Уже лет в пятьдесят Владимир Николаевич Соколов взял в руки трость, скорее, посох, узловатую лакированную палку с массивной ручкой. Однако палка эта не воспринималась как свидетельство недуга или как подпорка для передвижения – нет, ни в коем случае! Скорее, она добавляла образу поэта ещё один штрих элегантности, некоторым образом обращала нас к мысли о Серебряном веке… В те давние времена трость была необходимым аксессуаром в гардеробе истинного джентльмена, а тем более ещё и поэта. Я не зря упомянул об элегантности Соколова, она проявлялась во всём – и в тончайшем рисунке его лирических стихов, и даже в том, как он, купив четвертинку, совершенно аристократичным образом отправлял её в карман своего пальто. Не зря он когда-то написал в одном из своих сокровенных стихотворений:
Но, представьте, под лиственной сенью
Я часами брожу вдоль оград,
Как скрывающий происхожденье
Что-то вспомнивший аристократ...
Я неслучайно упомянул о Серебряном веке – Владимир Соколов не занимался политикой, не интриговал за кулисами Цэдээла, не диссидентствовал, как иные в силу своей творческой немощи, он был именно Поэтом, а на большее претендовать просто немыслимо. Что могло быть больше? Может быть, поэтому многие годы своей творческой деятельности он словно бы находился в тени. А на самом деле был одним из тех поэтов, кто определял вектор поэтического движения, а сегодня его имя, честно признa‘емся, помнят немногие. От поколения поэтов – участников Великой Отечественной – он по возрасту отстал всего на пару лет, потому не воевал, а в поэзию входил вместе с ними – во второй половине 40-х – роковых годов ХХ века. В 60-е годы его имя отождествлялось с заметным движением русской советской поэзии, названным «тихая лирика».
В тени он находился два десятилетия. То есть выходили книги, ценители стихов понимали, что рядом с нами живёт выдающийся лирик, но известность поэта оставалась достаточно камерной. Затем в конце 60-х – начале 70-х годов ХХ века он стал широко известен всем, кто любил стихи. А в те годы любили поэзию многие. Одной из причин резко возросшей известности Соколова стала статья о поэте его давнего друга Евгения Евтушенко в «Комсомольской правде». Владимир Соколов в одночасье стал знаменит.
Таковы были странные законы и загадки славы: достаточно было минимального толчка, чтобы выдвинуть поэта на заметное место в литературной жизни, которое можно окрестить поэтической авансценой. Общественная роль поэта чем-то была сродни театральной роли. Она многое давала её выразителю, но и многое, увы, отнимала. Соколов к славе относился достойно: она не кружила ему голову. В другом чувствовал он озноб бытия, который отразился во многих его творениях:
Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной...
Должен быть сад
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.
..................................................
И чья-то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что всё это канет во мгле.
Может быть, ощущая эту изнанку земного существования, Владимир Николаевич многими воспринимался как печальный человек. Он часто бывал задумчив. Казался суховатым, но, если вам приходилось с ним общаться, вы понимали, насколько это внутренне тёплый и дружелюбный собеседник. Помню его замечательную улыбку, улыбку человека, который всё понимал в этой жизни, знал, что к чему:
Я славы не искал. Зачем огласка,
Зачем толпа вокруг одной любви?
Вас назовут, в лицо метнётся краска,
Сбежит со щёк, и где она – лови...
В своё время мне выпала радость общаться с Владимиром Николаевичем. Наша беседа растянулась на многие годы. Он не просто говорил, он исключительно точно и чеканно формулировал в разговоре свою мысль. Я помню его с неизменной тростью в руке, временами хмельного, но опять же внутренне собранного и немного печального...
Мы познакомились в конце 60-х годов ХХ века. Всё это кануло в потёмках нашей истории. Знакомство совпало с поэтической юностью моего поколения. Он был очень известен, в то время ещё и на виду в общественной жизни писательского сообщества. Ещё бы – председатель творческого объединения поэтов Москвы. Авторитет его был неоспорим. Поэты шли к нему со своими проблемами. С руководством он говорил сдержанно, но было понятно: если он что-то считает необходимым, значит, это на самом деле необходимо. Владимир Николаевич с лёгкостью решал многие проблемы. Кроме своих собственных. Просить за себя – труднее, чем за других. Он часто и не просил.
Но я помню, как он отстаивал интересы других. Дело в том, что в мае 1974 года Владимир Николаевич позвонил мне и сказал примерно следующее (где-то я уже вспоминал этот момент своей жизни): «Серёжа, мы решили пригласить вас работать в объединение поэтов ответственным секретарём. Как вы на это посмотрите?» Было ясно, что я соглашусь «не глядя», но для приличия я попросил один день на раздумье. Так я стал работать в Союзе писателей, в Московской писательской организации, в одночасье попав в самый центр советской литературной жизни. Для молодого поэта это была бесценная возможность войти в самый центр хитросплетений поэтической Москвы и бесценная жизненная школа. Тем более под руководством такого деликатного наставника, как Соколов.
Конечно, он был абсолютным авторитетом в творческой среде. Даже властный оргсекретарь правления Московской писательской организации Виктор Ильин не вступал с ним в спор, когда Соколов заглядывал к нему решить тот или иной вопрос. Владимир Николаевич непререкаемо высказывал свою мысль, и вопрос решался немедленно. А ведь перед Ильиным замирали по стойке «смирно» сильные мира сего (имею в виду, конечно, мир литературный), чему я сам не раз бывал свидетелем.
Однажды он заболел. Позвонил мне и пригласил заехать к нему домой – обсудить проблемы объединения поэтов. Это было осенью 1974 года. Не скрою, по дороге к нему я купил бутылку «Московской особой». Когда я появился на пороге его квартиры в Астраханском переулке, то понял, чем он был болен. Владимир Николаевич зaпил. Его возлюбленная Марианна – тогда они ещё не были расписаны – собралась уходить и попросила пить поменьше. Меня поразило полное отсутствие быта. На закуску – какие-то корки чёрного хлеба, телевизор, стоящий прямо на полу. Даже сильно выпив, Соколов держался, как и положено настоящему джентльмену. Попросил налить ему рюмку. Выпил. Предложил почитать стихи. Разве я мог отказаться от такого удовольствия – послушать стихи мастера. Уходил я от него в этот день, точнее, уже на другой день, часа в три ночи. До сих пор помню эту атмосферу доверительного разговора, бедного застолья и стихи, записанные Владимиром Николаевичем в потёртой тетради:
Нехорошо, нехорошо читать чужие письма...
Он знал цену поэтическому слову. Более полувека назад написал:
В золотое время суток
Золотого слова жду,
Потому что не до шуток
В пятьдесят шестом году...
Через полвека после написания этой замечательно ёмкой строфы я вспоминаю стихи Соколова. Конечно, сегодня многие поэты относятся к слову легкомысленнее, проще, даже примитивнее, что более всего заметно в стихах, размещённых в Интернете, но всё же нет ничего прекраснее, чем ждать золотого слова в золотое время суток, – где-нибудь ранним утром или, наоборот, на закате, когда сквозь просветы между занавесками прорезаются тонкие полосы света...
Мне довелось поучаствовать в праздновании его 50-летия. Это была весна 78-го года. Чествование проходило в Большом зале нашего Цэдээла. Уже не помню деталей, но в душе сохранилось ощущение взволнованного праздника.
К Соколову обратился Евгений Евтушенко. Подумать только – в 78-м году ему, уже мэтру, избалованному и заласканному славой и властью, было всего сорок шесть лет. Он заговорил громко, и все смолкли. «Володя, тебе сегодня пятьдесят. Ты переходишь в другой возраст – других ощущений, другого уровня раздумий. Дай бог тебе прожить ещё двадцать пять лет – до семидесяти пяти, дальше загадывать не будем. Но двадцать пять – обязательно!» Евгений Александрович, к сожалению, промахнулся – Соколову судьба отпустила ещё только 18 с небольшим лет...
Сам Владимир Николаевич осознавал уникальность своего поэтического дара. Одновременно он очень хорошо понимал, какие условности и барьеры поставлены перед творцом не только обществом, где он жил, но и всей современной жизнью. Однажды он сказал мне: «Разве для такой жизни мы были созданы?..»
Это прозвучало горько, но без обиды, и даже с некоторым ироническим пониманием того, что жизнь несовершенна и мы все заложники её несовершенства. Это чувство отразилось в пронзительном стихотворении-исповеди:
Это страшно – всю жизнь ускользать,
Уходить, убегать от ответа,
Быть единственным – а написать
Совершенно другого поэта.
В его жизни было немало страстей и ошибок, дружб и расставаний... Так, в своё время Владимир Николаевич отдалился от некоторых своих слишком радикальных приятелей – как слева, так и справа – и в итоге прервал всяческое с ними общение. Он вообще смотрел на жизнь широко – без злобы и ненависти, был толерантен к разным идеям, но всегда оставался по-советски воспитанным человеком. Долгое время он не принимал поэзию Андрея Вознесенского. Однажды сказал мне, что он и не так может играть со словом, но – зачем? Он и в самом деле виртуозно обращался с поэтическим словом. Через много лет он вдруг сказал мне, что с удовольствием прочитал новые стихи Вознесенского. «Ты знаешь, – сказал он мне, – я просто долго не понимал, где он ищет свою поэзию... А когда понял, принял всё то, что он делает».
Не надо думать, что жизнь поэта была безоблачна. Его первый брак завершился семейной драмой. Зато во втором браке он был счастлив. Его второй женой стала Марианна Роговская-Соколова, известный литературовед, знаток Чехова. В своё время Марианна Евгеньевна работала директором Дома-музея Чехова в Москве, написала несколько книг о великом писателе. Она много делает для того, чтобы имя Владимира Николаевича не было предано забвению. Чего стоят одни только замечательные Соколовские чтения, которых прошло уже более десяти. Владимир Соколов посвятил ей целую книгу стихов, она так и называется – «Стихи Марианне». Эта книга – венец любви, преданности, самоотверженности:
Пахнет водою на острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.
Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поёт за него.
Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идёт на ущерб.
В этом стихотворении возникает некое трепетное чудо, которое невозможно объяснить. Любовная лирика Соколова – редкое сочетание искренности и выразительности и... живописи. Я назвал свои мемуары человеческой характеристикой поэта, но у него могло бы быть ещё одно название – «Мастер и Марианна».
Книга «Стихи Марианне» – это редкий сборник любовной лирики, обращённой к одному-единственному адресату. Это последняя прижизненная книга Соколова, можно сказать, предсмертная книга. Предисловие к книге написал младший товарищ Соколова Юрий Поляков. Он обыграл ярлык «тихой лирики», который следовал за поэтом, и написал, что поэт Соколов – поэт тихий, но в том смысле, в каком тихим называют Тихий океан… Это так и было: внешне классичные стихи Соколова скрывали трагические и взрывные страсти современного мира. Презентация книги состоялась во дворике культурного болгарского центра. Именно здесь прошёл творческий вечер Владимира Николаевича Соколова по случаю выхода его книги «Стихи Марианне». То, что встреча была организована здесь, – так это потому, что Владимир Соколов являлся кавалером высшего болгарского ордена Кирилла и Мефодия – уж не помню, какой степени.
Уже в 90-е годы прошлого века я пришёл в гости к Владимиру Соколову и Марианне Роговской, которая, конечно, своей самоотверженной заботой продлила жизнь прекрасному поэту. Она разлучила его с Бахусом, но не возражала против рюмки, другой в дружеском обществе. Они уже переехали в Лаврушинский переулок – в знаменитый писательский дом. Здесь в своё время жили Пастернак и Катаев, Виктор Шкловский, Юрий Олеша, Александр Фадеев – иными словами, весь цвет советских классиков. Владимир Николаевич заметно постарел, но оставался таким же внимательным и дружелюбным, каким я всегда его знал и помнил. Марианна хлопотала на кухне. Между кухней и комнатой, где меня принимали эти милые люди, в стене было прорезано оконце, и Марианна через него передавала мне подносы с бутербродами и всякой застольной всячиной. В углу комнаты на потолке тянулась заметная трещина. Это показалось мне символичным: трещина пронизывала этот главный дом советских писателей, подаренный им Сталиным в конце 30-х годов ХХ века. Эта трещина уже прошла через всю страну, и она рухнула... А квартиру на последнем этаже время от времени заливало – весной, когда таял снег, и осенью, если дожди...
Владимир Николаевич умер 18 января 1997 года в больнице, не дотянув пары месяцев до своего 69-летия. Всё время его пребывания в больнице с ним была Марианна Евгеньевна. Он был астматик и умер от удушья. В ту ночь персонал отмечал какой-то больничный праздник. В конце концов, когда Соколову стало плохо, его успели перевести в реанимацию, но спасти поэта уже не удалось. Презентация его книги «Стихи Марианне» прошла за полгода до смерти поэта. Эта встреча состоялась летом 1996 года, но об этом я уже написал раньше, повторяться не буду.
Мы хоронили Владимира Николаевича 28 января. После панихиды в Малом зале ЦДЛ, с которым у поэта было связано полжизни, как и у многих из нас, гроб с телом Соколова перенесли в церковь. Марианна Евгеньевна, Евтушенко, много знакомых. На панихиде я встретил Владимира Цыбина, с которым не виделся много лет. Вскоре после ухода Владимира Николаевича из председателей творческого объединения поэтов Москвы, эту общественную должность на долгие годы занял Владимир Дмитриевич. Мы шли по Герцена и вспоминали о недавнем прошлом. Володя Цыбин похудел, кожа на скулах натянулась, было видно, что у него не в порядке зубы – с выщербленными клыками и пожелтевшие от возраста.
Да, вот ещё одна знаменательная подробность: отпевали Соколова в той церкви у Никитских ворот, в которой примерно за 175 лет до этого прощания венчался Александр Сергеевич Пушкин.
Когда мы добрались до кладбища, резко похолодало. А в ту минуту, когда говорились последние слова у гроба и ещё распахнутой могилы, пошёл сильный снег. Белый, чистый, мохнатый... Любимый снег поэта Соколова. Он заметал цветы на его могиле. Все тогда промёрзли, а на поминках в Пёстром зале ЦДЛ, где любил присесть за столик Владимир Николаевич, тоже было не отогреться от этой скорбной метели. И панихиду, и поминки объединял Евгений Евтушенко своим сильным волевым присутствием. Евгений Александрович дружил с Соколовым с 1948 года, он был печален и сосредоточен. Куда-то в сторону отошло многое – и его советские стихи, и его жизнь в США, на его и без того поджатом лице лежала какая-то сероватая тень траура и печали.
А мне довелось познакомиться с Владимиром Николаевичем на двадцать лет позже, в январе 1969 года, когда я был ещё очень молодым поэтом, а он признанным мэтром на первом совещании молодых писателей Москвы, проведённом в подмосковном санатории.
Чуть больше чем через год после похорон, в середине апреля 1998 года, сильно похолодало, три дня шли снегопады, и зябким вечером я вышел из метро. Спешил в ЦДЛ на вечер памяти Владимира Соколова, назначенный на 15 апреля. Первый посмертный день рождения, первая годовщина. Только ступив в вестибюль писательского дома, я понял, что «конвейер смерти», запущенный небесами, продолжается – на традиционном месте, около стола администратора, на стойке висело новое скорбное извещение. Оно гласило, что 15 апреля с.г. на семьдесят первом году жизни умер Валентин Берестов.
Всё это припомнилось мне, когда я пришёл на вечер памяти Владимира Соколова, и я в который раз подумал, что давно живу в Стране Теней, – меня окружали мёртвые друзья, мёртвые враги, покойные завистники и доброжелатели, просто знакомцы, которых тоже нет... С годами их становилось вокруг меня, как, наверное, вокруг каждого человека, куда больше, чем пока ещё живых...
Весной, 18 апреля 2008 года, ему бы исполнилось 80 лет. В книге, изданной к дню его рождения «Литературной газетой», собран практически весь корпус поэзии Соколова. И что ни страница – открытие, маленький шедевр, удивительное сочетание мысли и дыхания. Невозможно всё процитировать, можно только пролистать несколько незабываемых четверостиший.
Несколько раз «Литературка» инициировала установку мемориальной доски на писательском доме в Лаврушинском переулке, но каждый раз попытка решить этот вопрос натыкалась на непреодолимое нежелание московских чиновников решать этот вопрос. Это всегда проще – отказать. Почему? Он был истинно московский поэт, написал немало стихотворений и поэм, посвящённых нашей Москве… Неужели Москва не может посвятить ему несколько строк на стене дома, где он прожил долгие годы жизни и откуда отправился в свой последний путь? Этот отказ трудно понять, впрочем, как и многое другое в нынешней жизни Москвы.
В день 80-летия со дня его рождения состоялся вечер в Большом зале ЦДЛ, набитом битком. Собралась ещё до конца не «вырезанная» советская интеллигенция – те, кто любил стихи Соколова в давние полупозабытые годы. О нём хорошо говорили Володя Костров, Андрей Дементьев, скорбный, как все последние годы, Евгений Евтушенко, вдова поэта Марианна Роговская-Соколова. И не только они.
Мне тоже довелось выйти к микрофону, и я обратился к залу стихами Соколова – удивительными строками его стихотворения «Чужая книга»:
Это даже не слово,
Что в сердцах говорим...
Дивный слепок с чужого,
Населённый своим.
Сегодня это было не о чужой книге, а о творчестве Владимира Николаевича.
Стихотворения Владимира Соколова – это воплощённая хрестоматия. Есть поэты со стихами яростными, нежными, публицистичными и т.д., но эти стихи не звучат по истечении какого-то времени, они не «монтируются» в сборники лучших стихов, они теряют лицо рядом с творениями классиков. Стихи Владимира Николаевича лица не теряли, оказываясь рядом со строчками великих, они тихо сияли каким-то своим особенным достоинством.
В этом апреле – 85 лет со дня рождения поэта. А стихи его словно не знают возраста, как и положено настоящим стихам. Такое впечатление, что они были всегда, – и вчера и сегодня. Думаю, что будут и завтра.
Мнацаканян Сергей Мигранович
