какого-нибудь колледжа. Чего на этих монументальных воротах только нет! И фигура какого-нибудь святого, и королевская или герцогская корона, и какой-нибудь геральдический зверь. Ворота эти, правда, лучше называть вратами. Здесь же, на этой центральной улице находится и Королевский колледж с его знаменитой часовней — так пишет путеводитель и туристский проспект. Но туда, в часовню, мы не попали. Я, правда, списал объявление, свидетельствующее об интересе жителей Кембриджа к вопросам религии. Все расписание касалось «текущего семестра». «Воскресенье 9.00 — Евхаристия. 6.15 p. m — Вечерня. Вторник 6.15 p. m — Вечерня. Пятница 6.15 p. m — Вечерня». Две буквы с точкой означают «после полудня». Но и это еще не все, по понедельникам и субботам в 8.45 проводится утренняя молитва.
Внутрь колледжей туристов не пускают, стоит стража, бдит. Калитки в воротах — для студентов и профессуры. Замки здесь с электронными ключами. В коротких, как фотовспышка, просверках, когда в калитку кто-то входит, можно различить все то же: английский вековой порядок, двор, газон, садовые вазы с цветами. Все-таки весна и цветы весенние — анютины глазки и нарциссы. Все в колорите английского фарфора.
Что еще. Уже почти в конце довольно узкой этой главной улицы стоит здание, не маскирующееся под Средневековье. Здесь колонны, классический стиль, чем-то строение напоминает московский Манеж. Перед зданием огромный двор, зелень, хорошо выстриженная лужайка. Сначала я думал, что это фундаментальная библиотека, но потом, вспомнив путеводитель, решил, что, возможно, это здание Сенат-хаус. Обычно здесь происходят вручения дипломов. Народу на этой лужайке — двор-то на этот раз открытый, отделенный от улицы только кованой решеткой, — тьма. Не Летний, конечно, сад, но массивно и красиво. Вот через решетку и можно было наблюдать веселящихся выпускников. Мантии мною уже описаны, но кроме молодых лиц виден народ и постарше, видимо, не только профессора, но и родители. Кажется, в углу двора что-то даже дымилось, поднимался вкусный парок. Были ли это традиционные сосиски с горчицей, уже не помню, но встреченных где-то в городе троих молодцов за прилавками с сосисками не описать не могу. Бравые парни были одеты в черные куртки и белые рубашки. Все в канотье, в красных с белыми полосками фартуках, красные же бабочки. И торговать тоже умеют!
Колледжи, конечно, не похожи друг на друга, но вникать в суть всего не дело туриста. Лучше сохранить общее впечатление, чем ныть у каждых ворот, чтобы тебе дали взглянуть хотя бы на двор через щели в калитке. На другом конце улицы, довольно беспечно фланируя в майский, но холодноватый день, увидели большой, но не очень примечательный дом. Но какая была надпись на мемориальной доске! «Королевское владение! Дом на этом месте был построен в 1270 году как резиденция для аббата — имярек — и было обстоятельно перестроено в течении 15-го столетия. После исчезновения монастырей в 1539 году здание стало до 1641 года…» Ну кому интересно, чем это здание стало и какой в нем помещался совет! Главное! Генрих VIII, Чарльз I и Джеймс I останавливались здесь!
Если останавливались, то не могли не возникнуть и некоторые рассказы. Как известно, Яков в английской транскрипции то же, что и Джеймс.
«Когда в 1614 году Яков I останавливался в Тринити-колледже, во всем колледже был объявлен запрет на курение табака, потому что король считал табакокурение предосудительным. В качестве развлечения доны предложили ему philosophy act (показательный диспут) по вопросу “Могут ли собаки строить силлогизмы?” Был сделан вывод, что собаки думать не могут, однако монарх заявил, что его собаки являются исключением, и доны со всевозможным энтузиазмом это подтвердили».
Как это похоже на Ученый совет, в котором заседаю и я. Все молчат, как скажет ректор!
После всех этих надписей и лицезрения стариннейшего дома, построенного аж в тринадцатом веке, мы пошли в художественный музей. Музей хорош, здесь было много художников, которые, как мне казалось, должны были быть представлены только в столичных музеях. Кстати, здесь впервые я в оригинале увидел Хогарта.
Ночевать увезли куда-то на дальнюю окраину. Судя по всему, это будет продолжаться и дальше.
