Только что в серии «Жизнь замечательных людей» вышла новая книга о знаменитом поэте, которую написал журналист Игорь Вирабов, долгое время работавший в «Комсомолке». Публикуем несколько отрывков из нее (в сокращении).
Загадочный вечер
Париж, как известно, делают из ажурных клошаров, журчащих кафешантанов, жужжащих каштанов и жареных шершеляфамов. Голубки Пикассо хорошо идут с мармеладными монмартрами и пигалями. А если добавить марципановый женеманжпасисжур от Кисы Воробьянинова, - воображаемый Париж и вовсе готов, как торт.
Всегда велик риск прилететь в этот Париж своих пленительных фантазий, - а он отлучился куда-то. Но чаще наоборот: Париж всамделишный на месте - зато ты как во сне. В шестидесятые годы ХХ века такое могло случиться со всяким: прозаические граждане казались впечатлительными, как булгаковская Аннушка, разлившая масло, - что уж говорить о поэтах!
«Превосходно, жаль только, что - неправда», - то ли произнесла, то ли подумала Белла, наблюдая промельки Парижа в окна отеля. Она была впервые за границей. Впрочем, поэт Белла Ахмадулина быстро заметила: «Опровергая подозрение в нереальности, утром в номер подавали кофе с круассанами, Эйфелева башня и Триумфальная арка были литературны, но вполне достоверны».
А дело было в номере у Вознесенского. Ноябрьские сумерки, утверждает поэт, настаивались, как чай. За круглым столом ронял голову Александр Твардовский, прятавшийся от руководителя делегации Алексея Суркова, прятавшего от него бутылки, в которых прятались спасительные напитки. Стихи выручавших его молодых поэтов были Твардовскому неблизки, к своему «Новому миру» он их не подпускал, но поговорить - любил. Тем более в таких конспиративных обстоятельствах. Вот, впрочем, как развивались события в тот загадочный парижский вечер.
Вспоминает хозяин номера Андрей Вознесенский:
«В отдалении, у стены, на темно-зеленой тахте полувозлежит медноволосая юная женщина, надежда русской поэзии. Ее оранжевая челка спадала на глаза подобно прядкам пуделя. Угасающий луч света озаряет белую тарелку на столе с останками апельсина. Женщина приоткрывает левый глаз и, напряженно щупая почву, начинает: «Александр Трифонович, подайте-ка мне апельсин. - И уже смело: - Закусить». Трифонович протрезвел от такой наглости. Он вытаращил глаза, очумело огляделся, потом, что-то сообразив, усмехнулся. Он встал; его грузная фигура обрела грацию; он взял тарелку с апельсином, на левую руку по-лакейски повесил полотенце и изящно подошел к тахте. «Многоуважаемая сударыня, - он назвал женщину по имени и отчеству. - Вы должны быть счастливы, что первый поэт России преподносит Вам апельсин. Закусить». Вы попались, Александр Трифонович! Едва тарелка коснулась тахты, второй карий глаз лукаво приоткрылся: «Это вы должны быть счастливы, Александр Трифонович, что вы преподнесли апельсин первому поэту России. Закусить». И тут я, давясь от смеха, подаю голос: «А первый поэт России спокойно смотрит на эту пикировку».
Неизвестно, обмолвился ли Твардовский где-то хоть словом об этой коллизии. В его рабочих тетрадях 1960-х годов записи о парижской поездке сухи: «От поездки в Париж осталось изо всей колготы обычное тягостное чувство несвободы, беспомощности в огромном городе, где редкую вывеску разберешь по догадке». А если что и зацепило - так только то, что они с Робертом Рождественским слишком бросались в глаза своими пыжиковыми шапками на фоне тамошней осенней теплыни.
«Андрюша был пригрет на груди Лили Брик»
Был ноябрь 1965 года. К этому времени Вознесенский уже вполне освоился в Париже. Первый раз он прилетел туда через год после Америки, в 1962 году. Не только в Париж, побывал и в Риме. Потом еще через год. Писательские делегации энергично носились по загранице, расширяя сознание мира советской литературой. Без молодых литераторов никак было невозможно: да, их популярность нервировала, дерзость настораживала, но зато зарубежный читатель мог ясно увидеть - советская литература идет в ногу со временем, а в чем-то и опережает. Голоса у нее такие вот по-детски звонкие. Лица такие вот светлые и открытые. В разные страны отправляли, заметим, не одного Вознесенского - и Аксенова, и Соснору, и Евтушенко, и Рождественского, и кого-то еще. Не у всех, конечно, складывалось все таким вихрем, как у Андрея. Это не фигура речи. Выступления его действительно сразу вызвали ажиотаж, газеты отслеживали каждый шаг, круг знакомств расширялся сам собой стремительно. А какие это были знакомства, какие имена!
|
Всякий советский писатель знал: Париж - это непременное пересечение с гордостью французской литературы Луи Арагоном, а также с его супругой Эльзой Триоле. Арагон, сюрреалист, перекрестившийся в коммуниста, со времен своего стихотворного сборника «Ура, Урал!» значился верным другом СССР, а Эльза - верная сестра Лили Брик. Обойти их не мог и Вознесенский - да и с чего бы вдруг? Ревнивая муза Маяковского, Лиля Юрьевна, чутко держала молодые дарования в поле зрения и Вознесенского приметила давно. Тот поначалу от нее ускользал, но едва вышла «Треугольная груша» - жив, курилка-футуризм! - Брик немедленно позвонила сама, и Андрюша был пригрет на ее груди. Примерно так - «пригрела!» - лет через тридцать, уже после смерти Лили Юрьевны, расценят это знакомство ее наследники, нелепейшим образом рассорившись с поэтом. (Он и сам, конечно, был хорош.)
Поэт, получив от Лили Юрьевны напутствия, знакомится с ее парижской сестрой, Эльзой Юрьевной. Эльза Юрьевна с Арагоном помогали Андрею с первыми поэтическими вечерами в Париже. Ко всему прочему, Триоле переводила его стихи, готовила обширную антологию советской поэзии на французском, и в ней молодому поэту отводилось достойное место. Но - Париж огромен, литературная жизнь в Париже, как и в Москве, как и всюду, отличалась склочностью враждующих лагерей, - среди новых именитых знакомцев поэта, естественно, оказались и не-приятели Луи с Эльзой. Их это настораживало. А то и обижало.
Один из вечеров Андрея Вознесенского - в парижском театрике «Вье Коломбье» - стал историческим для Парижа. Впервые за многие годы в одном зале оказались «два великих врага и гениальных поэта, два былых друга - Бретон и Арагон. «Троцкист и сталинист, - вспомнит Андрей Андреевич. - В темном зале было два водоворота, как в омуте. Если арагоновцы хлопали, то бретонцы - враждебно хранили молчание, и наоборот. Зал был похож на электробритву с двумя плавающими ножами».
Вознесенский однажды улетел, даже не попрощавшись с Эльзой и Арагоном. Не специально, так вышло, не успел. «Мои встречи с Пьером Эммануэлем, Жаном Полем Сартром и Анри Мишо не могли не раздражать хозяев, пригласивших нас». Мудрая Лиля Юрьевна посоветовала срочно смягчить ситуацию покаянным письмом. Вознесенский тут же написал: «Милая Эльза Юрьевна, я хочу благодарить Вас за все, что было во Франции. Я весь полон Парижем, пишу, пишу. Когда я улетел, впопыхах я не послал обещанных строчек к пластинке. Вместе с Клодом, В. Катаняном, С. Кирсановым - мы наколдовали этот текст. У Руара есть мои прозаические переводы - пересказы стихов. Умоляю - чтобы был напечатан Ваш «Аэропорт»! Привет и моя любовь Арагону, скоро выйдет мой сборник с посвященной ему «Быть женщиной». До свидания. Обнимаю, люблю Вас, Андрей Вознесенский».
У него уже были «Бьют женщину», «Бьет женщина», но за рифмовавшимся с ними названием - «Быть женщиной» - все же скрывался некий подвох, смутивший Лилю Брик: услышав эти стихи, она попросила: «Знаете, Андрюша, лучше их не печатайте пока. Потом, когда-нибудь...» Хотя что могло смутить в них Арагона, который пустится на склоне лет во все тяжкие?
«Быть женщиною -
быть антимужчиной.
Быть женщиною -
быть антимашиной.
Быть с женщиной -
тяжел как жернова.
Будь женщиной,
родившийся мужчиной,
спустивший
на ботфорты
кружева!»
Но обижать Лилю Юрьевну Вознесенский никак не хотел - напечатал, как и просила, те стихи лишь много лет спустя.
|
«Это манто вы купили в Парижe?»
Чем же закончился писательский вояж в Париж 1965-го? Антология советской поэзии, изданная усилиями Эльзы Триоле, шла нарасхват - и с авторами, прибывшими самолично к французским читателям, искали знакомства. Как и ожидалось, торжественное выступление советских поэтов прошло невероятно успешно. Еще громче - отдельный вечер Вознесенского с Ахмадулиной. Эльза Юрьевна отчего-то не скрывала своей неприязни к Белле. Даже во время выступления - несмотря на аплодисменты - перебивала ее. Потом, уже дома у Арагонов, Семен Кирсанов попытался сгладить неловкость, предложив Ахмадулиной прочитать ее посвящение Пастернаку. Но и это Триоле не одобрила: как стихи, так и Пастернака. Несколько смягчилась она лишь тогда, когда молодая гостья «похвалила ее перевод «Путешествия на край ночи» Луи Селина, тогда мало известный».
Наконец, Триоле и Арагон пригласили Беллу с Андреем в зал «Олимпия» на концерт популярного певца Джонни Холлидея. Предстоящий культпоход обсудили с коллегами. И тут Ахмадулина в очерке «Среди долины ровныя...» припоминает «экспансивную даму русского происхождения», постоянно мелькавшую рядом с ними и любившую тискать Твардовского, восклицая «Наш Трифоныч!» («от чего он страдальчески уклонялся»). Кто была эта дама? Видимо, Белла Ахатовна имела в виду Ольгу Андрееву-Карлайл, внучку Леонида Андреева. Как раз тогда, одновременно с приездом советских писателей, она открыла в парижской галерее Кати Грановой свою персональную выставку рисунков и живописи. Прежде она жила в Париже, теперь приехала уже из Америки.
Вознесенского познакомил с Ольгой еще Корней Чуковский, помнивший ее деда. Но встречалась она не только с автором «Мойдодыра», но и с автором «Одного дня Ивана Денисовича». Так что объясним был интерес ее к «Трифонычу», опубликовавшему повесть Солженицына. Как и ко всем, кто имел отношение к Александру Исаевичу: чуть позже, пару лет спустя, ее отец, Вадим Леонидович, поможет Солженицыну вывезти тайком на Запад рукопись «Архипелага ГУЛАГ». Андреева-Карлайл переводила на английский «В круге первом» и «Архипелаг», способствовала изданию произведений Солженицына. Правда, писатель останется ею недоволен и все это выльется в конфликт - об этом Ольга Вадимовна позже расскажет подробно Зое Богуславской (жена Андрея Вознесенского. - Ред.), но это уже другая история... Здесь же нужно заметить: Вознесенскому Ольга (почти что его ровесница, на три года старше) совсем не казалась, как Ахмадулиной, «экспансивной дамой». У него она, напротив, «изысканная парижанка». Про нее стихи Вознесенского - «Олененок»: «Плачу по-русски, смеюсь по-французски... Как несуразно в парижских альковах - «Ольга» - как мокрая ветка ольховая!»...
Вслед за Триоле, издавшей сборник советских поэтов на французском, Андреева-Карлайл в 1968 году издаст в Америке первую серьезную антологию русской поэзии XX века - «Поэты на перекрестках».
Однако вернемся в Париж 1965-го. Ахмадулина вспомнила Ольгу Андрееву неспроста. Поэты поэтами, а женщины женщинами: неисповедимы закоулки их самолюбия. «Она объявила мне, - язвительно напишет Белла, - что появиться в театре «Олимпия» без шубы - неприлично и позорно для нас и наших пригласителей. Обрядив меня в свое норковое манто и атласные перчатки, она строго напутствовала меня: «Не вздумай проговориться, что манто - не твое». Дальше - сцена в концертном зале: «С пронзительной женственностью оглядев меня, Эльза Юрьевна тут же спросила: «Это манто вы купили в Париже?» - «Это не мое манто», - простодушно ответила я, о чем, неодобрительным шепотом, было доложено Арагону».
В Москве Ахмадулина должна была передать небольшую посылку от сестры Лиле Юрьевне Брик. «Было очень холодно, и моя приятельница закутала меня в свой каракуль. «Это манто вы купили в Париже?» - незамедлительно спросила Лиля Юрьевна. Ответ был тот же. Сразу зазвонил телефон из Парижа, и в возбужденной беседе сестер слово «манто» было легко узнаваемо».
