С начала 90-х, когда в России стали открываться частные вузы, а государственные — выделять платные места, количество высших учебных заведений только за первые десять лет выросло более чем в пять раз. С одной стороны, именно в те годы возникли такие бренды как РГГУ, «Вышка», «Шанинка», Европейский университет, с другой — качество образования по сути никто не контролировал, поэтому по всей стране стали появляться сомнительные вузы, которые арендовали под лекции залы кинотеатров, а дипломы выдавали каждому, кто способен оплатить обучение.
Леонид Полищук
кандидат экономических наук, заведующий Научно-учебной лабораторией прикладного анализа институтов и социального капитала ВШЭ
Если раньше высшее образование было уделом среднего класса, то в 90-е годы оно быстро стало социальной нормой. Отсутствие высшего образования превратилось в аномалию. Поэтому спрос на него в обществе стал массовым: как раз в то время Россия выбилась в мировые лидеры по количеству молодых людей с высшим образованием. К тем, у кого не было диплома, относились с подозрением, и это, безусловно, стимулировало этот диплом получить. Также это был спонтанный отклик на безработицу: поступление в вуз давало возможность отложить поиски работы еще на несколько лет.
В 90-е вузы практически лишились госфинансирования, им пришлось конкурировать друг с другом, в том числе с негосударственными вузами, привлекать потенциальных студентов. На рынке конкуренция приводит к повышению качества, но высшее образование — продукт особого рода. В итоге качество высшего образования в 90-е годы в России упало очень сильно и резко. Обычно получение диплома хорошего вуза требует значительных затрат времени и энергии, это сигнал для работодателя о том, что вы способный человек. Российское высшее образование в 90-е годы эту функцию исполнять перестало: оно стало всеобщим, произошла быстрая деградация образовательных стандартов, резко снизились издержки получения высшего образования. Диплом вуза можно было получить, не прилагая больших усилий: заочно, без особых требований. В этом смысле, конечно, происходила инфляция высшего образования. Снижение требований к академическим программам вузов также способствовало тому, что высшее образование стало массовым.
Интересно, что на фоне общего падения стандартов образования и возникновения сотен вузов, предлагавших весьма сомнительные по своему качеству программы, выделилась группа элитных вузов, чьи дипломы действительно котировались. Но парадокс в том, что в этих вузах качество образования тоже падало. Они выделялись среди остальных скорее ожиданиями. Их студенты, можно сказать, учили друг друга — это то, что называется эффектом сообучения, peer-эффектом, суть которого состоит в том, что компания талантливых и мотивированных студентов рядом сама по себе очень помогает в учебе. Кроме того, престижные вузы довольно-таки придирчиво отбирали своих студентов, и этот эффект отбора поддерживал репутацию вуза, хотя сам вуз особых усилий для обучения студентов мог и не прилагать.
Вузы были вынуждены открывать подготовку по непрофильным для себя специальностям, которые пользовались большим спросом в первые годы после реформ, например юридическим и экономическим. Это привело к снижению качества обучения в этих областях. Спрос на эти специальности, сохранявшийся до недавнего времени, обусловлен тем, что советская высшая школа не готовила их в нужном количестве. Перепроизводство экономистов и юристов связано с фундаментальными факторами российского развития и в частности с низким качеством институтов — я имею в виду институты как правила игры в обществе: верховенство закона, борьба с коррупцией и т. д. Чем хуже обстоит дело с институтами в стране, тем сильнее в ней спрос на юридические специальности. Кстати, в последнее время, кажется, ситуация начала меняться. Спрос на эти специальности немного пошел на спад, а медицина стала популярнее и престижнее. Я считаю, это положительный сдвиг.
Александр Каменский
руководитель Школы исторических наук факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, доктор исторических наук
Высшее образование 90-х годов — небольшое зеркало, в котором отражалось все, что происходило в стране. Речь идет о довольно противоречивых процессах. С одной стороны, резко ухудшилось экономическое положение преподавателей, понизился их социальный статус, что привело и к снижению качества высшего образования в значительной части вузов. С другой стороны, это было время определенной свободы, возникновения новых вузов и новых практик, эпоха разного рода экспериментов, появления новых специальностей. 90-е годы — время внедрения в российскую систему высшего образования новых моделей, почерпнутых за рубежом, и в этом смысле тогда был накоплен достаточно позитивный, интересный опыт, который продолжает применяться и сейчас. Переход на современную трехуровневую систему высшего образования был достаточно сложным, но он был бы невозможен без того, что было сделано в 90-е годы.
Массовизация высшего образования — это неизбежный и общемировой процесс. Существует пример Финляндии, где поставленная задача массового высшего образования рассматривалась как важная часть социальной политики. Наше образование в результате этого явления превратилось в коммерческий продукт, чего еще не было в 90-е годы — хотя истоки этих процессов, конечно, лежат именно в том десятилетии. Когда уже в 2000-е годы появилось такое словосочетание, как «образовательные услуги», многих работников высшего образования это поначалу шокировало. Но, по-видимому, массовизация — это также неизбежный процесс, общемировая тенденция. Высшее образование превращается в товар, который вузы продают потребителям. Это ведет к снижению качества. Прежде высшее образование, в особенности в самых лучших вузах, носило индивидуализированный характер, да и само высшее образование было в определенной мере элитарным. Теперь это в значительной мере становится маловозможным.
Везде в мире наука в значительной степени поддерживается грантами. В 90-е годы наиболее активные, продвинутые преподаватели и ученые старались получать такого рода финансовую поддержку, и она, конечно, способствовала сохранению образования. Думаю, без грантов отток преподавателей из высшей школы был бы сильнее. Однако притом что в 90-е годы были достаточно широкие возможности получения поддержки со стороны международных фондов, понятно, что с учетом размеров нашей страны и количества вузов грантов хватало далеко не на всех и их распределение было неравномерным. Тем не менее это был важный элемент поддержки и сохранения высшего образования.
Интерес к гуманитарным дисциплинам в 90-е годы был достаточно высоким. В 1991 году на базе Московского историко-архивного института возник Российский государственный гуманитарный университет, который стал лидирующим в этой области вузом, куда пришли работать известные крупные ученые. В РГГУ всегда был очень высокий конкурс. Есть мнение, что XXI век будет столетием гуманитаристики и потребность в освоении именно этих направлений будет расти. В 90-е годы с этим все было достаточно благополучно, но уже впоследствии произошли определенные откаты. Так, в 90-е годы в нашей стране государство минимально вмешивалось в политику и содержание высшего образования, а с 2000-х годов степень вмешательства государства постепенно усиливалась. Государство преследует свои цели, связанные прежде всего с экономией бюджетных средств, поэтому на региональном уровне происходило сокращение бюджетных мест, и в первую очередь по гуманитарным направлениям. При этом поток желающих поступать на эти направления никогда не иссякал.
Ирина Прохорова
главный редактор издательского дома «Новое литературное обозрение», историк культуры, литературный критик
К сожалению, 90-е годы у нас демонизированы, представляется, что везде был распад великой традиции. Я создала свой журнал «Новое литературное обозрение» в 1992 году, это был первый независимый гуманитарный журнал в постсоветской России. Поэтому для меня, например, очевидно, что как раз 90-е годы заложили основы нового высшего образования.
Сейчас на волне загадочной для меня ностальгии по Советскому Союзу начинает идеализироваться советское образование. Его главная проблема — я прежде всего имею в виду гуманитарные дисциплины — в том, что оно давало большое количество информации, но совершенно не было настроено на свободное, критическое мышление. Думать и обсуждать было не принято ни в школах, ни в вузах. В ряде дисциплин неплохо готовили узких специалистов, но все, что связано с гуманитарным образованием, было явлением весьма печальным. В советское время гуманитарные дисциплины сильно пострадали, они были идеологизированы и зависели от политической конъюнктуры.
Именно в начале 90-х годов появилась возможность независимого развития науки и высшего образования. Прежде всего был стихийный школьный бум: многие лицеи и школы стали разрабатывать новые, более углубленные программы, дающие новые возможности, информацию, которая была запрещена раньше, и значительно больше рефлексии. Этот феномен почему-то не исследуется, хотя он был толчком к реформированию высшего образования.
Только когда границы открылись, мы до конца поняли, насколько мы отстали — и прежде всего в гуманитарном знании. Оказалось, что нам надо много дочитывать и переводить. До сих пор издатели переводят огромное количество гуманитарной литературы, которой раньше не было в обороте. При всей сложности ситуации в стране 90-е годы дали толчок к развитию новой системы образования. Именно тогда предпринимаются попытки создать более продвинутое гуманитарное образование, отвечающее современным задачам, появляются новые вузы — РГГУ, Европейский университет, «Шанинка» и другие. Причем, насколько мне известно, конкурсы в гуманитарные вузы в то время низкими не были, гуманитарное знание все равно привлекало людей. Таких новых вузов вначале было не так уж много, и все-таки они дали нам целое поколение ярких и интересных исследователей: наши сегодняшние молодые талантливые ученые гуманитарных наук учились как раз в 90-е годы. В то время начинается расцвет частных университетов — конечно, они были разными по уровню, и тем не менее шел большой любопытный эксперимент.
В советское время был диктат чтения, было представление, что есть определенный набор книг, который человек должен прочитать. Это было своего рода мерилом, отчасти ложным, образованности. В 90-е годы произошла приватизация чтения, от людей уже не требовалось выдать на-гора какое-то количество книг, которые они прочитали. Появилось чтение как удовольствие. Дело в том, что в то время появилось большое количество независимых издательств, которые стали восполнять разнообразный спрос — от популярной литературы, которой очень не хватало, до серьезной, академической, которую тоже трудно было достать. Это был важный и востребованный рынок. Не знаю, что происходило в технических дисциплинах, возможно, там ситуация действительно была драматической, но в гуманитарном знании дела шли в гору. В 90-е годы появилось большое количество независимых журналов, это был настоящий расцвет независимой гуманитарной прессы. Все вместе это дало толчок к развитию нового образования.
Гарантия трудоустройства в СССР — еще одна иллюзия, которая, мне кажется, сложилась из каких-то ностальгическо-утопических представлений о той эпохе. В советское время, особенно хорошо я знаю это на примере конца 1970-х годов, гуманитарное высшее образование ничего вам не гарантировало, работать по специальности было большой проблемой. Рынок престижного труда был очень узкий, весь парализован блатом. А если вы все-таки попадали в профессию, то могли годами сидеть на мизерной зарплате без всякой надежды на повышение. Это была эпоха застоя, настоящей стагнации, когда карьерного роста без связей почти не было. Так что многие с успехом меняли профессии. Люди получали хорошее образование, а потом шли в сферу предпринимательства, и я не вижу здесь никакой трагедии. Не стоит рассматривать предпринимательство как социальное поражение: напротив, хорошее образование и воображение очень помогают в предпринимательской деятельности, которая не обязательно является торговлей или бизнесом в чистом виде. Это могут быть разные виды социальной активности.
Именно в 90-е годы с развитием книгоиздания, журналистики и медиа требовались люди с хорошим гуманитарным образованием и навыками управления. Как раз в то время можно было найти себе достаточно престижную работу, пойдя в новую журналистику. Более того: журналистика тогда очень неплохо кормила, по крайней мере в Москве. Можно было даже быть фрилансером, писать в несколько изданий.
В 90-е годы, когда государство было нищим, особенную роль сыграли западные фонды, и особенно Фонд Сороса. Вначале он дал ученым, которые в тот момент находились в очень сложном положении, единократные гранты, что называется, «на жизнь», и все это запомнили. Потом со стороны фонда началась системная поддержка культуры, в том числе книгоиздания и библиотек. Это была огромная институция, которая, наверное, спасла русскую культуру и образование в 90-е годы. Конечно, на самом деле возможность получить западный грант — нормальная практика. К 2000-м годам мы уже научились писать заявки и вообще стали входить в нормальное международное сообщество.
Как это ни печально, сейчас возвращается старорежимная идеология. Институции, ответственные за образование, начинают искусственно отрезаться от международных средств под видом того, что какие-то шпионы приносят деньги и рушат образование. Проблема в том, что у самого государства денег не так уж много и распределяются они по довольно странным принципам. Это возвращение в полуизоляционистское, традиционалистское общество очень опасно: мы начинаем снова выпадать из международного контекста. Новая идеологизация науки ведет к тому, что не сегодня завтра опять начнется разговор, что такое русская наука и что такое не русская наука. Мы уже это проходили в советское время, и это опять нам грозит отставанием. После двадцати с лишним лет упорной работы общества и образования у нас действительно появилась когорта ученых, работающих в России и за рубежом, которые владеют инструментарием и подходами на уровне мировых исследований, и вот уже скоро мы сможем увидеть рождение новой российской школы науки. Будет очень печально, если сейчас у нас снова ничего не получится.
Парадоксально, но в нашей стране самые интересные нововведения в образовании и культуре всегда возникают в моменты разлома, когда государство ослабляет свою хватку. К сожалению, когда в 2000-е годы государство начало вводить ряд новых законов, интересные эксперименты 1990-х годов не были учтены как в школьных программах, так и в высшем образовании. Сейчас вновь вместо идеи разнообразия и поисков новых способов образования все опять идет к унификации, вновь появился тренд на идеологизированность. Все это совершенно не способствует качеству высшего образования.
Виктор Болотов
научный руководитель Центра мониторинга качества образования Института образования НИУ ВШЭ, бывший руководитель Рособрнадзора (в 2004–2008 годах), бывший заместитель министра образования РФ (в 1992–2004 годах)
В 90-е было много людей, купивших себе дипломы о высшем образовании. Сейчас этого почти нет, а в то время в метро стояли люди с табличками: «Продам диплом». И, конечно, чем перспективнее с точки зрения обывателя была специальность, тем дороже были корочки. Например, диплом математика никто не покупал, потому что неясно, что с ним дальше делать, а вот на дипломы юристов, экономистов и управленцев МГУ или ЛГУ был большой спрос. Спрос рождает предложение, и появились сотни вузов и филиалов (замечу: и негосударственных, и государственных) по всей стране, которые якобы готовили юристов, экономистов и менеджеров. Так появилась масса безработных «специалистов» с корочками о высшем образовании. Борьба с халтурными вузами продолжается по сей день. Я помню, в одном «вузе», который мы с большим трудом закрыли, под лекции снимали залы кинотеатра. За три года обещали высшее образование, полная профанация.
Высшее образование в 90-е в большей степени давало людям определенный социальный статус, а не профессию. Сигнал со стороны рынка труда в те годы не шел — никто не знал, сколько нужно инженеров определенного профиля, а у работодателей инвестиционные планы были всего на год-два вперед. Поэтому те, кто об этом задумывался, шли за документом о престижном высшем образовании. А оно определялось брендами вузов, которые нарабатывали в советские времена. Хорошее высшее образование ценилось, работодатель верил дипломам ведущих вузов и с удовольствием принимал выпускников, например, МГУ.
Работодатели стали требовать именно общее высшее образование, которое говорит об определенном уровне культуры. Люди с таким образованием требовались для всей службы сервиса, которая в те годы только начинала развиваться. Так, однажды мне сказали, что в продавцы предпочитают брать выпускников педагогических вузов: у них лучше коммуникативные навыки.
Дифференциация высшей школы, которая происходила в 90-е годы, сейчас стала оформляться институционально: государство стало понимать, что надо иметь различные программы по работе с разными вузами. Следующим шагом государства должно быть разделение дипломов о получении высшего образования и о получении профессии. На современном рынке труда производству нужны грамотные инженеры, умеющие работать с высокими технологиями. Специалисты нужны «Роснано», «Росатому», оборонной и космической промышленности. Это те сектора рынка труда, которые требовали, требуют и будут требовать профессионалов. Старое поколение не может перейти на новое оборудование или просто уже уходит из жизни. И вузы вроде МИФИ, МГТУ им. Н. Э. Баумана всегда будут востребованы работодателем. С другой стороны, есть так называемые массовые вузы, которые дают высшее образование, но реально не дают профессии. Для освоения профессиональных компетенций их выпускники должны получать дополнительное профобразование — это некоторый аналог того, что в Европе и США называется liberal arts.
Михаил Гельфанд
руководитель магистерских программ «Биотехнологии» Сколтеха и «Анализ данных в биологии и медицине» факультета компьютерных наук ВШЭ, заместитель директора Института проблем передачи информации РАН, один из основателей сетевого сообщества «Диссернет», доктор биологических наук, биоинформатик
С естественными науками и естественно-научным образованием в 90-е годы ничего совсем ужасного не произошло. Я в 90-х не преподавал, но могу сравнивать математическое образование, которое получал в 80-е годы, и биологическое, которое даю сейчас. Никакой особой разницы между одним и другим я не вижу. А вот школьное образование в то время местами становилось гораздо интереснее, чем было в советское время и чем стало сейчас.
Теоретически есть области научных знаний, которым требуется не так много финансирования. Информатика, которой я занимаюсь, — относительно дешевая область: данные в целом общедоступны, пока интернет не отключили. В этом смысле экспериментальным наукам действительно было хуже, они более уязвимы, чем теоретические. Разница в том, откуда берется материал: если он собирается экспериментально или в поле — это дороже, а если в библиотеке, в интернете или берется из головы — это дешевле. Конечно, экспериментальные науки и сейчас не особенно процветают, но в целом финансовая ситуация по сравнению с 90-ми улучшилась. Тут нет никакой научной специфики: в 90-е годы во всей стране был тяжелый финансовый кризис, а в 2000-е денег стало больше — в том числе и в науке.
Когда именно началась гонка за корочками — вопрос для социологов, но нужно помнить, что у уважающего себя первого секретаря обкома была-таки степень. Существовали бригады, которые писали диссертации по новейшей истории: если это был какой-нибудь белорусский обком, то про партизанское движение, если в Казахстане, то про целину.
В стране в 90-е годы произошла девальвация абсолютно всего — и ученых степеней тоже. Разумеется, как только образование стало относительно либерализованным, появилось большое количество левых контор, которые рисовали дипломы, и люди, которые писали на заказ все от курсовых до диссертаций. Но статистики «Диссернета» за 90-е годы не существует, потому что материалы просто не оцифрованы и мы не можем с ними работать.
Надо различать списанные или сделанные на заказ диссертации (часто это одно и то же) и просто липовые дипломы. Скажем, по нашим данным, примерно у одной пятой ректоров государственных вузов в диссертациях много списано, и у одной седьмой директоров московских школ тоже, но дипломы все-таки настоящие, а вот у директора московской школы № 1409, депутата Московской городской думы Ирины Ильичевой диплом кандидата педагогических наук просто фальшивый.
Опять же, надо смотреть статистику, но кажется, что тренд нарастал в 2000-е годы. Дмитрий Ливанов (министр образования и науки РФ с мая 2012-го по август 2016 года. — Прим. ред.) попытался с этим что-то сделать. В итоге это явление до некоторой степени было остановлено усилиями, с одной стороны, «Диссернета», с другой — предыдущего руководства Минобрнауки. Так что в последнее время мода на корочки у чиновников в значительной мере ослабла. Полтора года назад мне рассказывали чудесную историю о директоре одного большого комбината, который перестал писать на своей визитной карточке, что он кандидат экономических наук, — видимо, умный директор. Такие неправильно полученные корочки из полезного предмета превратились скорее в опасный: всегда есть шанс, что произойдет скандал. Впрочем, сейчас ситуация, скорее всего, опять будет ухудшаться, потому что новый министр Ольга Васильева к этой деятельности (борьбе с поддельными диссертациями. — Прим. ред.) относится, мягко говоря, прохладно. Уже приняты решения, которые затрудняют нашу работу: скажем, хоть я и член Президиума ВАК, мне теперь нельзя посещать заседания гуманитарной секции. Что важнее, все время мелькают проекты поправок в Положение о защите степеней, которые сделают лишение степени практически невозможным.
В 90-е годы многие ученые из экспериментальных областей уехали за границу из-за невозможности заниматься наукой здесь. Уехали не за зарплатой, а чтобы вообще иметь возможность быть учеными. В то время в экспериментальных науках выживали люди, которые имели какие-то контакты с Западом и могли проводить свои опыты за рубежом. Многим помог выжить Фонд Сороса. Я знаю людей, включая себя, которые благодаря этой поддержке остались в России. Если бы у меня не было соросовского гранта, то с большой вероятностью мне пришлось бы уехать — несмотря на то, что моя наука дешевая.
По моим наблюдениям, в 90-е годы происходила утечка мозгов вследствие общей разрухи, а потом ситуация стала выправляться. В 2000-е годы даже был некоторый поток обратно, сама по себе идея после защиты на Западе вернуться в Россию и работать здесь перестала казаться дикой. Сейчас, судя по тому, что я наблюдаю среди своих студентов, поток опять усиливается, но уже не по экономическим причинам, а по психологическим: просто очень противно. У меня была совершенно замечательная аспирантка, которая осенью 2014 года меня предупредила, что будет искать позицию где-нибудь на Западе. У нас ей и наука нравилась, и финансово все устраивало, просто сказала, что не может больше здесь жить. Сейчас она работает в очень сильной европейской лаборатории, хотя мы все еще доделываем то, что начали тут. Вторая похожая история: на одной из Летних школ по молекулярной и теоретической биологии со мной советовались студенты, которые только что поступили на первый курс. Им, как победителям всероссийских олимпиад и международникам, были положены повышенные стипендии, но с условием, что после окончания университета надо будет какое-то время отработать в России. Они склонялись к тому, чтобы отказаться от такой стипендии, потому что не хотели с нашим государством связываться никакими обязательствами — это притом что они явно из небогатых семей и финансово это для них было вполне существенно. Это было пару лет назад — не думаю, что с тех пор ситуация сильно изменилась
Источник: special.theoryandpractice.ru
