Мой М.
Прошёл год, как не стало папы. Я пишу тебе не для того, чтобы услышать соболезнование: да ты и тогда мне не посочувствовал.
Просто, послушай меня.
Я, ведь, больше не прошу тебя: «поговори со мной».
Мне неизвестно, что ты делаешь с моими, впархивающими в твою скуку, новеллами.
Не получаешь? Не читая, выбрасываешь? Читаешь, а потом выбрасываешь? Развлекаешь ими «Наташ», сдаёшь психодамам для пополнения моей «истории болезни»?
Иллюстрируешь ими открытия твоих друзей-психотехников? А, может, обсуждаешь с очередной… «волонтёркой»… «Не отправляй меня, Гвидо, наверх. Смотри, какая я гибкая и какие ещё у меня крепкие ноги.»… Феллини, Восемь с половиной. Музыка Нино Рота.
Однажды папа меня отшлёпал. На его хмурое лицо упала прядка волос. И он стал похож на свой любимый персонаж, которым часто развлекал гостей. Он поднимал вытянутую руку, ладонью вниз: «Хайль!» и щёлкал каблуками. Все смеялись.
Тогда, поучая меня, он недоумевал:
— Смотри, ей, ведь, должно быть больно, а она радуется.
Мама меня у него тут же отняла. Но разозлён он был специально, чтобы заметил, и мамина жалость в планы не входила. Тут-то я и заревела:
— Хочу к гитлеру.
Мама рассказывает: когда, оставив папу, она со мной приехала к своим родителям и там познакомилась с интересным офицером, я никому не давала покоя, рассказывая, какой замечательный у меня папа. Это, вместе с папиными письмами, расстроило создание новой семьи, и мы вернулись домой.
Чем чаще выбираешь из памяти, застрявшее в ней прошлое, тем большими подробностями оно обрастает. И, наверное, уже мало похоже на реально происходившие когда-то события.
Что-ж, пусть жизнь постепенно становится сказкой. Чудо, когда есть импульсы для создания волшебного сюжета.
Любую мужскую красоту я сравнивала с одним идеалом – папой.
Прямые русые волосы. Взгляд умный: во все уголки проникающий настоящий синий.
У меня такой яркой голубизной освещаются глаза только, когда на мне синее платье. И в детстве родители любили наряжать меня в матроски и синие шотландки. А бант всегда сидел в моих косичках прозрачной фиалкой.
Папина улыбка не изменилась до старости. Когда я была с ним в Араде, заранее придумывала смешные истории, чтобы он улыбался.
Теперь я рулю по улицам, где он ездил с шиком, показывая, что нужно было бы сделать, чтобы взлететь:
— Этот рычаг на себя, этот вправо и: …летим, Люлька!
Он всегда был дерзким мальчишкой в длинном расстёгнутом пальто, подхваченном ветром. Он знал каждый уголок Москвы. Ходил пешком из Сокольников на Серебрянническую набережную, когда, проводив девушку, опаздывал на последний трамвай.
Каждый раз, заворачивая руль к, до сих пор сохранившимся, цехам завода у Холодильного переулка, я вижу удивительную картину: юноша-папа руководит постройкой каких-то немыслимых деревянных помостов, по которым прямо через окна будут выкатывать станки для эвакуации. Я ощущаю его возбуждение, когда он показывает, как установить только что придуманный им блок. Вокруг такие же пацаны, вынужденные взять на себя ответственность. Вместо, погрузившихся со своими семьями и пальмами в грузовые вагоны, « удравших серьёзных руководителей».
Завязки сказок. Сколько их.
Низко над крышами Управленческого – летающая учебная «Уточка»:
— Опять твой ухажёр, смотри, хулиганит.
И, потом – рассказы о наказании гауптвахтой за нарушение устава. Может такое быть?
Приоткрытую утром дверь помню. Из щели выглядывает голова огромной щуки, пасть открывается и «говорит» папиным голосом:
- Мы уже с рыбалки, а вы всё спите.
Шутки. Быстрым росчерком появляющиеся везде картинки с домиками и гусятками:
— Это наша труба, а это озеро, а это Люлька. «Ведь ты, моряк, Мишка, моряк не плачет.»
А вот мама, со слезами пришивающая пуговицы и оторванный карман после папиного возвращения с похорон Сталина. Ему всё нужно было увидеть своими глазами.
И он – видел.
Даже холод помню, когда мы с мамой стояли за какой-то дверью, на каком-то крыльце. Мама шепчет:
— Не дай бог, если он у Капы.
Капа работала в городской аптеке, и все дамы как-то странно произносили её имя.
И ещё. Я сижу на баке мотоцикла. За мной – смеющийся папа. Мы летаем по каким-то буграм:
— Сумасшедший, угробишь ребёнка!
Наконец, я впервые за рулём. На коленях у папы. Да. Он всегда жалел, что я не мальчишка.
Но было и такое. Его привозили после «сабантуя» в «Праге», или ещё где-то там. Он дурашливо, заплетающимся языком пытался мне объяснить:
— Вот видишь, Люленька.
А мама, утешая, его раздевала.
Были чертежи, много, много чертежей. Дымные споры о каких-то непонятных вещах, где он всегда в конце всех успокаивал, как видно, чётко сформулировав от всех ускользавшую мысль. Я думаю, он был гениальным конструктором.
То, за что он брался, становилось выполнимым. А брался он за всё.
Умел, не умел, неважно. Всё получалось. И как! А какую себе мастерскую он сделал в Араде! Чинил любую технику. От часов до автомобилей.
— Здесь живёт русский Борисович?
— Здесь. Только он не русский.
— Конечно. Нужно было приехать в Израиль, чтобы, наконец-то, признали тебя русским.
Дедом Борисовичем его стали называть внуки. И все так к этому имени привыкли:
— Ты смотри, как у тебя здорово получается. Прямо, как у деда Борисовича.
Старая фотография. Папе в кремле торжественно вручают медаль. Наверное, за доблестный труд во благо Советского Союза. Папа… Когда уезжали из Москвы, вынуждены были оставить родине всё: квартиру, машину, дачу, пенсии, даже какие-то серебряные мелочи, попавшие в статус предметов искусства…
Завтра я сниму все свои чёрные блузки, спрячу их подальше. Потушу свечу, и начну носить нежные платья. Только пастель и размытая акварель.
Мон ту. Я люблю тебя, а не твою жизнь, твои слова и поступки. Если нажать на подушечку под большим пальцем твоей ноги, погладить по внешнему краю стопы, добраться до пятки, а потом…
Они были счастливы, мои родители.
Если признать, что счастливый брак, это когда бывают разводы и новые свадьбы с одним и тем же человеком.
