…На Яузском бульваре, в доме № 16/2 — да-да, в том самом, знаменитом доме со «скульптурами» — приятель мой тогда приобрел квартиру на втором этаже. В ней, среди не до конца распакованной и расставленной мебели, мы встретились втроем — он, я и, чуть погодя, Маргарита.
Стол был уставлен яствами, между окон пианино уже обнажило клавиши. Я что-то наигрывал. Тут раздался звонок — и оба мы кинулись к входной двери.
Маргарита опоздала, задержавшись на концерте. С собой она привезла охапку цветов — вероятно, только малую часть подаренного. Явилась она прямо в сценическом платье, разрумянившаяся, все еще душою там, в музыке.
Принимая шубу — на улице стоял февраль — я ревновал к Феде (таково имя моего приятеля), что он позволил себе, опустившись на одно колено, расстегнуть Маргарите сапожки.
Пройдя в комнату, первым делом выпили за прекрасную даму и как следует закусили.
Затем я читал стихи.
— Какой он удивительный поэт, — аплодируя, сказала Маргарита Феде, когда я раскланялся. И обернулась ко мне: — За вас, за ваши стихи и ваше здоровье!
Мы чокнулись.
— Но почему вы пишите иногда о таких грустных вещах, о смерти? — спрашивала Маргарита. — Неужели вам плохо, вы несчастливы? Неужели вас никто не любит? Я не могу в это поверить.
Я отвечал ей, что не пишу о каких-то вещах конкретно, и вообще, судить по художественным произведениям о биографии писателя нельзя, что поэзия в высшей степени метафорична, как и музыка. А был ли уж так несчастлив Чайковский, создавая «Пиковую даму»? Скорее, он вознесся тогда на вершину творческого блаженства.
— Ах, нет, нет, я же вижу, как вы несчастны, — качала головой Маргарита и обещала в другой раз специально спеть для меня что-нибудь жизнеутверждающее.
— Тут, к сожалению, стены могут не выдержать, — улыбнулась она.
Через час Федя вдруг объявил, что некое внезапное обстоятельство вынуждает его немедленно отбыть по срочному делу.
— А вы не торопитесь, спокойно ешьте и пейте. Я вернусь только завтра.
И, отдав мне запасную связку ключей, он уехал.
Надо ли объяснять, что исчезновение Феди было обговорено заранее.
Квартира осталась в полном нашем распоряжении. Времени — вагон. Поэтому мы не торопясь допили вино, не торопясь разделись, приняли душ и легли в заранее приготовленную постель.
Чего я ожидал от наших объятий? Мог ли рассчитывать на какие-то новые откровения? Мне шел тридцать первый год, через мои руки прошло много женщин, их тела примелькались. Не тело, а нечто другое требовалось мне теперь.
Маргарита была старше меня на три года. До меня она имела множество любовников. Требовался ли ей, как Ирише, пылко влюбленный юноша, готовый ублажить ее по первому требованию? Не совсем. Во всяком случае, я уже не годился на такую роль. Думаю, что она искала и нашла во мне того, кто любил и боготворил в ней все, и светлый артистический гений, и низкое, темное безумство шлюхи.
Да, теперь я увидел другую ее ипостась, так сказать, оборотную сторону медали. Устав носиться в эмпирее, она обрушилась в хаос. Сбросив маску демиурга, требовала, чтобы ее трахали, как сучку.
— Взбивай, взбивай меня, — хрипло кричала Маргарита, встав на колени и бешено вращая задом. Все прочие слова за исключением союзов и междометий были непечатными.
И я взбивал, взбивал ее и думал о том, как хорошо мы подходим друг другу, как мы похожи. Я давай ей ужасные вульгарные прозвища, называл просто и грубо ее промежность, попку и грудь, ничего не стесняясь, а только возбуждаясь все больше и больше.
Нечеловеческий крик возвестил всему дому о том, что она кончила.
Что было дальше? Концерты, цветы, спальня Маргариты, в которой я ночевал почти постоянно. Иногда сопровождал Маргариту на гастролях, но только если она выступала не слишком далеко от столицы. Порой она улетала петь за рубеж — в Италию, Германию, Корею, Китай. Тогда я ждал ее — работа удерживала меня в Москве.
В поездках она всегда требовала для себя отдельную гримуборную, и там, во время антракта, отдавалась мне, аккуратно вздернув платье и оберегая макияж.
Когда она участвовала в опере, то между ариями со всех ног бежала ко мне, чтобы успеть сделать минет. Говорила, что это помогает ей петь. Я позволял, невольно думая о том, чем только что был занят ее рот, когда меня вновь околдовывали звуки ее божественного сопрано.
А однажды взял «тепленькую» Маргариту прямо за сценой, не заботясь о том, что нас вполне могли видеть рабочие, готовившие декорацию для следующего акта.
Почему я называю ее здесь Маргаритой? Конечно, эта роль в «Фаусте» Гуно была в ее репертуаре одной из лучших, коронных. Но она блистала и в «Онегине», где, самой собой разумеется, исполняла партию Татьяны.
А как незабываемо пела (для меня, я знал) ее Земфира в Рахманиновском «Алеко»:
Он свежее весны, жарче летнего дня.
Как он молод и смел, как он любит меня...
Как ласкала его я в ночной тишине…
А Тамара в «Демоне» Рубинштейна?
Ночь тепла, ночь тиха,
Не могу я уснуть,
Неотвязной мечтой занята…
Однажды, идя с нею по Гоголевскому бульвару, еще не обезображенному бронзовыми лошадиными головами, я заговорил о первоисточнике оперы Гуно, о «Фаусте» Гете. И вдруг выяснилось: Маргарита ничего не знает о второй части «Фауста», даже не подозревает о ее существовании.
Истина заключалась в том, что мое прекрасное божество было совершенно необразованным. И неудивительно: с детства взятая в оборот сначала музыкальной школой в родном сибирском городе, а потом столичной Гнесинкой, она просто не имела времени, чтобы выучиться как следует. Плотный график гастролей не позволял читать книги. Писала Маргарита с такими ошибками, что я стал помогать ей с перепиской, она только диктовала мне.
Нет, мое чувство к ней не померкло. Оно постепенно изменилось. Я теперь изучал ее как феномен. Ведь приземленная, напоминающая во многом Ларису, Маргарита совершенно преображалась на сцене, перевоплощаясь в своих героинь так органично, так абсолютно, что гипотеза о нисхождении божественной воли казалась тут единственным объяснением.
И все же мы расстались.
Я начал уставать от ее бесконечных поездок.
К тому же, в артистических кругах Москвы поползли слухи, сплетни, наговоры и домыслы. Кто-то утверждал, что с помощью Маргариты я-де решаю свои литературные дела, что было совершеннейшим бредом. Кто-то, естественно, завидовал. Многим, а под конец и мне самому, казалось жалким мое положение любовника известной певицы. Даже Сергей, отступив от обычного своего правила не давать советов, рекомендовал мне вести себя осмотрительнее, не терять достоинства.
Наконец, ее пригласили в Милан, петь в знаменитом театре «Ла-Скала». Маргарита подписала контракт на два года и поставила меня перед выбором: ехать с ней в Италию или остаться в Москве. Клянусь, мне вовсе не почудилось то облегчение, с которым она встретила мой ответ. Разумеется, я никуда не собирался уезжать, мое место только здесь, в России.
Мы расстались по-хорошему, я даже проводил ее в «Шереметьево» и пообещал навестить за границей. Перед зоной досмотра Маргарита вдруг совсем по-бабьи разревелась. И я хлопнул ее по заднице:
— Не хнычь, траханная сучка, а то укушу.
Услышав знакомый эпитет, она улыбнулась сквозь слезы.
И упорхнула.
…В маршрутке по пути из аэропорта, я раздумывал о том, не заехать ли мне сейчас же в Химки к Ларисе. Субботу она, несомненно, проводит дома, скучая перед телевизором. Но решив, что Лара только разбередит мои раны, позвонил Вике.
— Вау! — послышался знакомый голос. — Котеночек! Легок на помине. И, конечно, хочет чего-нибудь сладенького?
Я объяснил, чего хочу.
— Ах, как жаль! Прикинь, мы тут с Ленкой (так звали Викину подружку) сорвались в Прагу. Сидим сейчас в «Шереметьеве» и шлем тебе привет с поцелуйчиком.
Оказывается, мы разминулись. Не оставалось ничего другого, как только пожелать им приятного отдыха и попросить Вику поцеловать за меня Леночку во все места.
Разъединившись, несколько раз я пробовал дозвониться до Веры. Но она не брала трубку. Тут я вспомнил, что в последний раз мы немного повздорили. Обидчивая, значит. Ну, ладно.
Свинцовые тучи набухли над Москвой. Маршрутка остановилась, и я нырнул в метро. Сразу ехать домой не хотелось — знакомое предчувствие томило и волновало меня.
Вышел на «Маяковской», повернул налево, миновал концертный зал, за кулисами которого несколько раз овладевал Маргаритой после ее выступлений, оставил позади Театр Сатиры и углубился в лабиринт переулков.
Близился вечер. Деревья в тронутых осенью скверах, все еще зеленые, отряхивали уже с кудрей своих золотую пыльцу.
Через полчаса на Тверском бульваре стихотворение было готово.
Становлюсь все проще и проще,
и пишу все тоще и тоще —
вечно об одном, вечно то же,
кружева словес не плету.
Никаких тебе наворотов,
ни богов, ни браней народов —
зацени мою пустоту!
Мой Пегас отправился в стойло.
Всё спокойно, благопристойно,
ни улыбки лишней, ни стона,
много музыки и луны.
От меня прозрачности ждали,
но теперь стихи мои стали
мне и самому не видны.
Вижу я сквозь них только годы,
годы впереди, словно горы,
бесконечные коридоры,
не ведущие никуда.
Никакой любви — даже странно.
Я бы задохнулся от страха,
если бы не смерть, как звезда.
У меня сегодня забота —
как бы не пропала свобода,
у меня последняя мода —
избегать мучительных встреч.
Иногда брожу по старинке
вдоль да поперёк по столице —
неизвестно кто, в джинсах-стрейч.
Иногда читаю газеты,
словно вычищаю клозеты,
прихожу к друзьям на концерты,
уезжаю осенью в Крым...
Вдруг охватит грустная жалость,
будто это всё совершалось
не со мной, а с кем-то другим.
И тогда я жалуюсь маме,
что неправо небо над нами,
что оно нас просто динамит,
и к ночным подругам бегу —
и во сне я вижу: оравы
в ожидании переправы
на речном стоят берегу.
Требовалось не мешкая зафиксировать текст. В Литинституте горел свет в нескольких окнах, однако я решил никого не тревожить и, бормоча стихи себе под нос, чтобы не забыть их, поспешил в книжный магазин на Тверской — там есть отдел канцелярских товаров.
Купил блокнот, ручку. Сошел вниз, в цокольный этаж, где в букинистическом отделе работала знакомая продавщица.
Она заметила меня, спускающегося по лестнице, и улыбнулась.
…Еще со времен учебы в институте я сделался постоянным посетителем этого райского уголка. Не только бегло прочитывал названия на корешках книг на полках, но и копался в развалах, и поднимался по приставной лестнице, если требовалось вытащить очередной том «Литературных памятников». Больше всего интересовали меня античные историки. Здесь же встретился мне и Филострат.
Констанца — так звали знакомую продавщицу — появилась в магазине недавно. Мы познакомились, когда я стоял на стремянке и едва не упал, потянувшись за «Ригведой». Констанца как раз проходила мимо и, вскрикнув, ухватила меня за щиколотки. После чего мы разговорились у кассы.
Она была чистокровной румынкой из Бухареста. Ее семья во время беспорядков и убийства четы Чаушеску каким-то образом перебралась в Советский Союз, тогда еще не развалившийся. Русский язык родители изучали в школе, затем в институте, а позднее часто практиковались, наезжая по каким-то надобностям в Москву. Подозреваю, что отец Констанцы имел отношение к румынской компартии, хотя по легенде работал прорабом на стройке. Ко времени нашего знакомства с Констанцей, он уже год как умер. Его супруга, овдовев, опять поменяла гражданство (я не вдавался в детали) и вернулась к родным в Румынию, а единственная двадцатитрехлетная дочь, окончившая, между прочим, филфак МГУ, осталась в Первопрестольной. Разумеется, не одна. Несколько лет ее фактически содержал какой-то мусульманин, возивший Констанцу на курорты и, в конце концов, предложивший ей стать одной из его неофициальных жен.
Это отчего-то столь сильно возмутило девушку, что она решительно порвала с ним, вернула подарки и, оказавшись одна в большой родительской квартире, озаботилась дальнейшей своей судьбой. По случаю, Констанца на первое время устроилась работать в книжный магазин.
Разумеется, ни в день знакомства, ни в последующие наши встречи возле полок, ничего лишнего мне сообщено не было. Я знал только ее имя и национальность.
Итак, Констанца улыбнулась мне.
И ее улыбка вдруг озарила мою грустную душу.
Подойдя, я поцеловал ей руку. Делал я это и прежде, однако на сей раз немного задержал ее руку в своей. Девушка не вырывалась.
Объяснив, что мне нужно записать один текст, я получил разрешение присесть с ней рядом за стойку. Пока строчки лепились одна к другой, в голове моей зрел план.
Я поставил точку, закрыл блокнот и с невиннейшим видом спросил, что милая Констанца делает сегодня вечером.
Она собиралась пойти сегодня в кино.
Мы пошли вместе.
…Вы, конечно, думаете, что после кино я проводил девушку к ней домой в Лихов переулок и, воспользовавшись случаем, овладел ею?
Как бы не так!
Я не раз сопровождал Костанцу до дома, прямо до дверей квартиры, и получал приглашение на чай, но, извинившись плохим самочувствием или безотлагательной встречей с приятелем, откланивался.
Конечно же, никаких встреч с приятелями не было. Я лгал потому, что прекрасно понимал: стоит мне только переступить порог, и чаем дело не ограничится.
Почему же самурай отступал раз за разом? Презервативы после того случая с Галой я имел при себе всегда.
Просто Констанца меня всерьез заинтересовала.
Я внимательно изучил ее внешность, пока мы ехали в метро из кинотеатра и шли по улице. Среднего роста, жгучая брюнетка. Цвет волос контрастировал с ослепительной белизной кожи. Позже я узнал, что ей нельзя загорать — мгновенный солнечный ожог. На курортах она почти никогда не купалась в море, разве только в бассейне при отеле, и проводила все дни в номере с кондиционером. Зато отрывалась ночью на дискотеке.
Пока я сидел с ней в темном зале «Пяти звезд» на Павелецкой, меня не столько занимало происходящее на экране — фильм все равно никуда не годился, — сколько запах Констанцы. Возможно, сначала я влюбился именно в ее запах.
Ехидный голосок нашептывал: побыстрее тащи ее в постель, пока дело спорится. Однако опыт ни к чему не обязывающих встреч теперь утверждал иное: не торопись, она все равно никуда не денется; не трогая ее тела, побереги ее нежную душу; не суетись, и тогда ты получишь гораздо больше того, о чем мечтаешь.
С того вечера мы стали встречаться почти ежедневно.
Обыкновенно, я дожидался ее во дворике за магазином. Когда уже начинал скучать и волноваться, Констанца вдруг выбегала через служебный вход.
Взявшись за руки, мы шли куда-нибудь гулять, после чего я провожал ее в Лихов, до подъезда или до дверей квартиры, но, повторяю, никогда не переступал порога. Наконец, приблизительно через две недели, она схватила меня за руку и буквально втащила к себе.
— Ты очень странный, — говорила мне Констанца, рисуя пальчиком замысловатые фигуры у меня на животе, когда мы, отдышавшись, лежали рядом в постели. — Странный-престранный… Но милый.
В темноте мы вышли на застекленный балкон, в чем мать родила, и я взял Констанцу сзади. Именно тогда я и решил, что женюсь на ней.
…Скромную свадьбу устроили мы по знакомству в столовой Литинститута. На один день приехали родственники Констанцы из Румынии. Слава богу, обошлось без лимузина, колец, белого платья, фланирования по Александровскому саду и вальсов на смотровой площадке возле МГУ.
Вечером нас оставили в покое. Вернувшись домой, к Констанце, у которой теперь жил я, усталые, мы сразу завалились спать. Первая брачная ночь прошла тихо — утром обоих ждала работа.
Проснувшись, жена (я несколько раз мысленно повторил это слово, привыкая к нему) приготовила мне завтрак и ушла в свой магазин (она всегда старалась ходить пешком до Тверской), а я, еще немного повалявшись, отправился в редакцию «Литгазеты».
Потекли дни, недели, месяцы…
…Однажды мне на сотовый позвонила Вика — они с Леной давно вернулись из Праги и приглашали в гости — посмотреть фотки и...
Я сказал, что недавно женился.
— No problem, приезжай с женой. Она ведь, наверное, хорошенькая?
Вика была в своем репертуаре.
…Зимой я навестил Ларису в Химках. Ларочка, как обычно, даже не поинтересовалась, где я так долго пропадал, вела себя ужасно апатично, но все-таки опять поддалась «физиологии». Говорить ей о жене я не стал.
…Весной мне предложили новую работу — главным редактором журнала «Литературная учеба». Платить обещали чуть больше, поэтому я без колебаний согласился.
Теперь у меня был отдельный кабинет на седьмом этаже издательства «Молодая Гвардия». Двумя этажами выше некогда собирался литинститутский семинар Фиксова. В огромном окне здесь раскинулся город, внизу гудели, подъезжая к вокзалу, поезда.
С утра до вечера я подбирал и редактировал статьи в текущий номер, беседовал по телефону с авторами. Некоторые из них приходили ко мне, и тогда мы устраивались на кожаном диване в углу — пили чай и беседовали о литературе.
Среди авторов попадались любопытные экземпляры. Один, по профессии циклевщик паркета, одержимый идеей, что сказку «Конек-Горбунок» написал не Ершов, а Пушкин, сумел заразить меня страстью к неразрешимым литературным загадкам. Разложив на журнальном столике книги, мы подолгу сверяли тексты Ильфа и Булгакова, отыскивая в них сходство.
Другой автор часто звонил и делился своими открытиями в прозе Платонова. Видимо, ему, пожилому человеку, требовался собеседник, он крайне нуждался хоть в чьем-нибудь внимании.
Как-то раз меня навестила Зоя. Она вернулась из Бангкока не в самом романтическом расположении духа — муж к ней охладел. Зоя возмущалась и недоумевала, а я, прекрасно знавший причину, слушал ее молча. Она нисколько не изменилась, по-прежнему была хороша собой. Но что толку?
Света…
(Да, чуть не забыл! За несколько дней до моей свадьбы она позвонила, сказала, что давно уже в курсе, и предложила устроить нашу тайную встречу, для чего мне следовало заказать где-нибудь сауну. Я взволновался. Если бы не Маргарита, то лежать бы мне с Мартышей и дальше под одним одеялом.
Посмотрел я в интернете несколько саун, приемлемых по цене. Но в последний момент засомневался. Помню, ходил с телефоном по коридорам редакции в Хохловском переулке и думал: вот, сейчас позвоню и, соврав что-нибудь, откажусь. Вдруг трубка чуть не вывалилась у меня из рук — звонила Света.
Она долго мялась, спрашивала о пустяках, а потом заявила, что не сможет сейчас со мной увидеться, и мы договорились перенести все на потом, молчаливо сознавая всю несбыточность этой нашей новой договоренности.)
Итак, Света тоже стала иногда позванивать мне. Она была беременна и по такому случаю собралась замуж. Ее матримониальные планы не слишком интересовали меня, а затем и вовсе начали раздражать. Однажды она призналась:
— Знаешь, мой женишок, как я подозреваю, путается со своей бывшей.
— Ну и что с того?
— Да то, что он такой же, как большинство мужчин. Уж я таких знаю. Только ты, мой дорогой, ты один был мне верен, ты у меня единственное исключение.
Почему-то меня задела эта «исключительность». Я уточнил, имеет ли она в виду, что я не спал с другими, пока встречался с ней. Света подтвердила.
— В таком случае, должен тебя разочаровать, моя дорогая…
И я рассказал ей о Вике, о Ларисе, о Вере и о некоторых других.
— Господи, какой ты подонок после этого!..
На мой язвительный вопрос, собирается ли она сама хранить верность мужу, Мартыша пафосно ответила:
— Я всегда верна тем, кого люблю.
— Неужели?
Тут мне пришлось напомнить ей о Болгарии, о гостинице «Россия», наконец, о несостоявшемся, но готовившемся походе в сауну.
Света выслушала все это молча.
— Прощай, Мартыша. С тобой было хорошо, а без тебя — еще лучше.
И я прервал разговор.
…Прошло еще несколько лет. Я по-прежнему работал в журнале и по-прежнему был женат. Часто изменял Констанце, которая, полагаю, ни о чем не догадывалась. Работу в букинистическом отделе она оставила, занявшись по моему примеру творчеством. За месяц, представите себе, накатала целый роман, неожиданно получивший довольно крупную премию — все-таки филфак МГУ сказался, настоящее образование, не то, что какой-то там Литинститут. После этого успеха, Констанца начала буквально печь книги, как блины. У нее появился свой круг читателей, и притом довольно широкий круг.
Помогая жене на первых порах, я искренне радовался ее успехам, но ни на секунду не верил в то, что они продлятся сколько-нибудь долго. Однако я ошибся: Констанца не бросила своих занятий, а напротив, освоившись, перешла к сочинению настоящих бестселлеров. Они публиковались и до сих пор публикуются под различными ее псевдонимами.
Одна за другой выходили и мои книги, но никакого резонанса они не имели — стихи не интересуют практически никого.
Завидовал ли я жене? Пожалуй, да. Частенько повторял монолог Сальери из пушкинской пьесы:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?
Каждым раз это звучало все с меньшей долей шутки и все с большим раздражением.
На моем горизонте ненадолго снова мелькнула Анна, поменявшая кинофестиваль обратно на секретарскую службу. Мы переспали по привычке, без всякого энтузиазма.
На короткое время во мне вспыхнуло чувство к Лере, занимавшейся дизайном интерьеров. Леру «передал» мне Сергей — это был его прощальный подарок. Во время кризиса в 2008 году Сережа уехал снимать сериал на Украину, да так и остался там, на родине, в Киеве.
Крашеная блондинка Лера несколько лет периодически встречалась с моим другом, так что я получил ее как бы по наследству.
— Не волнуйся, старик. Ты ведь знаешь, я тебе плохого не посоветую, — сказал мне Сергей, когда мы прощались с ним на вокзале. — Вот тебе ее телефон, звони, она ждет.
И заговорщически понизив голос, добавил:
— А тебя ждет приятный сюрприз.
Мы обнялись, он вошел в вагон, обернулся.
— И помни об Архимеде.
В этот момент раздался гудок. Я крикнул:
— О чем, о чем? О ком?
— Об Архимеде! Он однажды сказал: «Дай-ка мне твою задницу, и я переверну мир!». Ну, или что-то в этом роде, близко по смыслу. Короче, помни это, и все будет тип-топ.
Проводница с силой захлопнула дверь.
«Все так, но Архимед, конечно, имел в виду какую-нибудь мужскую задницу», — мысленно возразил я другу.
Сюрприз, обещанный мне Сергеем, заключался в удивительном клиторе Леры, невероятно большом и дико чувствительном.
Не успел я поздороваться, войдя в ее со вкусом обставленную квартиру, как она принялась меня раздевать, повлекла в душ, а затем опрокинула на себя в спальне и, подняв прозрачный розовый пеньюар (в таком виде она и вышла открыть мне), первым делом преклонила мою голову к своему животу.
Тут было, отчего зажечься. Клитор прямо-таки выпирал наружу. Лера несколько раз кончила, пока я его с удивлением облизывал. Немного удовлетворившись, девушка рывком подняла меня и, раздраконивая ее ненасытную щель, я не мог не подумать о том, что мой уехавший друг и впрямь знал толк в женщинах.
Мы встречались примерно раз в неделю — чаще я просто не находил повода, чтобы солгать жене. Заранее созванивались, и я приезжал к Лере в Чертаново, а она уже поджидала меня в одном из своих пеньюаров, к которым имела особое пристрастие.
Все наше время было так или иначе занято сексом. Лера, если так уместно выразиться, священнодействовала — окуривала помещение благовониями, включала какую-то небесную музыку. За всю нашу связь я не узнал о ее другой, не сексуальной жизни, почти ничего. Разделяя интимный досуг друг с другом, мы не касались подобных вопросов.
И все-таки я не мог не почувствовать, как это было со мною все реже, особого расположения к девушке. Ее внешние формы вполне заменили мне ее духовную начинку. Не мог я игнорировать эти пышные бедра, не отдавать должное великолепным ягодицам, не замечать изысканности в повороте лица, в проницательном взгляде, в изгибе бровей.
Я ловил себя на мысли, что, если бы не Констанца, именно Лере предложил бы руку и сердце. Да, пожалуй, я немного влюбился в нее.
А потом...
…У моей жены есть подруга — так, ничего особенного, одна молодая редакторша. И вот эта самая редакторша познакомилась на Форуме молодых писателей, проходившем в подмосковном пансионате, с каким-то бесцветным парнем, писавшем столь же бесцветные стихи. Через несколько дней после близкого знакомства они решили пожениться. Свадьба игралась в маленьком ресторанчике где-то на окраине города.
Мы с Констанцей получили приглашение и явились одними из первых. Молодые уже приехали из ЗАГСа, на столах официанты расставляли последние блюда. Приходили с подарками все новые и новые люди. Постепенно занимались места. Какая-то подружка со стороны невесты позвонила и предупредила, что серьезно запаздывает, можно начать без нее.
И мы начали. И продолжили.
Прошло не меньше часа.
Я произносил уже второй тост, когда в зал, держа огромный букет цветов, вошла опоздавшая женщина.
Ее рыжевато-каштановые кудри были рассыпаны по обнаженным плечам. Тело, заключенное в футляр превосходного бордового платья, еще сохраняло форму и прочие признаки молодости, но в лице, во взгляде карих глаз читался подлинный возраст.
Все чаще в последние годы возвращался я памятью в пору юности, но не такой представлял себе нашу встречу.
А какой?
Помню, чтобы развлечь Сергея, загрустившего от моих рассказов о литинститутском прошлом, взял я с полки томик Пушкинских поэм и, найдя то место в «Руслане и Людмиле», где молодой герой входит в пещеру к старцу и внемлет его рассказу, стал читать вслух:
Тогда близ нашего селенья,
Как милый цвет уединенья,
Жила Наина. Меж подруг
Она гремела красотою.
Однажды утренней порою
Свои стада на темный луг
Я гнал, волынку надувая;
Передо мной шумел поток.
Одна, красавица младая
На берегу плела венок.
Меня влекла моя судьбина...
Ах, витязь, то была Наина!
И так далее, до тех пор, пока отвергнутый любовник, пройдя через испытания, не прибег «в мечтах надежды молодой, в восторге пылкого желанья» к помощи колдовства. Заклинания ему вполне удались, однако за годы, что бывший пастух потратил на изучение приворотной магии, реальность сильно изменилась. На зов его явилась старуха. «Ах, витязь, то была Наина!..» И вот:
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!
Я трепетал, потупя взор;
Она сквозь кашель продолжала
Тяжелый, страстный разговор:
«Так, сердце я теперь узнала;
Я вижу, верный друг, оно
Для нежной страсти рождено;
Проснулись чувства, я сгораю,
Томлюсь желаньями любви...
Приди в объятия мои...
О милый, милый! умираю...»
Произнеся эти слова, я протянул руки к Сереже, закатил глаза и картинно рухнул в кресло.
— Ну как? — спросил я через секунду, самодовольно ухмыляясь.
Мой друг поморщился и ответил:
— Исполнение на троечку, а по идеологии ставлю тебе, дураку, кол.
— Что это еще за оценка и почему сразу кол? — удивился я и обиделся на «дурака».
Сергей извинился. Он не хотел меня обидеть. Просто…
— Ты сам потом все поймешь. А сейчас не бери в голову.
И он своротил разговор на другие поэмы Пушкина.
Продолжение следует...
