«Граница» без замка

Штандартенфюрер Штирлиц — истинный ариец. Могилов — тоже ничего себе. Долго же он скрывался под чужой личиной…

Легендарный советский разведчик: отличник милиции, отличник погранвойск, почетный чекист. После развала Страны Советов перешел на нелегальное положение — восемь лет оставался бойцом невидимого фронта. И вот наконец вышел из подполья.

Ну не пристало ему скрываться. Слишком большой, слишком заметный, слишком громогласный. Актер Владимир Новиков, сыгравший главную роль в телесериале «Государственная граница», сам пришел с повинной. На кинофестиваль «Московская премьера». Где мы и взяли его тепленьким.

«Даже не знаю, как включается компьютер»

— Владимир Васильевич, ну и как вам киношечка?

— Очень мне понравился фильм «Живой»: и идея, и воплощение — просто невероятно. Потом «Остров»: ну это само собой, очень духовная картина. И «Эйфория». Пусть там немного и матом ругаются… Хотя ну что это за мат?! Не умеют! Я понимаю, когда ругался Василий Макарович Шукшин: вот где было — семиколенно, смачно. А тут… Наверное, молодежь так и разговаривает, тем более на периферии: там же Волгоградская область, степь… Как в анекдоте, слышали? Один говорит: у монголов есть обычай такой — когда в семье рождается сын, сажают дерево. Если сын вырос идиотом — дерево срубают. Второй: да, был я в Монголии — сте-е-епь круго-о-ом… Но, в общем, практически все понравилось — достойные ленты, достойные.

— Что это вы такой добрый стали? Читал интервью ваше 10-летней давности — вы там нашему кино просто погром учинили, камня на камне, как говорится…

— Тогда просто камней не было. Даже преткновения. Я же ушел из кино после 5-го съезда, когда моего учителя Сергея Федоровича Бондарчука, который был для меня царь и бог, просто ногами топтали. Говорили: все дерьмо, мы сделаем новое кино. Вот они и начали делать новое кино. От которого все просто в ужас пришли. И кто делал — наверное, тоже. И когда меня спрашивают: почему? — все звания, все регалии, такая популярность дикая — и вдруг уйти из кинематографа?! — я говорю: потому что не захотел участвовать в этом дерьме, который тогда называли кинематографом. Абсолютно не жалею, абсолютно.

— Но вот спустя восемь лет вернулись. Посмотреть на вас: белый костюм, черная, чуть не до пупа расстегнутая рубашка, крест золотой, перстень массивный — просто мафиозо какой-то.

— Да какое там… Если бы я хотел заняться бизнесом, тут же бы его и развалил. Знаете: «Что бы вы делали, если б у вас был миллион?» — «Да ничего». — «Почему?» — «А зачем что-то делать, если миллион есть?» Меня часто спрашивали агенты: Владимир Васильевич, у вас точно нефтяная труба какая-то имеется, почему вы от всего отказываетесь? Но кому-то дано, кому-то не дано. Кто-то пассажир по природе своей, а кто-то водитель. Я в свое время разбил несколько машин — слава богу, никого не грохнул и сам живой остался. Поэтому понял: легче поднять руку, остановить машину…

— В общем, особо не бедствовали, так понимаю?

— Да никогда я не бедствовал. У меня отец, во-первых, в Минске был зампредседателя горисполкома и председатель комиссии по распределению жилой площади. А мы при этом жили на девяти метрах: впятером, в бараке. Когда мать пришла к председателю исполкома, тот сказал ей: так мы вам уже пять квартир давали — он всем раздает. После этого мать, естественно, устроила отцу скандал, и мы переселились в двухкомнатную квартиру. Так что все нормально… В институтах учился: сначала в минском БГТХИ (театрально-художественный), потом в МИТМО, где я создал ансамбль инструментальный, потому что ничего не понимал в этом тепло- и массообмене. Шесть тысяч градусов, представляете?! Да вы что: в жизни близко не подойду — тока боюсь. В свое время, когда года три или четыре мне было, на моих глазах сгорел электрик на проводах. Поэтому: можно вас потрогать, товарищ телевизор? Не-е-ет! Ни до чего не дотрагиваюсь: мобильный телефон — две кнопки, компьютер — упаси бог: купил супруге — не знаю даже как включается. Зачем мне об этом думать, мне Бог другое немножко дал… Да, ушел из кино. Но у меня же концертов было невероятное количество, всю страну объездил. Книжки писал: стихи, повести. Мало того что с голоду не помирал — еще и помогал людям.

«Не верю я в кодировки и зашивания»

— Ваш звездный час — телесериал «Государственная граница». Что это было?

— Да просто на улицу не выйти! Ни очки, ни кепка, закрывающие три четверти лица, не спасали. Берешь такси, хочешь расплатиться — водитель ни в какую: как, говорит, я приеду в парк, скажу, что с Могилова деньги взял? Да что там — мог тогда открывать дверь любого кабинета. Лю-бо-го! Но только для других — для себя, думал, еще успею. Кто ж тогда знал, что ба-бах — и ударит эта перестройка. И не будет ни кино, ни театра… Как, знаете, Карабас-Барабас просыпается с бодуна жуткого: елки зеленые! — в очаге догорает Буратино, в котле варится черепаха Тортила, из Артемоши ковер сделали, на нем лежит пьяная в лом, изнасилованная Мальвина. Кругом шприцы, бутылки… Посмотрел вокруг. «Разве, — говорит, — о таком театре мы мечтали?» Примерно это и случилось.

— Это потом, а в 70—80-е много снимались?

— По две-три картины в год. Плюс иногда по 120 концертов в месяц, то есть по четыре в день. Как расслаблялся? Выпивал, конечно. Ну если после каждого концерта костюм хоть отжимай. Вы ведь уже поняли, насколько я по темпераменту… Когда мне говорят «кофе?» — отвечаю: кофе мне нельзя, потому что генератор к генератору не подключают. Лавина! Поэтому, если не расслабишься, просто с ума сойдешь. А как еще расслабиться? Наркотики, что ли? Даже не знал, что это такое. Как в анекдоте: «Давай закурим?» — «Да я не курю». — «Ну давай выпьем». — «Не пью». — «Ширнемся…» — «Да не, я йогой занимаюсь». — «А-а, у тебя своей дури хватает…»

— Почему сразу «ширнемся»? Для кого-то расслабуха полная — с удочкой на речке посидеть.

— Ну какие удочки после четырех концертов? До речки не дойдешь! Русский человек только этим делом стресс снимает, другого нет. Как Миша Пореченков о Краско, прелестном актере, говорил: нет другой замены, нет. А когда мешать стало, когда устал, надоело, — я завязал. Сам. Не верю я в эти кодировки и зашивания.

«С последней женой мы разводились раз десять»

— Правда, что на съемках «Границы» у вас был настоящий роман с Людмилой Нильской, которая играла обворожительную польскую разведчицу?

— Так: о женщинах надо говорить или хорошо, или не говорить вообще. Я знаю, что где-то она написала про этот роман. Правда, отметила: я сама сдалась, он ко мне не приставал, очень тактично себя вел, но лавина этих его эмоций, которые заполняют все окружающее пространство… и так далее. Но это она сказала.

— Ваша версия?

— Ну если сказала… Не знаю: можно ли женщинам верить? Но это без комментариев, потому что я не люблю ни про своих женщин рассказывать, ни про своих жен…

— А их много было? Жен, имею в виду.

— Нет. Другое дело, что с последней женой мы разводились и сходились раз десять или одиннадцать. В загсе говорил: для плана вам. Причины? Ну были какие-то. Знаете: «Вы похоронили свою жену, что случилось?» — «Вообще-то она умерла». Супружеская жизнь, как еще говорят, или кончается хорошо, или длится долго. С первой женой, которая сейчас живет в Штатах, у нас, считаю, все закончилось нормально. Ну не сложилось и не сложилось — не в счет. А вторая и последняя жена — это уже человек, который дорог. Слово «любовь» я не говорю, мне ближе — «дорог».

— То есть в общей сложности вы женились 12 раз, правильно я посчитал? А разводились примерно раз в два года?

— Иногда чаще. Как время есть…

— И теперь разошлись окончательно?

— Нет, наоборот, сошлись.

«С Андроповым я встречался ночью»

— Но вернемся к Людмиле Нильской, вернее к ее героине. Она вас там использовала в своих шпионских целях, вы ее — в своих. А в жизни вас больше женщины использовали или вы их?

— Наверное, все-таки меня. Использовать женщин как-то не по-мужски… Но о Нильской. Помню, сказал ей: Люся, если мы будем играть в разведку а-ля Штирлиц, получится такая ерундистика. А нужно что? Понимаешь, глядя на меня, ты должна кончать. А я — глядя на тебя. Смотрю: ну красивая баба. И ты: красивый мужик. Бросить бы все: эту «Дифензиву», эту разведку. Идет там война — да хай они задавятся. И как будто вот-вот: «Лешенька, бросим все, пусть они разбираются, у меня есть деньги, уедем куда-нибудь, я тебе детей нарожаю…» Вот что должно быть в глазах. А текст — он сам по себе: он идет, он написан. Это мы и играли. И обманули так зрителей. По-хорошему.

— И до того заигрались, что продолжили после съемок?

— Нет, ну не особенно… Я же сказал: о женщинах ни слова.

— Ну да — вы же разведчик, чуть не забыл.

— А как же! Лампу в глаза, иголки под ногти — все равно ничего не скажу. Не просто так меня 1-й премией КГБ наградили… Кстати, хотите прочитаю стихи, с которыми я выступил при награждении? Можете себе представить: на Лубянке! Значит, сидим мы, слушаем выступление какого-то представителя КГБ. Он долго рассказывает о том, что сейчас перестройка, что перестраиваются и органы… Мне скучно стало: попросил у соседа листочек, ручку. И вот этот человек закончил, говорит: ну а теперь перейдем к награждению. Я выхожу, мне вручают диплом, медаль эту. И вдруг Чебриков (председатель КГБ. — Д.М.) спрашивает меня: а что вы там писали? Он все, оказывается, видел — вот разведчик! Я говорю: стихи. Он переспросил: «Стихи? А можете прочитать?» — «Конечно». И я читаю:

Повисла пауза. И только когда Чебриков захлопал, за ним уже зааплодировал весь зал… Вы знаете, после того, что я говорил на своих концертах, половина записок была: почему вас до сих пор не посадили? Я отвечал: может, из-за того, что знаком был… Ведь на картине «Опасные друзья» у нас консультантом был Николай Щелоков, министр МВД…

— Так у вас свои «опасные друзья» были?

— …Юрия Владимировича Андропова я прекрасно знал, он у нас на «Государственной границе» был негласным куратором картины. Встречались мы с ним так: ночью ко мне приезжали двое в штатском и везли на Лубянку — там мы с ним разговаривали. О чем? Про жизнь — вот как сейчас с вами разговариваем, на любые темы. Только он меньше говорил, больше слушал. Мне было, конечно, безумно интересно. Он, во-первых, и стихи тоже писал. Вообще, это был гений просто: из 24 часов он работал 25 минимум.

«По всей степи мой мат разнесся»

— Во ВГИКе вы учились у Бондарчука. А сняться у него успели?

— А как же! В «Борисе Годунове» играл Семена Годунова. В «Тихом Доне», который он перед самой смертью снял, — атамана Белесого… Там сцена есть — расстрел красноармейцев, где я прошу оркестр сыграть «Боже, царя храни». У них там что-то не выходит, и я должен рявкнуть (а там весь текст на английском): ну что вы как кота за х… тянете? Никак не получалось эту фразу перевести, и так и эдак крутили — ну не ярко. «А это, — говорит Бондарчук, — пусть останется на русском». И я как дал — по всей степи мат разнесся. Вокруг станичники стали собираться: «Во, это по-нашему! — говорят. — Сергей Федорович, пусть еще один дубль сделает». После той сцены Бондарчук подозвал к себе итальянского продюсера. «Сколько наши актеры получают?» — спрашивает. «По пятьсот долларов за съемочный день». — «А вот ему, — показал на меня, — ты будешь платить пять тысяч в день». — «Ноу проблем, маэстро, ноу проблем». Его счастье, что у меня мало съемочных дней было, всего несколько.

— Восемь лет вас в кино не было. Как думаете, режиссеры уже поняли, что вы вернулись?

— Пока не очень. Я снялся в «Охоте на пиранью», еще в нескольких картинах. Да все нормально, господи. Когда меня спрашивают: как у вас дела? — я говорю: они есть. Но пока я только присматриваюсь к новому кино.

— Интересно: а это как на велосипеде — разучиться невозможно?

— Примерно так. Нет, ты никогда профессию не потеряешь. Вот мое первое появление после перерыва на площадке. Не будем говорить где. Режиссер говорит: давайте репетнем. Все берут листы. «Владимир Васильевич, а где ваша роль?» — «А у меня здесь все, — показываю на голову. — И ваш текст, и ваш, и ваш». — «Не понял?.. Ну давайте посмотрим…» Читаю роль. «Все правильно?.. Ну, — уже коллегам, — вы пока учите, а я пойду к операторам». Подхожу к оператору, спрашиваю: «Так: метр восемьдесят? — он понимает. — Три камеры? У кого крупный план? У кого средний? У кого общий?..» Это я все знаю — меня так учили. Когда сцену сняли, режиссер говорит: ребята, я же вам сказал, что мастер пришел.

— А разочароваться не боитесь?

— Конечно, ушел немного профессионализм. Нет, я все понимаю: сейчас конвейер, им некогда. Но! Будем повторять эти слова Раневской про «плевок в вечность». Конечно, деньги нужны: жене шубу купить, себе машину. Но деньги кончатся — дальше что? Совесть-то останется. Почему насчет рекламы, например, у меня во всех актерских анкетах написано: категорически…

— Почему? Потому что вы такой обеспеченный? Или такой гордый? Или такой профессиональный?

— Да все вместе.

— Ну я же говорю: мафиозо.

— Да ладно вам… Знаете, у меня поэма есть, «Завещание» называется. Завещание не в том смысле, что этому машину, этому корову, этому дом. Все это слишком грустно. Я вообще против таких завещаний: не надо человека теребить, если б его не теребили, он бы еще лет десять прожил. Человек должен при жизни сказать все, что он хочет сказать людям. Весело и достойно. Поэтому:

Дмитрий Мельман