Один из лучших режиссеров страны. Артист, писатель, сценарист. Учитель (не по фамилии, а по сути), гуру, демократ со всех сторон. Это Андрей Сергеевич Смирнов собственной персоной. Непримиримый, бьющий наотмашь. Что думает, то и говорит. Вам не нравится? Это ваши проблемы. Давайте лучше его послушаем.
По ту сторону колючей проволоки…
— Андрей Сергеевич, вот вы сами сказали, что на старости лет стали вдруг играть воров в законе. Как вы пришли к этому замечательному образу?
— Нет, когда мне было под шестьдесят, я играл нобелевского лауреата по литературе Бунина. А еще в прошлом году в одном сериале играл начальника Роскосмоса, а в другом сериале, под названием «Икра», играл члена Политбюро. Там довольно интересный сценарий был, хорошие артисты, талантливый режиссер молодой. А все остальное — да, бандиты какие-то, уголовники.
— И почему же молодые режиссеры именно так вас видят, а вы соглашаетесь…
— Но роли интересные, и наше дело — не брезговать работой. Если сценарий достойный, то почему нет. В конце концов, хлеб-то я зарабатываю как артист.
— Но когда вы, режиссер, играете у молодых ваших коллег, то становитесь таким послушным артистом? «Ваше место в буфете», как говорил режиссер Соловьев коллеге Говорухину, когда тот играл у него в фильме «Асса»?..
— Никогда я не строю никого под себя. По моему опыту, нет послушнее артиста, чем режиссер. Режиссер просто знает, что готовая картина в голове только у одного человека, поэтому, если ты идешь сниматься, стараешься как можно лучше сделать то, что от тебя хочет режиссер. Это правило ремесла, даже к искусству не имеет отношения. Пытаться что-то поменять — глупо. У меня была очень успешная роль, с моей точки зрения, в сериале «Черные кошки» режиссера Лаврентьева — я там играл вора в законе ростовского, старого еврея, разговаривал больше одесским, чем ростовским языком.
— Знаем-знаем, таки да.
— И ко мне теперь зрители подходят на улице, узнают.
— Эти самые, которые только что с зоны откинулись?
— Нет, обычные люди. Хотя, конечно, эти роли требуют консультантов, опытных людей, которые должны быть рядом и подсказать.
— Опытные люди со стороны МВД или по другую сторону колючей проволоки?
— Либо с той, либо с другой. С ворами в законе мне общаться не приходилось, но с людьми, которые путешествовали по ту сторону проволоки, — да, удавалось встретить таких консультантов.
«Телевизор не включаю, газет не читаю»
— Как это сейчас модно говорить, ваш крайний фильм — «Жила-была одна баба». О последнем не будем…
— Последний, последний.
— А мне кажется, у вас есть еще задумки, но сейчас не об этом… Фильм замечательный, но кто дал деньги на него? Треть дало государство, а дальше — Кох, Абрамович, Чубайс, Вексельберг. Ну а больше всех помог Владислав Сурков. Слушайте, вы же демократ по убеждениям. Выражаясь языком ваших нынешних персонажей, вам не западло было брать от них деньги?
— Я не понимаю вас. Кино во всем мире делается где-то при участии государства, но в основном на частные деньги. Сегодня в кино очень мало денег, люди работают на износ, по пятнадцать часов в день, молодые режиссеры снимают сериалы за гроши. А кино хорошего качества дорого стоит, и без частных инвесторов его снять невозможно. Какую вы ни возьмете из лучших картин последнего времени — все это частные деньги. Мало того, замечательная картина Хлебникова «Аритмия», только что победившая на «Кинотавре», тоже финансировалась независимо от государства, и ничего постыдного в этом нет.
— А по-моему, частное частному рознь. Г-н Сурков был главным кремлевским политтехнологом со всеми вытекающими. Абрамович, прекрасно чувствующий себя в Лондоне, по-моему, ничем не отличается от Ходорковского, отсидевшего десять лет. Кох, который «поураганил» на НТВ, а теперь вдруг стал демократом. Не противно?
— Во-первых, не забывайте, что картина запустилась в 2007 году, и тогда все звучало несколько иначе.
— Хорошо, не буду больше по этим персонажам проходиться. Хотя это мое к ним отношение, и я имею на это право. Но вы — известный критик нынешней политики государства…
— Ну, я подписывал какие-то коллективные письма с политической подкладкой, но не считаю себя специалистом в политике и вообще стараюсь держаться от нее подальше. Телевизор я не включаю, кроме футбола и тенниса, уже несколько лет ничего не смотрю. Газет я не читаю, кроме «Спорт-экспресса» иногда.
— И всю информацию берете из Интернета?
— От детей… У меня четверо взрослых детей, все сидят в Интернете. Саша, вас что, интересуют мои политические взгляды?
— В том числе, потому что вы и из этого состоите тоже. Вот вы недавно встречались со Светланой Алексиевич…
— Да, я с большим уважением к ней отношусь, она вполне заслужено стала лауреатом Нобелевской премии.
— Это не обсуждается. Но когда она говорит, что, может быть, на какое-то время нужно запретить на Украине русский язык, чтобы объединить нацию, вы с этим согласны?
— Это ее дело. Киев всю жизнь был русскоязычным городом, им и остается. Я снимался там в прошлом году. Но, знаете, это настолько больная тема, давайте не будем…
«Звягинцев — лучший режиссер за последние сто лет»
— Вы сыграли олигарха в фильме Звягинцева «Елена», по-моему, лучшем его фильме. Звягинцев, с вашей точки зрения, это что за режиссер? Почему каждый его фильм становится очень важным высказыванием?
— Покойный, к сожалению, Даниил Дондурей, бывший главным редактором журнала «Искусство кино» и самым крупным социологом российского кинематографа, мне в свое время объяснил, что Андрей Звягинцев является самым великим российским режиссером, начиная с 1908 года. Ни Эйзенштейн, ни Тарковский не могут с ним сравниться, потому что каждый фильм Звягинцева становится событием мирового кинематографа. Мне кажется, что эта характеристика — исчерпывающая.
— Но о чем этот фильм? О том, что есть народ, который поднялся в 17-м году из грязи в князи… Народ, который некоторые могут назвать быдлом, некоторые — электоратом. Этот фильм о том, что мы, может быть, опять стоим на пороге революции, потому что многие у нас считают несправедливым возвышение одних и полное унижение других. И последние станут первыми, да?
— Вы слишком глубокомысленны. Я там артист и делал только то, что хотел режиссер, не более того.
— Но там нет презрения к этим людям, оказавшимся внизу, к маргиналам?
— Презрения? Это не художественная категория. Художник (а Звягинцев, безусловно, художник) никогда не позволит себе презирать свой народ.
— Безусловно, он просто ставит этот вопрос. А вы лично как относитесь к этим так называемым простым людям?
— Вы же видели фильм «Жила-была одна баба». Ну, так кто там герой? Народ.
— Но можно по-разному относиться к народу. У нас есть один такой замечательный режиссер, хотя его барином называют, вот он очень любит народ. Ну, а вы в этом смысле не профессор Преображенский?
— Ну конечно, нет. У меня советское воспитание, пионер и комсомолец, какой же я профессор Преображенский? Вот Бунин опять же, нобелевский лауреат, который считался снобом, ненавидел революцию, большевиков, написал повесть «Деревня» в 1909 году. Можно ли сильнее выразить свое отношение к народу, так чувствовать себя его частью, при всем своем аристократизме и изяществе?..
— Но когда этот народ пришел к власти, Бунин написал «Окаянные дни», обозвав мужика хамом, и уехал в эмиграцию.
— Это не так. В «Деревне» есть главный герой Тихон Ильич, Кузьма, его брат, крестьянские дети — к ним одно отношение. И там же есть новоявленный хам Дениска, которого Бунин презирает, ненавидит. То есть одни — это Тихоны, которые попадают в трагическую ситуацию, а другие — Дениски, которые взяли в руки винтовки и пошли за товарищем Лениным. Так что «Деревня» и «Окаянные дни» — абсолютно цельные произведения. Бунин видел в народе и светлое начало, и темное.
«Расплатился с долгами только при Горбачеве»
— Ваши тончайшие «Белорусский вокзал» и «Осень» — первый, кстати, советский эротический фильм…
— Хотя там есть только одна постельная сцена.
— Такая невинная к тому же. Но про героев «Белорусского вокзала» я слышал, что это неудавшиеся люди, что у них потерянная жизнь, что все главное осталось там, на войне. Но это же все ерунда, вы не про потерянных людей снимали…
— Война для них — это молодость и победа, в которой случились главные события в их жизни, но они, все четверо, чувствовали себя уверенно и в мирной жизни: один бухгалтер, другой слесарь, третий начальник, четвертый журналист. Они сознают свои заслуги, свое достоинство…
— Просто без пафоса.
— Эту картину закрывали четыре раза, упрекали в отсутствии героического начала, говорили: «Мы победили, а у тебя все неустроенные судьбы». Ну почему неустроенные? У них жизнь, как у всех людей. Конечно, они живут с сознанием, что прожили свою жизнь не зря. Другой вопрос, что родина для них скорее мачеха, чем мать. И вообще — насколько оценены их заслуги? Только фильм не об этом.
— Я сейчас читаю вторую книгу Надежды Мандельштам. Она там пишет, что для многих людей именно жизнь после войны стала истинным испытанием. Пишет, что во время войны они были в строю, и, может, тогда легче было всем вместе идти в атаку под пулями, чем потом, в мирной жизни, каждому отвечать за себя. И вот эти люди уже после Победы наделали много подлостей, сдавая своих друзей, подписывая против них «коллективки», отказываясь вообще общаться с теми, кто попал под сталинский каток…
— Мирная жизнь все равно заставляет тебя делать выбор чуть ли не каждый день — без экзаменов не обходится. Просто на фронте все это было очевиднее, яснее. А мирную жизнь, да, не все выдерживают. Так всегда было.
— Но вот у вас закрыли один фильм, другой, и вы вообще ушли из режиссуры, чтобы не унижаться больше.
— Да, режиссер поневоле становился профессиональным лгуном. Если ты хотел снять что-либо хоть немного отличное от обычной жвачки, то должен был прятать свои намерения: писать одно, снимать другое, а монтировать третье. Не показывать худсовету и парткому самые эффектные кадры, вставлять сцены, которые временно усыпят бдительность начальства, а потом будут выброшены… К несчастью, все равно приходил момент расплаты — сдача готовой картины. Вот тут начиналась катастрофа, борьба за каждый кадр, за каждый метр.
— Вот вы и ушли.
— Это был 79-й год, мне 38 лет. Последняя картина, которую я снял, — «Верой и правдой». Я ее не стыжусь, там есть очень хорошие вещи, прекрасные актерские работы. Это большой фильм, двухсерийный, про архитектора, которого играет Саша Калягин. Но картину остановили посередине, и, как сказал мне тогдашний директор «Мосфильма» Сизов: «Думаешь, ты истратил миллион, и мы тебе второй дадим? Пока это не будет переделано, финансирования не будет». И пришлось убирать сцену за сценой. Там же было все сделано в стиле абсурда, а оказалось, что абсурд нельзя, что он оскорбляет. Они думали, что руководят нами идеологически, но у меня были с ними художественные разногласия.
— «Стилистические разногласия с советской властью» — как говорил Синявский.
— Да, именно это. Я ушел и двадцать девять с половиной лет ничего не снимал.
— Меркантильный вопрос, простите: на что жили в таком случае?
— Пытался переквалифицироваться в писатели — как совковый кинорежиссер переучивался на совкового писателя. Я писал, вернее, учился писать сценарии, пьесы, потом стал сниматься как артист. Ставил на театре, преподавал… В Европе мастер-классы давал кое-где. Во так и существовал. На самом деле я смог расплатиться с долгами только в горбачевское время. Тогда сначала сняли с полки «Ангела», мою короткометражку, и заплатили мне постановочные — через двадцать с лишним лет, представляете?! Одновременно пересмотрели категорию «Осени» и выпустили ее повторно на экраны. Разрешили пьесу, которая была не разрешена. И еще я стал начальником в Союзе кинематографистов, получал зарплату. А это по тогдашней номенклатуре была должность, равная министру СССР. Вот все так и сошлось.
«Я с Михалковым не коллега»
— Да, тот памятный V съезд Союза кинематографистов 1986 года. Там же произошло восстание против «киношных генералов». А «киношными генералами» были, на минуточку, Сергей Бондарчук, Лев Кулиджанов, Григорий Чухрай…
— Я не был на пятом съезде, меня туда никто не выбрал делегатом. Хотя пару речей своим друзьям я написал, и эти друзья стали потом секретарями нового Союза. Но там один из моих приятелей крикнул мою фамилию, и наутро я узнал, что попал в правление. И вот три года я сидел там, в конторе, с утра до ночи.
— И на том съезде выступал Никита Михалков, который пошел против течения, против вас, революционеров, чтобы защитить всех этих уважаемых, великих режиссеров.
— С тех пор он ненавидит кинематографистов смертной ненавистью.
— Но это был поступок с его стороны…
— Такой же холуйский, как все остальное.
— Он практически тогда один пошел против вас всех.
— Потому что он был уверен, что все кончится так, как кончалось всегда. Вы не забывайте, в какой момент съезда он это сделал — когда еще исход не определился, когда еще было неизвестно, что руководство Политбюро не будет мешать. Ну какой тут героизм — он как был потомственным холуем, так им и остался.
— А по-моему, в советское время Михалков был приличным и свободным человеком, снимал прекрасное кино. Что случилось потом — это его проблемы.
— Я помню, как на даче в Переделкине у меня сидит в гостях оператор Павел Лебешев, с которым мы «Белорусский вокзал» делали, «Ангела». Он снял первую картину Никиты «Свой среди чужих…» Этот фильм впервые по «Кинопанораме» у Каплера представляет Михалков — и какие же слова говорит Никита? «Мы посвящаем наш фильм нашим доблестным чекистам». Вот это начало, это первый фильм.
— Но этот фильм настолько сложен, противоречив и просто великолепен, разве не так? Вот недавно нашли цитату из Светланы Алексиевич сорокалетней давности, где она славит Дзержинского… Люди меняются, да. У вас разве не было каких-то подобных высказываний?
— Да, наверное, что-нибудь про революцию говорил. Но дело в том, что когда я уже снимал «Ангела», а мне было 26 лет, я уже читал самиздат, дорвался до русской философии, я уже многое понимал. Недаром фильм положили на полку, а меня лишили работы. И с тех пор я не помню, чтобы говорил нечто подобное.
— Но зачем вы по «Эху Москвы» так пренебрежительно, свысока говорили о михалковском «Солнечном ударе»? Вы же коллеги, вы оба большие режиссеры. Вы специально решили оскорбить его публично?
— Я не ставил себе такую задачу — оскорбить его; меня спросили про «Солнечный удар», я ответил. Потому что я считаю, что это позорная картина, Бунин просто в гробу бы перевернулся. Я считаю, что Бог есть, потому что пока Михалков вел себя более-менее прилично, он снимал «Механическое пианино» — прекрасную картину…
— «Обломов»…
— Ну разве это Обломов? Там есть прекрасные сцены… Но недаром «Обломова» хотели снимать многие режиссеры — никому не дали, дали только Михалкову при условии, что будет играть Табаков. А последние три картины Михалкова — позорные. Господь забрал дар. Был же у него дар, а теперь нету. Я с Михалковым не коллега: мы вышли из Союза, организовали другой Союз, чтобы не быть под одной крышей с ним и не слышать то, что он говорит.
«Я восхищаюсь Чубайсом и его командой»
— Из всех ваших детей я знаком только с одной девушкой замечательной — с Дуней. А что она делает в последнее время, пишет, снимает? Ведь раньше фильмы, сценарии шли один за другим, а теперь, кроме крика души в защиту Серебренникова («чтобы у вас там ничего не стояло!»), ее не слышно и не видно.
— В июле она начинает съемки новой картины. Но Дуня же создала Фонд помощи детям, которые страдают аутизмом. Это ее основная работа, она ей отдает очень много сил, времени.
— Это очень важно. Андрей Сергеевич, ну а как вам ваш новый зять?
— Я его всегда очень любил, уважал. Мы в одном строю шагаем, только он командовал, а я был одним из офицеров.
— Вы офицер армии Чубайса?..
— А как же! Гайдар и Чубайс — два самых выдающихся мужика в новейшей истории.
— А то, что заместителей Чубайса «закрывают» одного за другим, вас не смущает?
— Это все «липа», они порядочные, честные люди. Я восхищаюсь Чубайсом и его командой… А что же вы не спрашиваете меня про мои дела режиссерские? У меня же катастрофа!
— Что за катастрофа?
— У меня есть сценарий, написанный аж в 2014 году. Появились деньги — в конце 15-го года началась работа на той же студии Валеры Тодоровского, на которой я делал «Бабу». Полнометражная картина, фильм будет называться, скорей всего, «Француз». «Оттепельная» Москва 1957 года. Уже была выбрана натура, актеры, пошли актерские пробы… В мае прошлого года я должен был начать снимать. Но недавно лопнул банк, в котором было два миллиона долларов спонсорских денег и заодно все, что мы с женой заработали за последние сорок лет. В 75 лет я остался с голым задом. Картину пришлось остановить. С тех пор прошло уже больше года. Я занят поисками новых спонсоров, но пока это ни к чему не привело. А так как я уже старый, ну что мне там осталось… Живу как на иголках. Мне очень хотелось снять эту картину, но шансы все уменьшаются и уменьшаются. В Министерство культуры я пойти не могу. Мне посоветовали попросить деньги у Фонда кино, и я, как дурак, согласился. Представляли мы картину, я там чего-то говорил… В результате занял 52-е место из 52. Я писал письма богатым людям, олигархам, но ни один из них не удостоил меня ответом.
— А где те, кто финансировал предыдущую вашу картину? Хотя бы тот же Вексельберг?
— Он отказал.
— Абрамович?
— Пропал миллион, который он мне дал.
— Что ему этот миллион — дал бы еще.
— Ну, так я не могу ставить вопрос. Но я надеюсь, что удастся раздобыть хоть какие-то деньги.
Александр Мельман
