Мушкетер с Таганки

Для широкой публики он, прежде всего, — благородный Атос. Театралы ценят его как актера Таганки — из тех, легендарных любимовских студийцев-первопроходцев. Кто-то слушает в автомобильном приемнике аудиокниги, рассказанные его голосом: «Три мушкетера» Дюма, «Вальпургиеву ночь» Ерофеева, «Пятую гору» Коэльо, «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Самоубийцу» Эрдмана, а еще — Пушкина, Хармса, Булгакова… Да многое — от классики до детских сказок.

Но, отстранясь от образов литературных и киношных, сам Вениамин Борисович признается, что давно и безмерно влюблен в поэзию, и именно стихи — главное увлечение всей его жизни. И это чистая правда, за маленькой оговоркой: Глаша, она же Галина — тоже главное увлечение актера на протяжении вот уже 30 лет. Две страсти вполне гармонично уживаются в одном человеке, Вениамине СМЕХОВЕ — ценителе и виртуозе высокой словесности.

Неловкие признания

— Вениамин Борисович, в последнее время вас с остальными «мушкетерами» редко встретишь в телевизоре…

— Есть вещи, которые меня отвращают от интервью. Журналисты униженно уговаривают исповедаться, чтобы потом мстить за унижение, распоряжаясь нашим откровением, как своей собственностью. Телевизионные «выпускающие редакторы» достигли виртуозной техники монтажа, превращая здоровых любимцев публики в инвалидов пагубных страстей. Тратить свое время на бесплатное участие в безрадостных шоу — какому профессионалу это интересно? Но ассистенты умоляют, и артисты сдаются, увлекаются и попадаются снова и снова. Умоляют одни, а манипулируют другие… Неловко говорить об этом — как будто я открываю примитивную истину, — но, не уважая своих героев, телетворец заслуживает телесного наказания от честных мамы и папы.

— Видно, вам досталось от журналистов. Вас часто коверкали и переиначивали?

— 25 лет назад мне приходилось и юмором, и злостью выкорчевывать из теледосье то, что какой-то чудак вычитал из моей книжки. Я писал, что после года работы в театре Самары мы с женой жили в строительном бараке недалеко от Останкинского мясокомбината, и пару месяцев, в ожидании удачи с московским театром, я возился дома по хозяйству, лепил дешевые котлеты и угощал жену после ее работы. А в досье было сказано, что я «пролетарствовал» на мясокомбинате, производя котлеты. Это шло за мной лет 10. Пролетарский стаж, правда, помогал вступить в партию, но я в нее вступать не собирался.

А теперь кто-то мне польстил в Интернете, якобы я в настоящее время преподаю в Соединенных Штатах. Один раз, когда я ставил «Марию» Бабеля в Смит-колледже в штате Массачусетс, у меня действительно был такой мини-курс — по Вахтанговской школе. Спасибо, что мини превратили в многолетнее макси.

— А это правда, что однажды вас чуть не выгнал Владимир Этуш из театрального училища — за жуткую застенчивость?

— Почему «чуть»? Я был отчислен, как и Збруев, как и еще несколько неудачников-салаг… Ученый совет оставил вольнослушателями. Про себя не скажу, а первокурсник Саша вырос в первоклассного мастера… Все бывает в нашем заповеднике тонкой психической технологии.

Вот сейчас прошло 70-летие Вани Бортника: он пленительный актер, самоугнетатель, и делает все, чтобы о нем никто ничего не знал. Он всегда сам напрашивался на то, чтобы его отовсюду вышибали. Берет его на наш курс в училище Этуш, и три года Бортник издевается над всеми порядками трудовой дисциплины: не приходит, нарушает, выскакивает… То выпьет больше, чем нужно, то обидит полковника на военном деле: скажет «Не могу я это зубрить, я пацифист». А полковник не знал, что слово означает, и решил, что это болезнь.

Ну, не важно. У актеров все переплетено: и юмор, и страх, и упорство, и мазохизм. Но добротный сценический дар часто имеет только одного врага: природную застенчивость, нежность души. Есть вещи, которые очень полезны в малых дозах (лекарства, гормоны), но вредны в большом количестве. То же касается, наверное, и дозы смущения в человеке.

— Вы пытались как-то бороться со своим «недостатком»?

— Нет. Но с ним боролась, наверное, какая-то моя актерская метафизика. С одной стороны, я стеснялся публичного выхода, когда в тебя пальцем тыкали: вот, вы в кино снимались! А с другой — уж больно любил читать со сцены стихи. Из-за них, кстати, я поступил в институт и, собственно, из-за стихов удержался на Таганке. Любимов захотел создать в театре новый жанр, заметив, что «все замечательные драматурги прошлого были поэтами, а наши заговорили на языке презренной прозы». И после успеха в 1964 году «Доброго человека из Сезуана» в молодой Таганке начались репетиции спектакля «Антимиры» (сначала он назывался «Поэт и театр»)…

Мы — нетипичная семья…

— Моя жизнь шла по своему сценарию. Была семья: жена, две замечательные дочки. Когда мы с Галей познакомились, у меня был очень трудный период — и в театре, и, главное, в семье. Все это кончилось тем, что моя жизнь потеряла смысл, и я был готов к тому, чтобы исчезнуть. Мне было уже 38, а ей — всего 19. Она появилась в Театре на Таганке как стажер. Была начинающим театроведом и предметом восхищения всех мужчин театра. Как человек я был спасен, а как мужчина… Пропал. В хорошем смысле слова.

— С тех пор прошло 30 лет, и сейчас, я слышала, Галина Аксенова читает увлекательные лекции по истории кино.

— Галя из театра перескочила в очень серьезный мир киноведения. При этом у нее довольно большая нагрузка в Школе-студии МХАТ — там нужны преподаватели, которые владеют двумя языками. Она преподает по-русски нашим, а по-английски — американским студентам. И еще она заместитель директора летней Русской школы Миддлберийского колледжа в Вермонте и преподает там два месяца в году. Но этого мало: моя жена обожает винтаж, называет себя «старьевщицей», и все ее «старье», как она говорит, вдруг стало страшно модно. На выставке-ярмарке «Блошиный рынок» на Тишинке Галя, как и многие другие сумасшедшие, вроде Анастасии Немоляевой или Оксаны Ярмольник, имеет свой стенд «Старое кино».

Это уже превратилось в спорт. Для одной выставки она, например, написала статью об истории дамской сумки и подготовила экспозицию. В центре зала стояла белая елка, на которой висели 60 или 70 Галиных сумок XIX-XX веков. Сама Галя говорит, что это связь с эпохой родителей, потому что таким образом сохраняются и передаются вкусы предыдущих поколений. Это не увлечение антиквариатом — здесь 50-е, 60-е, 70-е годы.

— А ей удалось увлечь этим «спортом» и вас?

— Да, я дурак в этом деле, но мне интересно приходить на эту ярмарку чудаков и встречать там прекрасных мастеров: например, Юрия Норштейна, Андрея Хржановского, Андрея Макаревича… Для выставки чашек дала свою чашку великая Майя Плисецкая.

— Вот, кстати, Норштейн однажды сказал, что в семьях обязательно должны быть ссоры — для крепости и эмоциональности отношений. Вы согласны с этим утверждением?

— Разногласия бывают, конечно. Я считаю, что главное в моей жизни — Она, а Она считает, что главное — это  я. Это основное стратегическое разногласие. Я думаю, что мы нетипичные люди: 30 лет подряд мне каждый день кажется, что мы познакомились пару дней назад. Со всеми попутными испытаниями и потерями, у нас очень увлекательное путешествие по жизни. Может, потому, что мы никогда не надеялись на все это. Что нас особенно роднит, так это мечта навести порядок в доме при осознании полной безнадежности мероприятия. «Вопрекизм» — термин моего любимого учителя Петра Наумыча Фоменко — это главный козырь в нашей судьбе. Мы ведь, как известно, и войну выиграли не благодаря, а вопреки, и выживаем сейчас не благодаря, а вопреки.

Я бездарен в языках…

— В вашем режиссерском послужном списке — ряд зарубежных постановок. Были хорошие предложения там или не было работы здесь?

— Появились хорошие предложения. Но я бы никогда в жизни не поехал, если б не поддержка Гали, потому что именно здесь выскакивало смущение: что я могу делать, не зная ни слова на чужом языке? Я бездарен в языках, но оттого, что в течение 15 лет попадаю в разные страны, я научился хотя бы примитивно излагать свои мысли на английском. Хотя рядом все равно всегда есть ассистент.

Последние 5—6 лет моя работа — это Омск, Москва, Питер, Чехия, гастроли по Сибири с музыкантами, встречи с журналистами, издание уже третьей книги. Четыре года выходят мои аудиокниги — это сколько же счастливых часов я провел у микрофона!

— Когда вас пригласили в Германию на постановку оперы «Любовь к трем апельсинам», что вы думали?

— Я бы отказался, потому что сам я предлагал, конечно, драму: Булгакова, Эрдмана, Гоголя. Но это был год Прокофьева, и Галя мне не дала отказаться, сказала: «Я тебе потом объясню». И дома объяснила, что это не опера в чистом виде, а речитатив (хорошо иметь универсально образованную жену. Она — моя Ленинская библиотека!). А когда я ставил спектакль «Две сестры» во Франции, она помогала и переводом, и как литературный редактор постановки.

— А у вас есть какое-то музыкальное образование?

— Я три года занимался с замечательным педагогом Мерзляковской школы Татьяной Николаевной Коломниной, и на всю жизнь ей благодарен. Во-первых, за эти три года она влюбила меня в музыку, и прежде всего в Гайдна. Во-вторых, она прекрасно понимала, кем я хочу быть, и не снижала мне отметки за незнание нотной грамоты. Занятия с Татьяной Николаевной мне помогли, как говорила моя мама, «смело халтурить» на фортепиано, подбирать то, что мне нравится. И научили меня абсолютной необходимости музыки в жизни.

Соцзаказ в искусстве

— Время от времени в газетах и журналах появляются ваши статьи. Что заставляет вас браться за перо?

— Ни роли, ни статьи, ни даже книги никогда не были моей инициативой. Мое участие и в кино, и в театре было, как это называлось у Маяковского, ответом на «социальный заказ». Беззаказно я работаю над стихами и с концертными программами. В остальных случаях я никогда никому не навязываюсь. Скорее всего, я робею себя куда-либо предлагать.

Знаете, как-то в «Альманахе искусств» мне заказали опус на тему моего дяди — Льва Смехова, которому недавно исполнилось бы сто лет. В нашей семье вообще культ личности Льва Смехова — он был удивительным, блистательным художником-графиком «Пионерской правды», журналов «Вожатый», «Пионер», «Огонек», учился во ВХУТЕМАСе (Высшие художественно-технические мастерские. — «РД»). Дядя Лева был необыкновенным человеком. Он, например, не понимал, почему надо, здороваясь, трясти вам руку сегодня, если он уже тряс ее вам вчера. Все его существо протестовало против формализма. Он не понимал, зачем надо ходить на собрания, которые никакого толку не приносят. Но дядя не хотел обижать людей, поэтому просто говорил: «Вы только скажите, что мне нужно нарисовать»…

— А вы помните вашу первую публикацию?

— Это было в Куйбышевской молодежной газете в 1961 году: вышла моя статья о любимом артисте — Николае Засухине и гордая сатира на фильм Сергея Юткевича «Баня». Я его, классика, в пух и прах развенчал — 21-летний пацан, только что после института. Потом писал по заказу журнала «Юность», была встреча с чудесной Инной Бабенышевой (писатель, лит. критик. — «РД»), которая заказала мне статью про юбилей Мольера.

— Вы никогда не хотели пойти в политику, как это делают некоторые ваши коллеги?

— Нет. У меня в жизни было время, когда я участвовал в политических акциях. Это было связано и с изгнанием Любимова из страны, и еще чуть позже, в период великих деяний Егора Яковлева и его «Московских новостей». А потом все наши романтические упования и надежды сгодились для иронического сарказма «постмодернистов», а слово «демократия» зачислилось в иносказания… Две любимые ценности российского кошмара имени Салтыкова-Щедрина и Сухово-Кобылина это — беспредельное вранье и полное неуважение к человеку.

Из книги «Как я был Атосом».

«Я лично легко бы согласился сниматься не на самой лошади, а где-нибудь рядом, но судьба и Хилькевич распорядились по-своему… Спасибо М.Боярскому: он научил моего коня, 28-летнего Воска, галопу, и я полетел — как в детских снах, со свистом в ушах.

Итак, галоп состоялся, и мы летим вчетвером… Миша кричит: «Атосик, молодец!» Режиссер кричит: «Мушкетеры, отлично!» Оператор кричит: «Стоп, сняли!»

Они сняли, а я все несусь. Сапогами сжимаю лошачьи бока, кричу: «Стой, сволочь!» Узду перебираю, как учили, а он все быстрее вперед. Уже Украину проехал, уже Белоруссия позади… Конь, куда несешься ты, дай ответ! Куда мчит тебя разбуженная память? Ору, матерюсь, скорость космическая, на ходу уже с мамой-папой и с детишками простился, вдруг смотрю — овраг! Воск бы и его перемахнул, коньком-горбунком бы обернулся, ему-то что? Но тут я, как Илья Муромец, силу безмерную почуял, вздернул поводья — конь мой столбом встал. В цирке это «свечкой» называется. Жаль, полюбоваться некому: единственный зритель на земле лежит. Из обморока вывел меня Володя Балон (шепотом): «Веня, если ты живой, — не признавайся. Мы из дирекции оплату трюковых под твою смерть выбьем». И трюковые выбили, и меня оживили«.

«Два года спустя после премьеры фильма я стал постоянным получателем писем. Поскольку в „киномоду“ я вошел в возрасте сорока лет, головокружение мне не грозило. Два правила усвоил благодаря Вл.Высоцкому: читать каждое письмо и никогда не отвечать. Читать, ибо человек потратил на тебя часть своей души. Не отвечать, ибо в нашей больной стране почти не бывает цивилизованного уровня самооценки. Человек спрашивает: „Как Вы дошли до роли Атоса? Почему не Портос или Арамис? С Вашей классной внешностью гармонируется скорее Арамис“; или: „Пришлите, пожалуйста, автограф“. Любой ответ может вызвать агрессивную реакцию адресата. У меня все-таки было два-три случая, от которых опытный Владимир предостерегал. В ответ на мой вежливо благодарный автограф немедленно пришла просьба ответить подробней на вопросы о семье и жизни. Затем прошел месяц ожидания моего письма, а дальше — пулеметная очередь все более „обвинительных“ посланий: „Я думала, вы благородный, как Атос, а вы — как все…“ Письма приходили и из так называемых братских стран. Было письмо из пионерского отряда имени Атоса: „Пришлите себя цветного, черно-белый вы у нас уже есть“. Детские письма с фотографиями девочек или мальчиков в усах и при шпагах вспоминаются приятно».

Мария Костюкевич