В прокат вышел фильм «Парижская опера». Никаких слезовыжимательных историй о звездочке «талантливой, но бедной» и «заурядной, но блатной». Никаких ходульных конфликтов между честной наставницей и ее беспринципной коллегой. Лента документальная. Но смотрится так, что, уверен, даже человеку, далекому от классической музыки, все два часа будет невозможно оторваться от экрана. Хотя рассказ — не о нашей опере, а о Парижской. Боюсь, о Большом или Мариинском мы фильма такой степени откровенности и неподцензурности не увидим еще долго.
Можно ли снять фильм об одном из главных оперных театров мира а) с любовью и б) правдиво? Требования практически взаимоисключающие, скажет вам любой, слыхавший не только о прекрасных спектаклях и блистающих в них звездах, но и о «кислотой в лицо» за роли, заработки, гастроли.
Однако режиссер швейцарско-французского фильма «Опера» Жан-Стефан Брон прошел по лезвию бритвы, виртуозно сплетя воедино несколько лейтмотивных линий. Одна из них — взгляд из кабинета генерального директора Стефана Лисснера. И в переносном, и в буквальном смысле — мы все время видим панораму Парижа из директорского окна — символ того, что у высокого руководителя должен быть широкий обзор. Но то красивый фасад, за которым — проза. Борьба за поддержание разумного уровня цен («если билеты будут стоить дороже 150 евро, зритель скажет, что такой театр ему не нужен»). Сопротивление натиску министерства, требующего сократить штат («мы в прошлом году уже уволили 30 человек, а вы хотите убрать еще 90»). Доходит до анекдотичного: «Зачем вы посадили меня в ложу с президентом страны? Я же не смогу из нее выйти, если вдруг что-то стрясется. Для чего выходить? Чтобы быть там, где стряслось...»).
Стрясается постоянно. Одни отношения с профсоюзами чего стОят! «Работа должна продолжаться не больше 10 часов в день, не позже такого-то часа», диктуют профкомы... Но театр — не конвейерный цех. «Ах так? Тогда мы объявляем забастовку на пять премьерных спектаклей». И объявляют, и срывают премьеры.
А амбиции творческих людей? Они точно так же дают здесь самые неожиданные выплески, как в любом другом театре мира. Мы слышим телефонный разговор Лисснера, как догадываемся, с руководителем балетной труппы Бенжаменом Мильпье: «Ты все время то собираешься уходить, то остаешься — сколько можно, ведь с тобой работают люди. Ты посеял сомнение в труппе, в администрации, даже в журналистах, что ужаснее всего...»
Но мы также видим, во имя чего кипят внутритеатральные страсти. Наблюдаем, как выстраиваются спектакли — в тяжелом труде над каждой фразой, каждым движением. Терпеть приходится не только людям, но даже здоровенному бычаре, который зачем-то понадобился знаменитому режиссеру-авангардисту Ромео Кастеллуччи в опере Шенберга «Моисей и Аарон». «Мы за ним ухаживаем, каждый день устраиваем душ в его вольере на 800 квадратных метров», отметают театральные работники претензии зоозащитников.
Зато когда спектакль готов, какое это счастье для всех причастных! Вот после всех волнений, после найденной в последний момент замены главному заболевшему исполнителю раздается заветная команда: «Эффект 101! «Нюрнбергские мейстерзингеры начинаются!» — и запевают не только артисты на сцене. Мы видим подпевающих у кулис рабочих сцены, поющего в своей будке помрежа, даже прачечный цех — все как один живут в этот момент единой партитурой совместного труда.
Особый смысл это единение приобретает в моменты чрезвычайных общественных событий. «Мы работаем эти субботу и воскресенье на сцене, — говорит, обращаясь к громадному залу Оперы, Лисснер, — хотя наши мысли обращены к тому, что произошло вне этих стен (теракт на рок-концерте в парижском театре «Батаклан». — «Труд»). Но именно в эти дни мы хотим видеть полный зал. Нет ничего более утешительного и прекрасного, чем театр, заполненный зрителями. Мы должны показать террористам, что будем играть вопреки их варварству. Прошу всех встать для минуты молчания, потом мы сыграем Марсельезу и начнем спектакль». И вновь все как один встают — артисты, рабочие сцены, помреж, прачечная... Театр — не только храм искусства, он — частичка общества.
Трогательное напоминание об этом — сюжетная линия детского симфонического оркестра. Мы периодически наблюдаем, как ребята, почти все чернокожие и наверняка из не самых благополучных семей — берут в руки скрипки и виолончели. Сперва совсем неумело, явно первый раз в жизни. Потом с огромным трудом узнаем в их неловкой игре анданте из Седьмой симфонии Бетховена. А в конце, на выпускном концерте этой благотворительной программы театра уже слышим вполне внятную, хотя еще очень детскую игру. И наблюдаем прощальный разговор женщины-организатора с одним из мальчиков: «Абдерахман, не бросай музыку. Она останется с тобой на всю жизнь». Скажете, наивно? Они подрастут — и все равно будут взрывать концертные залы, театры, стадионы?
Фильм не дает на это ответа. Он просто исходит из веры в «волшебную силу искусства», которая способна объединить людей.
Самый для нас впечатляющий пример этой объединяющей силы — судьба русского юноши Михаила Тимошенко из Оренбурга, который появляется в первых же кадрах фильма и затем не уходит из ленты до самых финальных титров, по сути став одним из ее главных героев. У Миши — изумительной красоты баритон и неотразимая улыбка. Он приехал прослушаться — и его берут в молодежный состав. От первого почти заикания в радостный момент, когда ему сообщают о принятии, через трудное освоение французского языка, через всплески ликования («Я буду готовиться к «Борису Годунову» под руководством самого Брина Терфеля?!») и приступы отчаяния («Эх, хреново все!» — когда не получается петь так, как Брин Терфель) — к первому сольному концерту, к арии из «Дон Кихота» Массне, к аплодисментам публики и поздравлениям друзей...
Россия очень далеко от Франции. Тот же Брин Терфель, знаменитый британский бас-баритон, с удивлением слышит название не только города Оренбурга, но даже Уральских гор, о которых он до того явно не имел понятия.
А теперь имеет. Благодаря Мише. Благодаря музыке.
Я спросил режиссера: сюжет с Мишей вы специально с прицелом на Россию ввели? Жан-Стефан категорически возражает: «Откуда мне было знать про него? Просто хотелось найти того, кто, как и я, приехал издалека, чтобы открыть удивительный мир Парижской оперы. Там были певцы из Южной Америки, США, Болгарии, Румынии, Испании... Но один из педагогов, проводивших прослушивание, посоветовал: обратите внимание на певца из России, он гениален».
В фильме, уверяют авторы, нет ни одной постановочной сцены. Да и кому нужно ставить, например, сцену прощания танцовщиков с их руководителем, тем самым Бенжаменом Мильпье? И можно ли такое поставить в живой труппе, простите за невольный каламбур?
Честность — вот главное качество этой выдающейся документальной работы. Само собой приходит на ум сравнение с нашим оперно-балетным миром. Например, со скандальной отменой июльской премьеры спектакля «Нуреев» в Большом театре, когда на встрече дирекции с прессой руководителю балета Махару Вазиеву не было предоставлено даже краткого слова... Кстати, летом же, когда картину показывали на Московском международном кинофестивале, я задал вопрос ее продюсеру Филиппу Мартену: не хотелось бы ему снять что-то подобное о Большом?
«Боюсь, там не очень в этом заинтересованы», — ответил продюсер
Сергей Бирюков
