Питерскую программу фестиваля NET, включенную в Театральную олимпиаду, продолжает датская группа SIGNA. С помощью 28 русских перформеров Сигна и Артур Кёстлер обжили бывший вентиляционный цех завода слоистых пластиков, принадлежащий Музею стрит-арта.
Если вы собираетесь на «Игрушки», которые уже сейчас можно назвать главным перформансом года, не бойтесь спойлеров. Зрителей, вернее «гостей», вначале разбирают на девять домов, они же девять команд. Что произойдет с каждым, зависит не только от капризов Леди (сама Сигна) и даже не столько от перформеров, сколько от вас.
Публичный дом и его хозяйка («Hades fracture» в Кельне в 2009-м), семинар по эмпатии, где сострадающие изучают страдающих («The Open Heart», 2019, Копенгаген),— чего только не изображала Сигна, чей сайт сообщает, что в ее перформансах, они же инсталляции, участвовала вся ее большая семья, сама она была парикмахером, бариста, стилистом и сборщицей клубники. Не сказано лишь, что у нее есть диплом факультета истории искусств. Но в этом трудно усомниться, когда видишь ее в «Игрушках»: в высоком черном парике, в белых шелках на круглой тахте среди скляночек с лекарствами. Импрессионистские завтраки на траве и весь декаданс с его выморочной изысканностью тут как тут.
В «Игрушках» к вам никто физически не пристает, но здесь говорят по-русски, а ситуация, атмосфера и взаправдашнее, хотя и странное поведение участников затягивают вас, как в воронку: держать дистанцию не удается. Ты сдаешь вещи, идешь по коридору, вдоль которого выстроились рыдающие белые «снежинки» в платьях, как для детской елки. Коридор ведет в большой зал с тахтой, где возлежит Леди — дочь богатого австрийца и русской рано умершей матери. Всю жизнь Леди зависела от отца, умирать от рака приехала в Питер. Собрала по России девушек-сирот, и вот уже три года они живут здесь, проходя по ее воле череду испытаний, чтобы потом получить что-то из ее наследства.
Домики, устроенные в вентиляционных шахтах, убоги, как жилища беженцев после обстрела. В самом уютном почти тепло, на столе — коробка чак-чака. В самом сыром (куда попала я) вам предложат грязный плед, чай и водку. Раздражение приходит сразу: женщины (от 18 до 35) носят нелепые платьица, не говорят, а лепечут и зовутся именами вроде Мунлайт (Алина Нечепуренко) и Куки (Дарима Боронкинова) — так звали моих хозяек. «А меня зовут Хеллоу Китти»,— отвечаю я. Они обижаются: «Нас назвала Леди, она не понимает по-русски. А наши прошлые имена — они в прошлом. Вот я, пока жила с бабушкой в Омске…» — тут я понимаю, что видела Мунлайт на сцене. Перебиваю ее, представляюсь Олей.
Еще четыре часа между жуткими историями, воем и драками мы пытаемся расколоть друг друга: я знаю, что она актриса, а она чувствует, что я вру. И все же я играю по правилам: выползаю (проход низкий) из домика только с хозяйками (иначе их накажут), жду, когда поведут в туалет (строем, одной нельзя), вместе с Куки танцую с шариком — его отнимает крикливая сумасшедшая (потрясающая Лариса Венедиктова уже работала с Сигной), громко плачу, изображая маму Сигны,— мы ставим сценку из ее детства, крашу Мунлайт ногти и защищаю своих «девочек» от охранника — «стафа». Это сутенерского вида парень, решивший проверить девочке зубы: просто заходит в каморку и лезет к ней в рот. Кроме меня гостей в этом «доме» трое. Арт-директор фестиваля NET Роман Должанский спрашивает, не процветает ли тут сексуальное рабство. «Нет-нет!» — шепчут девочки. Гость Вениамин призывает их к бунту, считая, что Леди наследства не даст. Гостья Маша явно поражена, но пока молчит. И вдруг охранник, с которым Куки изображала сценку «Успокой папочку», надевает звериную маску, затаскивает Куки в угол и начинает бить. «Маша, сорвите маску!» — догадываюсь я. Маска слетает, парень останавливается, но говорит, что команда будет наказана. Куки смотрит на меня с ужасом.
Перформанс по определению отличается от спектакля тем, что в нем ничего не делают понарошку. В октябре 1975-го Марина Абрамович показала знаменитые «Уста святого Фомы». Она выпила вино, вырезала осколками бокала на животе звезду, легла на лед и направила на себя тепловую пушку. Через полчаса публика не выдержала: люди подняли ее и унесли — так из зрителей они стали участниками перформанса.
Понятие партиципаторного театра, то есть театра соучастия, без которого трудно говорить о SIGNA, появилось позже. В «Игрушках» девушки по-настоящему дерутся, «стафы» срывают с них одежду, а иногда и бьют плеткой. Но ведь биографии у всех выдуманные, так кто они: актеры или перформеры? Или вот еще вопрос. Я ведь знала, что Мунлайт — актриса, и все же не могла не верить ее байкам, выполняла, что просили, и при этом врала, что редко бываю в театре, а с Должанским познакомилась час назад. Была ли я перформером?
Похоже, «Игрушки» не только проверяют пределы зрительских реакций. Они фиксируют момент, когда перформанс и спектакль сплавляются в одно — так, как это никогда не случалось прежде.
Алла Шендерова
