Наследство Музы

Магия воображения

Этот городок после крупного промышленного центра весь казался парком — так много было деревьев, кустарников, цветущих палисадников. Или просто мы поселились на тихой улице в частном секторе?

Сначала мне можно было играть только во дворе. Между буйными кустами сирени, в углу, было глухое место, куда мои куклы выезжали на дачу. Из-за забора доносились разговоры соседской девочки Доры. Она говорила с кем-то невидимым и — я смотрела в щелку — постоянно поднималась и спускалась по высокой резной лестнице, ведущей к массивным дверям. В голове крутилось: «Дора-Дора-помидора, мы в саду поймали вора…» — вором, конечно, была я, подсматривающая в маленькую дырку от выпавшего из доски сучка. Хоть мне и было всего восемь лет, я понимала, что именно «ворую»: ощущение человека, поднимающегося в свой дом по красивой лестнице. К нам, в полуподвальное помещение, где мы снимали квартиру, надо было спускаться. Я воображала внутреннее убранство «высокого терема» Доры, мне виделись высокие красные троны, расписные столы и изразцовые печи.

Весь август эта Дора меня жутко волновала. Я хорошо изучила ее жизнь. Как и я, она никогда не выходила одна за калитку, но и ни во что не играла. Как и я, она часто была недовольна словами матери, но никогда не молчала, а противно орала «не буду-у-у» и доводила себя до слез. Я осторожно расспрашивала нашу хозяйку о Доре, та отмахивалась: «Куркули, ну их! К ним не зайди!» Но мне было не с кем играть, поэтому я привязывала на ниточку бумажную «бабочку» или человечка из мулине и просовывала в щель. Она замечала, кричала «Ой!», звала взрослых. Пока «стража» бежала, я пряталась. Так и играли.

А в сентябре мы оказались в одном классе. Дора еле-еле читала, ничего не запоминала, зато у нее были лучшие карандаши и краски, вокруг нее вились подруги. Мне она прямо сказала, что дружить со мной не будет, потому что «вы квартиранты». В один миг моя Дора «свалилась с лестницы». Я забыла про нее, про дырку в заборе, про свой мучительный интерес к ее жизни. В один миг, как бывает только у детей.

Чтение с листа

Мы изучали ударение, и один мальчик принес книгу, где над каждым словом стояли знаки. Я попросила дать мне домой, а он: «Иди и купи». — «Как это?» — «Просто. Приходишь в магазин и просишь книгу, где расставлены ударения». Я накопила 15 копеек и сделала так, как он сказал. Получила сборник стихов «Времена года». Сразу стала читать самостоятельно приобретенную книгу.

Через дорогу от меня жила одноклассница по фамилии Неупокоева, ей такая книга тоже понравилась, и мы с ней решили «привести в порядок» прочую печатную продукцию. Книги я брала у себя дома и несла к ней, потому что она жила с бабушкой и разухабистым взрослым братом — у них было очень свободно, но никаких книг, даже газет не было. Мы залезали на грязную незаправленную кровать и начинали проставлять в книгах ударения. Книги были любые, поэтому в начальном восприятии так и остались «эпигрАф», «епискОп», «семгА», «ДобчИнский и БобчИнский».

О том, что мы портим книги, поначалу говорил только брат: «Возьмите лучше численник!» Но бабушка возражала: «Численник — вещь нужная». Потом кто-то рассказал моим родителям, что я таскаю из дома книги «к этим алкоголикам Неупокоевым». Да, обложки некоторых были нечисты, обрезы потерты. А что внутри… И поскольку каждый день я брала новую книгу наугад, вред библиотеке был нанесен большой. И «ГогОлю», и «СтЕндалю», и «ГермАну» (книга «Один год», как сейчас вижу). Меня жестоко пресекли, запретили прикасаться к взрослым книгам и ходить к Неупокоевым.

Тогда подруга стала приходить ко мне, но у нас дома было «ничего нельзя», и мы шли гулять во двор овощного магазина неподалеку. Стояла осень, последнее тепло. Тянуло терпкой острой прелью, валялись какие-то старинные короба с рухлядью и — да, отбросы из овощного магазина. Мы собирали капустные листья, и Неупокоева относила их своей бабушке. Самые чистые мы откладывали себе, чтобы из них что-нибудь сделать. Что? Решили — книгу. Решили — для школы. Школа — из учителя-свеклы и детей-картофелин. Все — на сундук! Чтение! Что написано в капустной книге, на прожилках-строчках? Помню, Неупокоева читала про то, что «не надо пить, можно всю жизнь пропить и детей потерять». «Где, где так написано?» — изумлялась  я. «Ну вот же, смотри, вот дети, их потеряли вот эти пьяные родители, ла-ла, ла-ла», — она изображала пьяных очень смешно.

Каждый день овощной двор менялся, исчезали одни кучи, появлялись другие, а из деревянных ящиков мы строили «многоэтажки». Но каждый раз игры начинались с того, что мы хватали по капустному листу и «читали». Мне были удивительны истории Неупокоевой, потому что ничего подобного «про жизнь» я никогда не слышала. А ей нравились «мои», хотя все они были вычитаны из книг.

Наследство

Наступила зима, и я стала часто ходить в дом с медной табличкой «Доктор Фуксон». Глядя на витые выгравированные буквы, я пребывала в уверенности, что доктор Фуксон умер и здесь лежит. Ведь моя мама тоже доктор, но у нас нет никакой такой таблички на воротах. По счастью, мне не надо было входить в эти аккуратные двери, я заходила в другие, со двора, попроще. Они вели на выскобленную деревянную лестницу, застеленную чистым половиком, в теплую маленькую каморку — с рюшами, вышивками, подзорами, чехлами и узорными скатертями. Там жила моя одноклассница Зоя. Но я ходила не совсем к ней. Меня тянуло в эту комнатушку, потому что там за перегородкой лежала таинственная старуха. Она никогда не вставала, и когда мы играли, она то бормотала, то кашляла. Эту старуху они называли Муза Крайнидовна, но при этом добавляли: «Полоумная… Расчудилась… Опять, видно, обделалась… Ой, как надоела» — и это они в полный голос говорили. Было неудобно, но и понятно: она им чужая, не бабушка. Тогда кто? Спросить неудобно, а уж заглянуть за занавеску и вовсе страшно.

Однажды я пришла, а Зои не было. Меня оставили подождать. Мать ушла на общую кухню, а я уселась у окошка — второй этаж все-таки. И вдруг хрипло и чрезвычайно низко из-за перегородки зазвучало: «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками… вид у меня чудесный…» Голос окреп, стал волшебным, ясным, глубоким! Я замерла, а она говорила, говорила дальше. И замолчала, когда вошла Зоина мама. Тут бы и спросить — но я чувствовала: говорить о человеке в третьем лице при нем же нехорошо, а после произошедшего и вовсе невозможно.

Дома я спрашивала про «подошвы Машука», и мне указали на книгу: «Будете изучать в старших классах». А по дороге из школы я наконец-то спросила у Зои про Музу Крайнидовну и узнала, что она учительница, что наша школа была мужской гимназией и Муза Крайнидовна в ней работала. Что у нее нет родных и она когда-то взяла к себе Зоину маму на квартиру, а теперь они здесь прописались и мучаются, «ведь ей сто лет уже, а она со своими стихами».

В тот же день я оказалась за перегородкой. «Можно?» — «Иди, иди, не бойся… ты другая». Я увидела гриву седых волос, большие темные глаза и в них ум, тоску и слепоту. Худые руки с длинными желтыми ногтями подергивались на одеяле. «А знаешь, забери-ка из сарая мои книги, они тебе пригодятся», — она говорила роскошным звучным голосом, но в этой убогой загородке, у крахмальной вышитой занавески слышать его было нестерпимо. Я побежала прочь, а вслед по лестнице неслось: «Вот полоумная старуха, какие книги, весь твой хлам давно старьевщику отдали!»

Белый верх, черный низ

В тот год разговоры взрослых между собой стали мне понятнее — хотя бы в части классификации: эти куркули, те мещане, а то алкоголики. «Приличные люди» — это, разумеется, мои родители и кое-кто из их друзей, оставшихся там, где мы жили раньше. Все мои учителя были отнесены к категории недалеких. Причем параметры «недалекости» были мне тоже понятны: та неправильно ставит ударения, та думает только о тряпках, а эта, бедолага, ничего, кроме учебника, не знает. Мне было обидно за учителей, и я направила на родителей чужое оружие: «А вы квартиранты!» Это вызвало только смех: «Мы скоро переезжаем в свою квартиру».

Нет, «приличные люди» меня тоже не вдохновляли. Хотя бы потому, что они ничего не поймут про Музу Крайнидовну, ее голос и глаза. Засмеют, как только услышат «учительница». А уж сказать им про один момент… про то, как, сидя на краю ее постели, я враз ощутила: «Это же я! Она — это я через сто лет!» — и вовсе немыслимо.

Мы с ней не прощались — переезжали мои родители, как делали все, — стремительно. Но каково же было удивление, когда в новой школе за учительским столом я увидела… почти что Музу Крайнидовну! Нет, глаза у учительницы были светлые, голос не такой низкий и глубокий, а волосы темные, собранные в косу, закрученную на затылке. К тому же на ней была белоснежная блузка и идеальная черная юбка. Тем не менее вся она была «от Музы Крайнидовны». И урок начала правильно, с чтения стихов. Признаться, я такое в школе видела впервые, но, видимо, Муза Крайнидовна не зря на меня подолгу смотрела, раз я каким-то образом знала многое, чего в школе никогда не видела.

Разве бы я оценила без нее новую учительницу, которая никого не хвалила, никогда не возмущалась? Угадала бы ее непрямое сообщение нам — «быть выше мира и страстей»? И сколько времени она была с нами? Четверть? Месяц? Совсем немного. Только обозначилась.

…Естественно, в ту пору, как и в ближайшие годы, никаких мыслей о педагогическом труде у меня не возникало. Другое странно: и с этого конца жизни я еще никогда не связывала переживания той поры с профессией (стесняюсь сказать — призванием) учителя. Ну, жажда наблюдений и возвышающие фантазии, ну, возня с неблагополучными подругами — это было всегда. А вот как я могла Музу Крайнидовну пропустить? Ни разу сознательно не опереться на эту встречу? Ведь это было что-то ошеломительное. Я тогда как бы схватила ее всю, в миг поняла и, может, даже обнадежила ее. Старую-престарую учительницу из XIX века.

Чаплыгина Нина