28 мая 1983 года — 7 сентября 1983 года

28.V.83

26 мая в театре Маяковского 75-летие Арбузова. Рижский ТЮЗ дает «Победительницу». Потом чествование, речи. И вдруг выходит Розов, становится около Арбузова, одергивает пиджачок и юродивым голосом поет:

Арбузов пьесу написал,

Еще одну напишет.

Пусть пишет…

(Шок. Театральная легенда.)

Приходил графоман. Сидел, мял в руке большой ком пластилина. Или воска. Пытался говорить на все литературные темы, каждый раз предваряя вопрос: «И второе….»

25.V. В Доме композитора играл Гэри Бартон[1] со своими ребятами. Все они похожи на наших джазистов. Неотличимы. Ни лицами, ни одеждой. Наступили времена, когда американец (не пижон) не отличается от советского внешне.

Пометил себе в книжечке отличительные признаки их исполнения: контуры, главное, куски, повторение, монотонность, четкость, отсутствие суеты.

После этого Саульский пригласил меня на a la furshet. И тут со мной случился конфуз. Я взялся открывать шампанское. Пока я крутил проволоку, мне кивнул Лаци Олах[2]  — мол, чтоб я ему налил. Я стал крутить пробку, не порвав проволоку. Я всегда хорошо открываю шампанское, а тут не идет. Я заметил, что проволока еще не сломана. Сломал ее, и тут пробка хлопнула, бутылка вырвалась из моих рук, шампанское мне облило брюки, все обернулись в мою сторону, и кто-то сказал, как бы оправдываясь перед американцами: «Tipical rassa”. Наконец я перехватил бутылку, подошел к Лаци Олаху, налил ему шампанское и в мокрых брюках стал в непринужденную позу за рояль. Лаци Олах подошел, взял у меня бутылку и зло сказал: «Шампанское надо доливать до конца». И долил себе бокал.

Поделом мне! Не ходи в чужие компании! А ведь не хотел идти, чувствовал свою неорганичность. А пошел! И вот.

29.V.83

Вчера готовили кинокапустник для арбузовского вечера. Инин рассказал, как девочки из планового отдела студии Горького говорят советским кинематографистам: «Что вы снимаете?.. Мы хотим смотреть про любовь и богатство».

4.VI.83

— У меня к тебе нежность, как к десятикласснику.

— К какому десятикласснику? Хорошему ученику или плохому?

— Наверное, троешнику. Пятерочников ненавидят, двоечников любят, а троечников жалеют.

5.VI.83

Встретился с Лешей Козловым на том коктейле в честь американцев, на котором я опозорился. Леша сказал: «Некоторые мои друзья считают, что я должен обидеться, а я считаю, чего мне обижаться. Я стал мифической личностью, вошел в поговорку». Я надписал ему книжку. «Отрази это в надписи». «Знаменитому Козлу на саксе…»

8.VI.83

Алик Филозов: «Умирать надо в сорок пять лет. Чтобы на похороны пришли еще молодые, сильные люди, чтобы было кому гроб нести. Чтобы на поминках истерика, драка, скандал…»

11.VI.83

«Ты помнишь, тогда я первый промолчал. Ты помнишь?»

Алла Гербер про своего сына, который пошел на кинорежиссерские курсы: «И зачем он в кино пошел!.. Была хорошая профессия — психиатр. А теперь ему самому психиатр нужен».

Приходил студент ВГИКа Раздорский. Просил придумать сюжет мини-метражки. Сымпровизировал такой сюжетик. Чиновник за столом. Рабочий день, масса дел, что-то подписывает, ставит печати, разговаривает по телефону… При этом открывает и закрывает многочисленные ящики своего стола. И вдруг открывает один отдельный ящичек. Там лежит револьвер. Чиновник вынимает револьвер, приставляет к виску. В это время телефонный звонок. Секунду подумав, чиновник берет трубку. Разговаривает, револьвер лежит перед ним. Наконец, разговор кончается. Чиновник кладет трубку, взгляд его падает на револьвер. Он было снова берет его. Но тут раздается сигнал электронных часов — конец рабочего дня. Чиновник, вздохнув, кладет револьвер обратно в ящик. Закрывает его. И прежде чем убежать домой, чиркает на календарном листке следующего дня «застрелиться».

Байка про Новеллу Матвееву[3]. Она живет в Доме творчества в Переделкино и ходит одетая, как истопница. Причем истопница еще пятидесятых годов. Однажды в коттедж, где она жила, поселился какой-то кавказский писатель. Он сразу же устроил попойку. Наутро, встретив Матвееву в коридоре, он сказал ей: «Так, бутылки пустые все возьми себе, сдай, фрукты-мрукты себе сколько хочешь возьми, остальные сложи обратно в ящик… И главное, грязь убери везде. Я этой грязи видеть не могу!» Новелла аж захлебнулась. Побежала к директору. Пожилой толстый армянин слушал ее возмущенный рассказ о наглости соседа. Выслушал до конца, помолчал, посопел — и сказал: «Не убирай».

10.VI. Было двадцативосьмилетие «Юности». Собрались в зале. Сначала полковник вручал начальству знаки «Отличный пограничник» (В 59-м году «Юность» запрещали выписывать в армии), потом было открытие очередной выставки. Пограничник и Дементьев говорили, что мы внутренние пограничники. Не даем проникнуть на страницы чуждой идеологии. А на стенах висела «идеологическая диверсия». Еще пограничник говорил, что этот знак присваивают за задержание преступника. Вот наше начальство и получило награду за задержание хороших рукописей и напечатание пограничников-графоманов (Шереметьев). Наивный Зерчанинов, который предсказывал нагоняй за этот некачественный номер.

Встретили, возвращаясь с аркановского вечера, Рому Карцева[4]. Он рассказал, как Жванецкий отзывается о Левитине, о его последних работах: «Это не театр, это какая-то книжная лавка. Он берет с полки книжку и ставит спектакль».

Вечер пятидесятилетия Аркана. Смутное ощущение. Такое же, как после вечера Арбузова. В чем дело? Людям на сцене не очень хочется вертеться на пупе, а людям в зале не очень хочется это хорошо принимать. У них прищур при взгляде на сцену. А у тех, кто на сцене: «Ну их на х*й. Их еще развлекать». Отсутствует веселая душа! Нет веселой души! Значит, не надо устраивать никаких вечеров и юбилеев. Не время! Погодить с этим. А может быть, и совсем бросить.

21.VI.83

Поплакался Грише по поводу Плучека. Гриша: «Похоже, что все так, как ты предполагаешь… Не расстраивайся. Тебе могут позвонить в октябре и накричать: «Почему вы (тупой дебил. Фрейд) не на репетиции!..» Читал «Мастер и Маргарита»?

Я: Нам еще хуже. Мне, я имею в виду. У них хотя бы была надежда на чудаковатость и театральный романтизм тогдашних режиссеров. Звонка не будет.

Гриша: Не придавай этому значения… Главное, что у тебя есть мой телефон, а у меня — твой. Будем созваниваться.

26.VI.83

«Хватит спорить. Хватит предъявлять друг другу претензии. В центре Москвы — Кремль. Над ним развевается красный флаг. Хватит! Все!»

«В человеке все должно быть прекрасно — и душа, и лицо, и одежда, и мебель, и квартира, и куда поехать летом…»

Все это можно сказать о «Жако».

Плучек это чувствует и не хочет в эту историю влезать.

Шура «не хочет быть дурнее его».

«Это жизнь, Бэмс!»[5] — «Да, это жизнь!»

Я не звоню, и мне не звонят.

«Не живут мои дети!»

Я покрыт жизнеотталкивающей пленкой.

Не прилипает ничего.

«Как сочетать в здоровом теле поганый дух?..»

«Вечный двигатель одноразового использования».

Я поймал себя на том, что мне малоинтересны XIX, XVIII, XVII и далее века. Видно, Пуссен, Гомер, Бетховен, Рублев, Рафаэль, Плутарх, Растрелли, Карамзин не мое личное прошлое. А Тулуз-Лотрек, Олеша, Платонов, Мельников, Цилле, Кафка, Фальк, Сомов, Платонов — это моё личное прошлое.

Пророчество Андрея Платонова (1931 г.):

«Все это рассказать нельзя — можно только на скрипке сыграть!»

7.VII.83

Я уже видел многие прокрутки. Кукуруза, большая химия, пятилетка качества… Холодная война  — детант  — похолодание… И уже знаю, сколько надо потом времени, сил, человеческих нервов, чтобы отмотать потом все назад.

11.VII.83

Был у Леши Козлова. Он показывал кассетник с наушниками. Можно повесить на грудь, на уши наушники — и идешь по улице, отчуждаясь от звуков нашей жизни. Я подумал, а вот бы еще изобрести наглазники и по ним смотреть видеокассеты, чтобы еще идти по улицам и ничего не видеть (не только не слышать). И что-нибудь на нос, чтобы не нюхать. И т. д.

Еще в самолете говорили, что по приезде в Пицунду сразу записаться на билет на обратную дорогу. Вернувшись в Москву, надо договариваться насчет путевки на будущий год, записаться на абонемент кинофестиваля 1985 г. и не забыть купить ёлку. М. б., рассказ — «Жизнь — борьба».

Гуляли по пицундским окрестностям, по частным маленьким полям и большим колхозным. «Здесь будет разбит Парк Победы над инд. сектором, над частной собственностью». В разных его местах будут стоять памятники-обелиски с надписями. «Здесь было частное поле помидоров с ежегодным урожаем… Вес отдельных плодов достигал до полукилограмма. Теперь здесь ничего не растет».

Саша Журбин[6] рассказывал об известном случае с известным пианистом. Он приехал на гастроли в какое-то захолустье, а там был рояль, в котором клавиши западали. Но он все же сыграл. Ему ассистировал человек, который отковыривал эти клавиши с такой же скоростью, с которой играл пианист.

«Наше поколение все время попадает к закрытой двери. Как только дверь захлопывается, мы оказываемся около нее».

Для нормального писателя принести рукопись в журнал  — означает конец работы. Для современных литературных дельцов  — тут только и начинается настоящая работа. Звонки, визиты, сговоры… Написать для них ничего не значит, вот протолкнуть…

В «Юности» все время перерасход. Старики (Леопольд) экономили государственную копейку. Молодое начальство трясет фонды.

Поскольку у новых сорока-пятидесятилетних начальников единичная установка  — жить с установленного порядка и стараться с него иметь все,  — они пунктуально выполняют все установления. Вопросов и сомнений нет  — надо. Это и есть их прогрессия  — выполнять. Кто сомневается, вызывает не ненависть (как у противника идейного), а раздражение (что за ребенок! Недоумок!)

В Пицунде ходил молодой скучающий армянин в «Adidase». На спине «СССР»¸на груди расстегнута молния, там майка и тоже — «СССР».

Что делать, если жить свободной жизнью? Записывать на магнитофон свои дневники. Затем расшифровывать их и переписывать в тетрадь. Потом на машинке. Переплетать. И т. д.

«Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке — уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума».

Н. В. Гоголь «Светлое воскресенье».

Байка, годящаяся для «Жако»:

«В прошлом году на отдыхе с одним познакомился. Он бросил перед отпуском курить, я — пить. Мы брали бутылку водки и три пачки «Дымка» и уезжали на весь день в бухты. Хорошо время проводили».

В последние дни в Пицунду приехал Миша Катюшенко. Рассказывал, как он написал заявку на фильм, и тот не прошел конкурс. «Я звоню зампреду Комитета по кино: «В чем дело? Мы же договорились! Что такое  — со всеми договорились, все знакомые, сами просили прислать заявку, и (искреннее удивление) не прошел художественный конкурс…»

14.VIII.83

Из книги Нэта Шапиро и Нэта Хентова «Послушай, что я тебе расскажу»[7]:

«Именно тогда люди стали называть нашу музыку джазом. Смысл, который вкладывали в это слово на Севере, заключался в том, что наша музыка была громкой, резкой и шумной — подобно тому, как вы говорите: “Где только вы взяли этот кричащий (джазовый) костюм?” — имея в виду нечто эксцентричное и кричащее, некоторые люди тогда говорили не “джаз” (jazz), а “джас” ( jass ), и только позже, когда кличка пристала, это слово стали произносить и писать не через “с”, а через “з” — “джаз”».

«Монк всегда говорил: “Мы должны собрать большой состав. Мы должны создать нечто новое, чего у нас не смогли бы украсть, т. к. этого никто не сыграет”».

Фэтс Уоллер: «Именно мелодия создает разнообразие для вашего слуха. Именно она делает терпимой современную популярную музыку. Повальная мода на фортепьянное буги-вуги уже изжила себя. Почему? Потому что это звучит слишком монотонно — все буги-вуги мелодически звучат одинаково.

Дюк Эллингтон:

«По большей части музыка записывается на бумагу, т. к. это сохраняет вам время. Но когда она записана, то это только базис для последующих изменений. Здесь нет твердо установленной системы. Не раз я пишу ее и аранжирую сам, но иногда я пишу ее, аранжировка же вырабатывается в сотрудничестве со всем бэндом на репетиции. Иногда это делает Билли Стрэйхорн, мой главный аранжировщик. Когда все мы работаем вместе, какому-нибудь парню приходит в голову идея, и он тут же изображает ее на своем инструменте. Другой может к ней что-нибудь добавить и сделать из нее нечто новое. Затем кто-то подыграет “рифф” и спросит нас: “Ну, как вам это нравится?” Трубачи попробуют сделать его все вместе, говоря: “Послушаем-ка вот это”. Могут возникнуть различные мнения о том, какую сурдину следует использовать в том или ином случае, кто-то предлагает убрать или добавить пару нот. Группа саксофонов захочет положить дополнительный мазок к общей картине  — и аранжировка готова».

Дюк Эллингтон: «Я люблю большие крупные слезы. Вот почему мне нравится Уэтсол. огда он играет похоронный марш из “Black and Tan Fantasy”, я всегда вижу, как большие крупные слезы катятся по лицам людей. Баббер Майли говорил как-то: “Если что-либо не имеет свинга, то это не стоит играть. Если в этом нет блюзового чувства, то этого и не стоит делать”».

15.VIII.83

«Еще давно Бормотов сказал, что в мире не только все течет, но и все останавливается. И тогда, быть может, вновь зазвонят колокола. Бормотов, как считающий себя советским человеком, да и другие не желали, конечно, звона колоколов, но для порядка и внушения массам единого идеологического начала и колокола неплохи».

А. Платонов. «Город Градов»[8].

16.VIII.83

Вчера был подвергнут административному унижению. Пришел к пол-четвертому  — нет ключа. Я волнуюсь: где ключ? Вахтерша в панике. Наконец достала запасной, открыла мне комнату. Мускат сказал, что меня искал Дементьев. Под конец дня зашел к Садовникову[9]  — там Дементьев. Говорит Мускат мне, что это он запер мою дверь до обеда, отдал ключ Садовникову, чтобы посмотреть, когда я приду. Показал мне письмо Фельдмана: «Мы рекомендуем рабочий день с 9–00 до 18–00». Отмазались от постановления. Перепихнули. Тучи сгущаются.

23.VIII.83

Отличие в режиме работы режиссера и писателя. Режиссер ориентирован на публичное мышление (работа мозга в присутствии актеров); писатель работает наедине. Режиссер привык к работе в любое время дня и ночи. Писатель — в определенное время (обычно утром).

«Чувства, занесенные в Красную книгу».

Мы с Могилой уже одно поколение и со стороны обсуждали панков. Причем я был более терпеливым. Такая мысль. Современные молодые не предаются иллюзиям. Сразу все зачеркивают, не становятся в конфронтационную позу и начинают приспосабливаться. Таким образом, НЕ ТЕРЯЮТ ВРЕМЯ НА СТАРТЕ. И к нашим годам будут очень упакованы. Мы сначала допустили иллюзии к себе, допустили их владеть над нами. Потом разочаровывались, потом зачеркивали иллюзии, залечивали нравственные раны, приводили себя в равновесие, перестраивали — и к сорока годам начинали приспосабливаться, поняв, что другой жизни нам не будет. Потеряли время. И меня это касается больше чем кого-нибудь.

На литературном вечере в Пицунде я, выступая, сказал, что Галка Галкина умерла с Полевым. «Он требовал, а новое начальство не требует, ну и я ничего не делаю». Безответственное выступление перед шахтерами. Приехал в Москву, Дементьев мне сказал: что ж ты меня со сцены поливаешь? Доложили. (Его дети были в зале.)

Позвонил Марик, приехавший из Пицунды. Но он уже знает, рассказал мне, о совещании в Министерстве культуры РСФСР, где Зайцев, замминистра, спросил докладывающего начальника управления театров (или культуры): «А вы пьесы-то читаете, которые присылаете нам? У меня впечатление, что не читаете. Вот вы читали пьесу Славкина “Место для курения”?»

Сегодня по пути в столовую «Правды» в служебном автобусе говорил Юре о рокерах «новой волны». Они поют конкретно о своей жизни, о себе. Конкретно! Без нахождения формы это высказать. «Вот, — сказал я, — как бы эту ситуацию, в которой мы находимся в данный момент. Это были бы слова о крушении иллюзий, которые сопровождали нас в юности, об обрушении воздушных замков, о потере надежд, о тыле и т. д. Как бы спел об этом рокер «новой волны»:

Мне надо жрать,

Поэтому я еду в столовую «Правды»,

Которая мне противна,

Еду вместе со своими сослуживцами,

От которых меня мутит.

Но я хочу жрать,

Жрать же я должен

Хотя бы раз в сутки.

И я еду.

Но мне так противно,

Что, когда мы доедем

И я войду в обеденный зал

Нашей прекрасной столовой «Правды»,

Я сблюю прямо на пороге,

Не дойдя до кассы,

Как будто уже я поел

И объелся этих правдинских

Дешевых и обильных харчей.

Я сблюю своим голодным желудком

И испачкаю своих прелестных сослуживцев,

Которые, несмотря на это,

Дойдут до кассы,

Выбьют свои любимые блюда

И хорошо поедят.

А я так и останусь — облеванный и голодный.

Был на даче у Крымовой. Она рассказывала историю своего увольнения Салынским из журнала «Театр». А Хейфец в это время готовился ставить «Летние прогулки» Салынского. Наташа порвала с ним отношения. Леня кричал в трубку: «Не вешай трубку, дай мне выкрикнуть цель!» Крымова повесила трубку. Но он пришел домой и все-таки выкрикнул цель: «Я хочу так поставить спектакль, чтобы на банкете Салынский и Крымова подали друг другу руки».

5.IX.83

Был сегодня в Министерстве культуры РСФСР. Побывал в организации, в которой объявили военное положение. Валера взъерошенный, взгляд растерянный, министру: «Разрешите доложить…» Рассказывает о коллегии. «Разрешите завтра выступить с сообщением нашим товарищам о коллегии». Мне: «Ситуация тяжелая, от нас будут требовать, думаю, что до сорок шестого года не дойдет, но требовать будут». Ущербный герой, никого положительного кругом, а в конце выясняется, что это его позиция. «Я свободен». Порватов, четкий мальчик,  — подмигивает. Агапова, высохшая. Сыну Антохина, который сам живет в Америке, принесли маечку итальянскую. Таких маечек Толя купит десяток, даже если он безработный. Подошел Арро. Таня: «Надо лечь на дно». Я: «Встретимся там, на дне». Арро: «Ох и хорошо там нам будет! Будем там издаваться». Я: «Подводиздат».

7.IX.83

Были с Люсей (Петрушевской) на книжной выставке-ярмарке — делегация «чернушечников». Встретили Свободина[10], который все же пробил свою книжку на стенд. Почему же мы не пробивали? Люся: «Дело в том, что они спешат все сделать при жизни, потому как после жизни все, что они сделали перестанет существовать. Паустовский умер  — и всё. И вот они суетятся при жизни получить как можно больше». Я: «Они вложили в это дело и в общем-то поработали на него. Поэтому у них убеждение, что дело им обязано, и искренняя обида, когда дело им отказывает. Мы знаем, что нам не обязаны. Мы не вложили и никаких обид у нас не должно быть. У нас есть внутреннее ощущение  — то, что нет нашей книжки на стенде — это нормально».