Продолжаем публикацию беседы Владимира Владимировича Шахиджаняна с режиссёром Сергеем Михайловичем Артимовичем: о доходах, скромности, любви к актёрам.
Видеоверсию можно посмотреть здесь.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Владимир Шахиджанян: — Сколько лет вам было, когда вы впервые увидели порнографию?
Сергей Артимович: — Порнографию?
— Да.
— Ну, наверное, как и все, где-то в подростковом возрасте, в ранней молодости. Ну, не знаю, лет четырнадцать — шестнадцать.
— Не помните, как это было?
— Нет, не помню.
— Друзья дали какой-то журнал.
— Не помню. Ну, какие-то попадались…
— Или принесли втихаря, на плёнке…
— Какие-то были журналы, типа «Плейбоя», попадались, дисков не было, были какие-то перепечатки польских журналов у нас в Белоруссии с рисунками, которые.
Может быть, даже не порнография, как таковая, но это была какая-то софт-эротика…
— Нет, я про порнографию.
— А порнография настоящая… Хотя нет, тогда же, наверное, где-то было. Сейчас не помню.
Я не предавал этому большого значения, и никогда это не было чем-то шокирующим для меня.
— А в Интернете смотрели порнографию.
— Наверное, да. Сейчас вот, знаете, пару дней назад каких-то было сказано, что какие-то наши светлые головы из законодательных органов хотят ограничить доступ к произведениям классического монументального искусства, к скульптурам, закрыть детородные органы в музеях. Это та же логика.
Я недавно разговаривал с приятельницей, у которой девочка-подросток дочка и которая сейчас переживает травму, потому что её мальчик знакомый, который был всегда другом для неё… Это сколько же ему лет?
Около четырнадцати, по-моему, лет. И вдруг он ей сказал: «Давай ты будешь моей девушкой». И она расплакалась, она расстроилась, она не хочет терять друга, не хочет быть девушкой.
Понимаете, всё равно вот это вот, трепет от того, что вы слегка соприкоснулись рукавами, это будет всегда, независимо от порнографии, если совсем не ломать этих детей, не растлевать их сознательно, то, мне кажется, внутренние какие-то тормоза общекультурные, просто которые мы по кантовскому какому-то механизму заполучаем их, эти внутренние тормоза людей спасут.
Эта порнография, она их обтечёт. Потому что мы знаем культуры, которые были очень нецеломудренными, и всё равно там как-то строились семьи, всё равно как-то живут люди, и всё это, я думаю, не так уж страшно, хотя для нашей западной цивилизации это непривычно.
Меня другое беспокоит, не то, что там порнография.
Меня беспокоит то, что… Неловко про это говорить, потому что опять становишься в ряд с этими всеми монстрами, но всё-таки вот это расшатывание каких-то базовых ценностей, когда «мама» и «папа» становятся запретными словами, надо говорить «родитель первый» и «родитель второй», когда дети растут в семьях гомосексуальных, вот это мне кажется гораздо более опасным, вот это опаснее, чем возможность посмотреть порнуху.
Ну и что? Всегда мальчишки рисовали на заборах плохие слова…
— Это одно, а видеть половой акт в действии, в том многообразии и в той красоте или некрасоте в кавычках, который предлагает Интернет, то многообразие…
— Я думаю, что во времена Пушкина какого-нибудь…
— Лицеисты не видели этого.
— Не думаю. Я думаю, что лицеисты с сенными девками всё это дело проходили только в начале полового созревания, это было так, как описывает наш уважаемый Андрон Кончаловский.
Когда у него пришла пора полового созревания, его папа, лауреат Сталинской премии, отвёл к своей приятельнице, и там все эти вопросы закрыли.
— Это не страшно.
— Почему это не страшно?
— Потому что это не порнография. Это не грязно, это не убийственно, это не унизительно, это не когда одну женщину садистски имеют десять мужчин.
Это не когда десять женщин над одним мужчиной и так далее, и так далее. Это нормальная физиология, можно посчитать плохо, хорошо…
— Так порнография — тоже там нормальная физиология, я же не говорю, что это садомазо…
— Смотря, сколько этой порнографии и какой…
— Ну, да.
— Когда-то я её смотрел много и готовил несколько раз статьи про это дело, и поэтому это может произвести ошеломляющее впечатление на третьеклассника.
Я не говорю, что её запрещать надо.
— А в цивилизованном мире какие-то есть механизмы борьбы с этим? Есть, наверное, они продуманы? Или нет?
— В Интернете вы можете поставить контроль, галочки, но…
— Это всё ерунда.
— Но наши дети сегодня гораздо умнее в компьютерах, чем наше поколение, как правило, и легко эти галочки снимает.
— Ну, всегда, понимаете, тот же Барков со своими, лубочные… Это всё было очень разное. А в то время это было так же убийственно, как сейчас.
Через десять лет появятся какие-нибудь резиновые принадлежности, которые будут подключаться к смартфонам, и ты будешь получать весь набор сексуальных утех от мобильных приложений.
— Нет, то, что это было ещё в античности, это я всё понимаю. И в китайской культуре.
— Поэтому это меня не беспокоит… Думаю, что мы с этим справимся.
— Скажите, пожалуйста, какой вы дома? Что вы делаете дома?
— Всё.
— Вы готовите, убираете?
— Ну, бывает, что и готовлю, и убираю, я нормальный дома.
— Или в основном с книжкой лежите, читаете?
— Ну, как-то, мне кажется, всё это делаю. Я люблю и книжку, я люблю и семейные всякие дела.
— Как часто вы смотрите телевизор?
— Что значит «смотрите телевизор»?
Смотреть на экран, на котором идёт какая-то картинка?
Я это достаточно часто делаю. Но я редко сейчас смотрю эфирное телевидение.
— То есть он у вас в фоновом режиме?
— Нет. Ненавижу это. Я люблю смотреть новости по телевизору, собственно говоря, и всё.
И люблю смотреть фильмы или сериалы в хорошем качестве тоже с экрана телевизора?
— Вы себя ощущаете человеком Белоруссии или России?
— Конечно, я себя ощущаю человеком России, потому что я вообще считаю, что Белоруссия — это часть России.
Я вот из этих имперских русских националистов.
— Я думаю, не все в Белоруссии разделяют вашу точку зрения.
— Наверняка, да. Там сейчас выросло поколение, которых приучили к мысли, что Белоруссия — не Россия, так же, как на Украине выросло такое поколение, что Украина — не Россия.
Этим занимались специально, два поколения последних очень сильно инфицированы этой мыслью.
— Любите ли вы поворчать?
— Я абсолютно не ворчу, я очень добродушный, хотя не все в моей семье так считают.
— У вас есть кошка, собака?
— Собака была, мы схоронили весной её.
— Какая?
— Американский стаффордширский терьер…
— Серьёзная…
— Но она милейшая, умнейшая, добрейшая была собака, звали её Тельма, это просто…
— Сколько она прожила, десять лет?
— Она прожила почти четырнадцать лет, и она умерла в любви, она вырастила моих детей, растила моих внуков.
Она просто любимейший член семьи, переехала с нами из Минска, и она, конечно, была прекрасным членом семьи, это была замечательная собака?
— Сучка?
— Да, девочка. Она сучкой не была, она была очень хорошей девочкой.
— Скажите мне, будет новая собака?
— Нет, не будет. Не будет.
— Почему так уверены?
— Ну, мы с женой решили, что нет. По техническим домашним причинам. Хотя кто знает? Посмотрим. Пока мы не планируем.
— А котов, кошек не было?
— Ну, я собачник, я котов… К ним отношусь с подозрением…
— Я тоже собачник, у меня была собака пятнадцать лет.
— А какая?
— Немецкая овчарка.
— Ну, коты… Какие могут быть коты, когда у тебя была собака раньше? Что это вообще — коты?
— И он мне, пёс, продлил мою жизнь, потому что мы ходили гулять три часа в день, а сейчас нет, конечно, и это ужасно.
— Да. Здорово.
— А вы часто ходите гулять?
— Я вообще люблю гулять, я люблю ходить пешком…
— «Любить гулять» и «ходить гулять» — это разные вещи.
— Я люблю и гуляю. Люблю ходить по Москве, я Москву очень сильно во многом обошёл пешком, центр города, наверное, весь за эти все годы, люблю ходить.
— Ну, тогда следующий вопрос под номером десять. Ваши любимые места в Москве?
— Я люблю центр, включая ВДНХ, где я живу, ну, и весь старый московский центр, люблю московские периферийные парки, типа «Царицыно», «Измайлово».
Я люблю центр, люблю арбатские переулочки, люблю Самотёку, люблю Сокольники, старую Москву, короче. Если вообще сказать, то старая Москва, пожалуй.
— Скажите, пожалуйста, кому вы можете позвонить ночью, если вдруг вам захотелось поговорить?
Или разбудите жену?
Но иногда есть вещи, о которых лучше с женой не говорить. Просто другое понимание у жены.
— Даже не знаю, кому я могу позвонить. Честно говоря, не знаю. Может быть, и никому.
— Когда-то Ларошфуко, довольно умный дядька, сказал: «Самый главный враг человека — он сам».
В какой степени вы с ним можете согласиться или не согласиться?
— Ну, наверное, в каком-то самом высшем смысле слова это так. Хотя бывают ситуации, бывают такие периоды длинные в жизни или короткие, когда человек мало что может изменить.
Просто жизнь, это, правда, ужасно банально, — это какая-то река. И бывают такие ситуации, что так тебя пороги несут, что только дай Бог тебе не расшибиться.
Конечно, это от тебя зависит, расшибиться или нет. Но не всегда ты с этим способен совладать.
Когда более или менее поток такой, которым можно управлять, конечно, от тебя зависит, куда плыть. Иногда даже можно против течения плыть.
Во многом это зависит от тебя, зависит от тебя, но не всегда. Вот и всё.
— Скажите мне, сколько раз вы болели и как вы болеете? Капризничаете ли?
— Болею?
— Да. Лежали ли вы в больнице?
— Всерьёз, по-настоящему, я, наверное, тьфу-тьфу-тьфу, пока не болел.
— Постучите по дереву.
— А где тут дерево? Не поймёшь. Вот это дерево, вы думаете?
— Дерево.
— Я как-то не люблю болеть, и я переношу на ногах всякие простуды, болячки и так далее. Но если есть возможность, я люблю полежать с книжкой.
Знаете, есть вот эта приятность высокой температуры, когда ты под одеялком, с книжечкой, я это тоже люблю, но это у меня бывает нечасто, но бывает такое, да.
А очень часто я болел, иногда очень серьёзно, с адской температурой, но я при этом работал, я не мог остановиться, шли съёмки, я выходил в совершенно ужасном положении.
— Нельзя, можно себя загнать, вы же кардиохирург, а если завтра вас не будет?
— Но, понимаете, я же ответственный, у меня же сорок человек на площадке.
Почему же, я выздоровею, доползти до монитора, сесть с горячим чайком с малинкой, слабым голосом покомандовать, почему бы и нет.
— Командовать — да, но вы же знаете, что любая ангина может такие дать осложнения на сердце, от которых вы никогда уже не вылечитесь?
— Ну, я здесь как-то часто рискую… Понимаете, медицинское образование — чем оно хорошо?
Мне кажется, что медики, врачи, вообще люди с медицинским образованием, они гораздо спокойнее относятся к своему здоровью.
Там, где обычный человек пугается, мнительно там к чему-то относится, человек понимает, ну, высокая у тебя температура, ладно, кашель адский, что-то у тебя болит, но, если ты хоть немножко понимаешь, что значит твой диагноз, ты понимаешь степень своей сопротивляемости.
С другой стороны, конечно, врач может испугаться какого-то крошечного прыщика, понимая, что это, возможно, рак, там, где человек обычный не обратит внимания.
Но всё-таки то, что я врач по первой профессии, мне помогает часто справляться с болезнями и перехаживать на ногах, я думаю, не доводя себя до серьёзных осложнений, я понимаю эту грань.
— Слушайте, доктор, а почему вам не сделать сериал на двадцать — сорок серий, ну, условно, «Палата 22», как там лежат больные, как они выходят, какие у них взаимоотношения, какая любовь, кто завотделением, как лечатся, куда идут, как приёмный покой работает, как паталогоанатомы действуют…
Помните этот анекдот: коридор больницы, больной на каталке: «Может, в реанимацию, в реанимацию?» Санитар говорит: «Нет-нет, доктор сказал — в морг».
— Нет, я же ничего не имею против таких сериалов, просто палата палатой, но там может происходить всё, что угодно, от комедии до трагедии, триллера и боевика, это же вопрос.
Я ничего не имею против палат, потому что браться за проект, только лишь бы там действие происходило в больнице, мне кажется это недостаточно интересным.
— Мне кажется, вы лучше знаете медицину.
— Ну, наверное, но сейчас я вижу, например, совершенно идеальный сериал…
— «Интерны»?
— Нет, «Интерны» я не видел, но, говорят, хороший сериал.
— Я не видел, но, говорят, хороший.
— Но вот я сейчас смотрел какой-то медицинский сериал про гинекологов, я не смотрел, смотрела жена.
Я краем глаза посматривал туда, со Светой Ивановой, там было всё очень качественно с точки зрения медицины.
Сериал "Скорая помощь"
Совершенно потрясающий сериал с точки зрения медицины — это американская «Скорая помощь».
Это, по-моему, шестнадцать сезонов, там просто поразительно, я вижу профессиональную абсолютно работу каждого медика, и это здорово.
То есть необязательно быть врачом, чтобы это делать.
Хотя сериал «Скорая помощь» сделан Майклом Крайтоном, который был врачом поначалу, поэтому, наверное, я думаю, это тоже там сыграло свою роль.
— Наверное. Мне кажется, что вы могли бы, вы не являетесь заказчиком своих сценариев?
— Нет, конечно.
— Но вы же могли бы?
— Да понимаете, я ещё, когда учился на курсах, мне говорили: «Ты, наверное, всю жизнь будешь снимать про врачей».
Я говорил: «Боже упаси! Не хочу про врачей. Я хочу про космонавтов, про подводников, про то, чего я не знаю, мне интересно полезть туда. А про врачей — я и так всё про них знаю, что про них снимать ещё, про этих врачей? Врачи, нормально всё».
Мне очень жаль, что к концу нашего разговора с нами не осталось ни одного зрителя. Я думаю, что это так.
— Нет, это не так.
— Ну, что я могу сказать? Это были прекрасные три вечера, которые я провёл в компании с замечательным Владимиром Владимировичем Шахиджаняном, чудеснейшим человеком, удивительно фонтанирующим энергетическим сгустком, просто человеком-оркестром, человеком-Вселенной.
Я польщён и рад тем, что я был, наверное, первым вашим таким пациентом?
— Да, вы — дебют.
— Я — дебют в чём-то, прекрасный оператор, очаровательный Виталий Юрьевич, который здесь сидит в уголочке.
Его никто не видит, но я-то знаю, что он там сидит, и команда Владимира Владимировича, спасибо, было всё замечательно.
Если кто-нибудь всё это видел и всё это прошёл, я поздравляю, спасибо, было приятно с вами провести время.
— Ваши советы, как мне действовать, как быть, как не потерять веру, как добиваться своего, ну, это длинный разговор…
— Это длинный разговор.
— А вы так вот, с высоты возраста, опыта.
— Я понял. Что говорить совсем о тех, кто выбирает себе дорогу?
Когда-то, когда я уже был взрослым человеком, я услышал очень правильный совет, и он мне тогда был одним из таких импульсов, что я всё-таки решился уйти из медицины, это говорил молодой Явлинский, тогда — вице-премьер в правительстве Гайдара, по-моему.
Он сказал такую мысль, которая тогда, в том прекрасном времени, эти мысли свистели вокруг нас, мы что-то слышали, что-то проходило мимо, но эта мысль — очень правильная.
Понимаете, если вы хотите успевать в жизни зарабатывать и быть успешными, то неправильный путь — думать о том, какая профессия будет выгодной через какое-то время.
Вы никогда не поймёте и никогда не узнаете. Сейчас кажется, что нужно много юристов, их перепроизводство происходит через какое-то время, и так далее.
Кажется, что никогда не нужны будут инженеры, и вот выпускали кучу юристов, а сейчас стране нужны инженеры.
Это не важно, вы никогда этого не поймёте. Понять только можно одно: что-то есть такое в каждом человеке, что приятно и очень хочется делать, то, что вы готовы делать и так, делать для удовольствия.
И нужно найти такую профессию, чтобы это нужно было делать, то, что вы любите делать, то, что вообще ваше хобби, вот настоящее хобби.
Вы любите, я не знаю, шить лоскутные одеяла — сделайте это профессией своей.
Вы хотите заниматься искусством, вы читаете книги по истории искусства — будьте искусствоведом, пишите про это книги, думайте об этом.
Вы любите представлять что-то на сцене, монтировать какие-то клипы, вы на своём телефоне что-то снимаете, потом подкладываете музыку — идите в кино. Вот то, что вам приносит настоящее удовольствие, там вы и будете успешны, там вы и заработаете свои миллионы.
Это закон.
Вот вам это нравится — там ваша судьба, и там ваш успех лежит. Не противоречьте этому. Вам нравится бегать, прыгать, стрелять, ходить в камуфляжной форме — идите в армию.
Там вы будете успешны. И так далее.
Поищите в самом себе, что для вас — максимальное удовольствие. Раз. Второе. Если вы нашли в себе, что ваше максимальное удовольствие в том, чтобы быть артистом, вам хочется петь, вам кажется, что вы очень хорошо поёте, вы пишете стихи, вам очень нравится, кому-то нравится, маме с папой нравится, брату, подружке нравится, а пока всех остальных надо завоевать.
Если вы не можете этого не делать — занимайтесь этим, ладно, куйте своё. Но если вы можете обойтись без искусства, потому что искусство, в отличие от других каких-то видов человеческой деятельности, там очень много болотных огней, лживых болотных огней.
«Много званых, мало избранных» — неслучайно говорит Священное Писание. Это важно.
Очень много графоманов.
Каждый настоящий писатель — графоман, но не каждый графоман — писатель. Каждый кинематографист, который любит снимать и монтировать, каждый успешный кинематографист это очень любит, но не каждый из тех, кто снимает, может быть кинематографистом.
Нужно найти вот эту вот грань. Именно касательно искусства, всё остальное не важно.
Если вы любите табуретки сколачивать, вы будете столяром по-любому.
Если вы сочиняете сценарии, но делаете их плохо, вы можете просто сломать себе жизнь, если вы пойдёте туда, будете этим заниматься.
Поэтому, если вы можете не заниматься искусством, не занимайтесь им.
Такой закон.
Но если не можете — тогда вперёд, и пусть вам повезёт. Везёт каждому человеку, всегда открываются ворота.
Ты пропустил один шанс — жалко, но у тебя будет ещё шанс. Будь готов к следующему шансу, не упусти его, будь готов.
Будь готов работать, имей хорошую память, упорство, и удача тебе улыбнётся.
— Ну, и на всякий случай, всё-таки мне для финала.
— Да.
— Артимович Сергей Михайлович даёт характеристику Артимовичу Сергею Михайловичу. На себя взгляд со стороны.
— Он мог бы сделать больше.
