Три судьбы было у Юрия Петровича Любимова? Четыре? Пять? Сколько?
Сын лишенца 1920-х—1930-х. Блестящий молодой премьер — Ромео, Сирано и Олег Кошевой — нарядного Вахтанговского театра 1940-х—1950-х. Педагог-«щукинец», пришедший в 1964-м в захудалый театрик у метро «Таганская-кольцевая» с дипломным спектаклем «Добрый человек из Сезуана» и своими студентами — Зинаидой Славиной, Аллой Демидовой, Борисом Хмельницким… К ним вскоре присоединятся Валерий Золотухин, Владимир Высоцкий, Леонид Филатов, Вениамин Смехов (всех не перечислить!), сценограф Давид Боровский, композитор Владимир Мартынов.
Красный квадрат эмблемы театра и жестяная вертикальная вывеска-афиша «Послушайте!» на углу будут известны всей Москве.
Таганка Любимова — с жестким хохотом Брехта и авангардной театральностью Мейерхольда, с «Гамлетом» и тяжкими дубовыми плахами спектакля по прозе Федора Абрамова, с «пятью Пушкиными» спектакля «Товарищ, верь!», гоголевским гротеском «Ревизской сказки», с легендарным булгаковским «Мастером» и запрещенным «Годуновым», с толпой москвичей, залившей Таганскую площадь и округу летом 1980-го, в день похорон Владимира Высоцкого… Один из высших взлетов 1960-х—1980-х. Самый яркий, самый дерзкий знак эпохи в театре.
«Вот и закончилась двадцатилетняя борьба с обалдевшим советским правительством», — напишет Любимов о том дне 1984 года, когда был лишен гражданства СССР.
В конце 1980-х он вернулся из эмиграции победителем. «Поздняя Таганка», лировский уход 93-летнего мэтра из театра, им прославленного, после конфликта с труппой, прощальные четырехчасовые «Бесы», поставленные в Вахтанговском в 94 года — еще одна жизнь Юрия Петровича Любимова. Победителя — несмотря ни на что.
ХХ век дал России блистательные примеры силы духа. В борьбе с «обалдевшим советским правительством». Но и с судьбой. Роком. Возрастом. Обалдевшей (хотя бы от перемен) мыслящей публикой.
Судьба Юрия Любимова одна из самых ярких в ХХ веке. Помимо наследия театрального, он оставил и это: умножил золотой запас общей силы духа.
Вот прямая речь Любимова 2012 года. Из монолога 95-летнего классика в вахтанговском фойе (о возвращении мэтра на Таганку уже и речи не было).
Он был уже близок к уходу. Но говорил как победитель века и судьбы. И ушел, и остался в истории русской культуры — победителем.
— Первую роль — мальчишку-парикмахера — сыграл во 2-м МХАТе, выросшем из Первой студии Михаила Чехова. Помню день, когда закрывали 2-й МХАТ. Февраль 1936-го. Помню, как стояли зрители на лестнице… на высокой, фактурной лестнице театра. А энкавэдэшники тихо, но настойчиво оттесняли их. Вниз. Со ступеньки на ступеньку.
А вторую свою роль я играл уже в Вахтанговском. Я был партнером Бориса Васильевича Щукина. Он, естественно, играл Ленина. А я — мальчишку-рассыльного, который летит в Кремль на мотоциклетке и несет Ильичу добрые вести: и в этом квартале уже установлена советская власть!
Я вышел на сцену и растерялся: Щукин—Ленин должен был стоять в левом углу, но он переместился. И я, доложив ему, наконец, о нашей победе, перевернулся вокруг своей оси на сцене — и еще раз то же сказал. В зале — смех и аплодисменты.
А когда выскочил в кулисы, актер Освальд Глазунов, завтруппой, большой и строгий, спросил меня: «Что ж ты там делал, что они хлопают? Что-о делал?! Да как смел? Это не по рисунку роли!» А я ему говорю: «Не по рисунку… Вдохновение!» Хотел сказать ему: «Я Ленина видел!» — но удержался.
Глазунов строго посмотрел и говорит: «Смотри! Мы взяли, мы и выгоним».
Так что я всегда был хулиганом.
Помню, как в 1926-м моего деда, который был старовером, выбросили из дома на снег… Его арестовали. А когда отпустили, некому было встретить, кроме меня, девятилетнего.
Жизнь с детства закаляла меня.
А когда я играл Бенедикта в «Много шума из ничего», в театр пришел мой отец. И смотрел с большим недоверием: отец очень не хотел, чтобы я был актером. Он считал это чуть ли не оскорблением нашему роду. Отец хотел сделать меня инженером-электротехником.
Но тут… все-таки Шекспир. И успех. Отец сказал мне после спектакля: «Если людям так нравится… видимо, что-то в тебе есть». Такую я получил рецензию.
Главной своей победой я все-таки считаю тот театр, который создал. Я никогда не считал «Таганку» политическим театром. Я пытался расширить палитру театрального искусства.
