Под марш «Катюша» по Красной площади в День Победы прошли танки.
Когда теленовости показывали встречу в Латинской Америке Президента России, я слышал, как в его честь в жгучем ритме оркестр наяривал русскую «Катюшу». Эту музыку сочинил в 35 лет Матвей Блантер.
В переводе с древнееврейского языка имя Матфей, Матвей по-русски, переводится как Божий дар, дарованный Господом. В маленьком городке Почеп, затерявшемся между Россией, Украиной и Белоруссией, купец Исаак Блантер назвал так сына. Мать Матвея носила фамилию Вовси и была двоюродной сестрой Соломона Вовси, прославившегося под актерским псевдонимом Михоэлс.
Божий дар у Матвея — Моти — проявился в музыке. В 14 лет он увидел Москву и поступил в музыкально-драматическое училище на Малой Кисловке, рядом с Московской консерваторией, имевшее такие же, как у нее, права высшего учебного заведения. Чтобы сыну не ходить на занятия далеко, отец обзавелся квартирой на Пречистенском бульваре, 15, и поселился в восьми комнатах с женой, дочерью и двумя сыновьями. Сделку совершил до революции, в октябре. В окна вскоре донесся грохот артиллерии и ружейных выстрелов у Никитских ворот, где, как пелось в гимне большевиков, шел «последний и решительный бой».
В «Московской энциклопедии» сказано, что Матвей Блантер «жил на Никитском бульваре, в доме Абрикосова». На самом деле у внука «шоколадного короля» была здесь квартира, принадлежал дом не ему. Произошла неточность после появления воспоминаний племянницы Матвея Блантера. «Мой дед по материнской линии, Исаак Борисович Блантер, был купцом, торговал пшеницей. Дедушка сразу после революции купил квартиру на Никитском бульваре в большом красном доме, который принадлежал промышленнику Абрикосову. Это был роскошный дом — там была мраморная лестница с ковровой дорожкой. Даже лифт в доме был красного дерева. Квартира была большая — восемь комнат. И каждая комната была сделана в своем стиле — дубовая комната была, и из черного дерева, и «сафьяновый кабинет».
В роскошном интерьере семье удалось пожить, пока шла Гражданская война, не порывая связи с родным гнездом в Почепе. Там спасались от голода. По воспоминаниям племянницы, «когда моя мама в голодном 1918 году поехала в Почеп к дяде Исааку за мукой, то играла вечерами в карты, Мотя (он был на десять лет ее моложе) был заядлый картежник». Потом случилось в Москве известное нам «уплотнение до безрассудства» квартир буржуазии и дворян. Семье оставили одну комнату. «Бабушка, — вспоминала внучка, — хотела всю мебель перенести в эту комнату, но дедушка сказал: „Ты что, будешь задыхаться от мебели?“ Так все и досталось соседям. Они въехали прямо в готовые комнаты».
Училище, где учился Матвей, состояло при Московском филармоническом обществе под покровительством великой княгини Марии Георгиевны. После революции его преобразовали в институт музыкальной драмы. Завершить образование не пришлось. В 17 лет Матвей поступил на службу заведующим музыкальной частью в популярную театральную студию «Мастфор» на Арбате и попал в общество артистов и художников театра Сергея Эйзенштейна и Сергея Юткевича, не помышлявших тогда о кино. Без отрыва от производства Матвей брал уроки композиции у вернувшегося после войны в Москву профессора Георгия Конюса. Из его класса вышли великие композиторы, такие как Скрябин и Метнер.
В их числе оказался Блантер, проживший долгую жизнь с 1903 по 1990 год, до развала государства успев получить от него за заслуги в прошлом звание народного артиста СССР в 1975 году, Героя Социалистического Труда в 1983 году, когда пленительных мелодий не сочинял. Их, как прежде, не стали петь и по радио, и на улицах Москвы в колоннах демонстрантов, и за праздничным столом они все реже звучали. Потому что музыка народного артиста выражала былую жизнь Советского Союза, а он бурлил митингами, бастовал, голодал, грохотал гусеницами танков и разваливался.
В комнате на Пречистенском бульваре прожил композитор не менее десяти лет. Приходил сюда в гости всем известный в Москве Борисов. Отец Матвея дружил со сверстником — одесситом Борисом Гуревичем, выступавшим под псевдонимом Борисов. В молодости юрист по образованию, служил он у мирового судьи Дитерихса и влюбился в его дочь Екатерину. Она его тоже полюбила, что видно по ее стихам:
Снился мне сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы гуляли вдвоем,
Звезды на небе, звезды на море,
Звезды и в сердце моем.
Звездное чувство подвигло влюбленных сочинить романс «Снился мне сад...», доживший до наших дней. Но, как бывает, замуж девушка вышла, очевидно, по воле отца, за другого, в 1917 году эмигрировала. Несостоявшийся юрист залечивал сердечную рану в песнях и романсах, которые сам сочинял и исполнял, аккомпанируя себе на гитаре. Борисов создавал песни на стихи Беранже, которые подхватывала улица. Читал рассказы Чехова, стихи Пушкина и Некрасова, декламировал под гитару стихотворение в прозе Тургенева «Как хороши, как свежи были розы». В театрах с неизменным успехом играл главные роли, на эстраде поражал разносторонними талантами — певца, пародиста, звукоподражателя, импровизатора, куплетиста, сатирика.
«В девятнадцатом году для знаменитого Бориса Борисова написал «Мальчишку шлепнули в Иркутске». Вы бы слышали, как он это исполнял! Не зря же его обожал Шаляпин, и Борисов пел для него в бенефис «Фатеницу», — в зените славы рассказывал биографу Матвей Блантер. В двадцатые годы, когда можно было свободно выезжать за границу, на берегу Бискайского залива Леонид Утесов, отдыхая с женой и дочерью, встретил неожиданно «фигуру очень большого человека с палкой в руке». То был лишенный гражданства СССР Федор Иванович Шаляпин.
«— Вы русские? — спросил он. И в его чудесном голосе я уловил интонацию удивления, — вспоминал Утесов.
— Да, Федор Иванович, — сказал я.
— Давно оттуда?
— Да нет, недавно, второй месяц.
— Вы актер?
— Да.
— Как ваша фамилия?
— Утесов.
— Не знаю. Ну как там?
— Очень хорошо, — сказал я с наивной искренностью.
— А что с Борисовым?
— Борис Самойлович в больнице для душевнобольных.
— А с Орленевым?
— И он там же.
— Значит, постепенно народ с ума сходит?»
Заходила к Блантерам Екатерина, она же Рина Зеленая, придумавшая на сцене детским голосом рассказывать интермедии взрослым. Мама Матвея мечтала, чтобы Мотя женился на Екатерине. Но он привел в дом другую суженую.
«Когда женился, у них с его первой женой совершенно не было денег, — рассказывала со слов дяди племянница. — И вдруг на следующий день после свадьбы — подарок судьбы. Кто-то пришел утром, разбудил его и сказал, что Мейерхольд просит написать музыку к пьесе».
В студии «Мастфор» с аншлагом шли музыкальные обозрения под музыку импортных танго и фокстротов.
«Давай сами напишем что-нибудь в этом духе, что, мы лаптем щи хлебаем?!» — предложил Матвей Блантер заведующему литературной частью Владимиру Массу. Они сочинили первый советский фокстрот, записанный на пластинку, которую играли все патефоны СССР. То был «Джон Грей», песенка о неунывающем ковбое, убившем, шутя и играя, неверную подружку, крошку Нелли, и напевавшем:
У Джонни силы хватит,
Джонни за всех заплатит,
Джонни всегда таков!
Песенка стала настолько популярной, что знаток литературы и искусства, председатель Реввоенсовета Лев Троцкий, посоветовал артистам использовать ее мелодию в злободневном обозрении против английского премьера Чемберлена, но с другими словами. За первым фокстротом последовали другие: «Фудзияма», «Электрик Джимми», принесшие известность и деньги. На Пречистенском бульваре Блантер жил, пока не развелся с женой. Оставив ее с сыном в коммунальной квартире, ушел к сестре на Знаменку. Там, когда сносили обветшавший Арбатский рынок, растревожили крыс, они разбежались по домам и квартирам, заставив Матвея вскочить на рояль, служивший ему по ночам постелью. Спасали пожарные струями воды.
«Во время нэпа писал музыку для кабаков, зарабатывал уйму денег, по две тысячи в месяц, и бурно их тратил, — вспоминал на склоне лет композитор. — Однажды пошел в филармонию, где читал свои стихи Маяковский, и там приметил щупленького композитора, о музыке которого говорили разное». В отличие от него Блантер в годы новой экономической политики, по его словам, «жил в другом мире».
Пришлось из этого мира уйти после года «великого перелома»: кабаки закрыли, магазины опустели, началась индустриализация. Московский баловень судьбы оказался на Урале, где писал музыку для театра города, еще не нанесенного на карты. Там сочинил «Песню о Магнитогорске». Дальше его горы она не пошла. Я там жил в войну и ни разу не слышал этой песни. Удачу принесли баллада «Партизан Железняк» и «Песня о Щорсе» на слова комсомольского поэта из Екатеринослава, заявившего о себе стихами под псевдонимом Михаил Голодный. Радио и пластинки разнесли эти шедевры по всему Советскому Союзу.
На слова уроженца деревни Глотовка написал двадцать песен и среди них одну бессмертную. Среди тринадцати рожденных детей крестьянской семьи дар божий достался болезненному сыночку, которому при крещении дали имя воинственного Михаила Архангела, «покровителя иудеев». На первой парте в гимназии он плохо видел буквы на доске. То был святой человек, писавший стихи, источавшие музыку. «Возвращаемся мы с Исаковским из редакции. В машине говорю ему, что мне нужна песенка для программы джаз-оркестра, которым руковожу. И в ответ он читает мне строчки, которые кажутся ему музыкальными:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой...»
Продолжения четырем этим строчкам долго не получалось. Пришлось Блантеру не раз приезжать в Ялту и «приставать к Исаковскому, пока он не отдал мне большой лист бумаги, весь исписанный вариантами стихов». Впервые «песенку» исполнили 27 ноября 1938 года в Колонном зале под гром оваций. Государственному джаз-оркестру пришлось трижды ее играть. В том концерте джаз играл музыку Шостаковича. Ее заказал Блантер, ставший другом «щупленького композитора».
«Мы выступали много. Даже в Кремле под Новый год и понравились Сталину. Так дотянули до войны». На другой день после ее начала родилась песня «До свиданья, города и хаты», все еще веселая. По словам Блантера, оркестр поехал на фронт, попал в окружение, половина оркестрантов погибла, в том числе двоюродный брат, не успевший написать задуманную книгу «Джаз-оркестр на фронте». Погиб на войне сын Матвея Исааковича от первого брака.
А «Катюша» вознеслась. На ее мотив и размер стихов появилось свыше ста подражаний. Когда я писал книжку о самом секретном оружии Красной Армии, то пытался узнать, кто дал имя песни реактивным установкам. Возможно, внезапное появление на линии огня машин с ракетами и залпы, радовавшие солдат огневой музыкой, напоминали им Катюшу, выходившую на берег и «заводившую» песню. Главный маршал артиллерии Николай Воронов в мемуарах цитирует стихи из фронтовой газеты «На разгром врага», написанные красноармейцем Анатолием Скобло:
Шли бои на море и на суше,
Над землей гудел снарядов вой,
Выезжала из лесу «катюша»
На рубеж знакомый, огневой...
Песня облетела земной шар. «Ведь приезжаешь в любую страну, что просят исполнить? «Катюшу» — это слова Эдуарда Хиля. В Италии и Болгарии песня стала гимном партизан, стала она родной в Японии. Болельщики поют «Катюшу» на трибунах во время игры сборной России. Перед матчами играют в разных городах марш футболистов, написанный Блантером. С Шостаковичем его сдружил футбол. Страстные болельщики, как нынешние фанаты, они постоянно бывали на «Динамо», заранее запасались билетами на трибуны, Шостакович на матч «собирался загодя, часа за два, и все нервничал, как бы не опоздать, найдется ли место для автомашины».
Когда началась борьба с формализмом в музыке и на голову «Мити» посыпались удары, к ужасу «Моти», Жданов противопоставил его песни операм и симфониям Шостаковича. «Есть же у нас композиторы, которые нашли путь к сердцу народа, такие как Блантер». Когда вспыхнула борьба с «низкопоклонством перед Западом», четыре завистника направили в «Правду», «Комсомольскую правду» и журнал «Крокодил» письмо, что музыка Блантера «чуждая народу», «зарубежная». Защитил Шостакович, обратившийся к автору забытых в наши дни сочинений Игорю Морозову: «Вы музыкант, как вы смеете такое себе позволять...» «И так хорошо, высоко стал говорить о моих песнях». Защитил Хренников. «Он сказал, что был со мной на фронте, что меня любит народ». Все тогда не знали, что вождь в Кремле уважал автора песни:
«Сталин наша слава боевая,
Сталин нашей юности полет,
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет».
Пишу по памяти, не выветрились эти строчки в голове с детства.
Гениальную песню-трагедию «Прасковья» на музыку Блантера после единственного исполнения по радио пятнадцать лет запрещали. Исаковский не включал ее в сборники стихов. Разорвал круг забвения Марк Бернес. Когда запел «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью», про солдата, вернувшегося с победой на пепелище, все в зале, по одной версии в Лужниках, по другой — в Зеленом театре, поднялись с мест и слушали песню стоя. Люди плакали.
Мое поколение выросло на песнях времен войны. В майские дни я слышал их по радио и по телевидению. Их пел народ на Красной площади.
Материал: Лев Колодный
