Российские музеи привлекают новую аудиторию с помощью современного искусства, Александр Сокуров пробует себя в качестве автора арт-инсталляции, а воссоздание шпиля Нотр-Дама разделит французов на сторонников исторической реконструкции и любителей новодела. Об этом «Известиям» рассказал искусствовед, комиссар павильона России на Венецианской биеннале Семен Михайловский. Разговор состоялся в разгар подготовки экспозиции нашей страны в Джардини.
— В этом году проект курирует Эрмитаж. Экспозицию в российском павильоне будут делать Александр Сокуров и Александр Шишкин-Хокусай. Почему вы выбрали именно их?
— Изначально я составил список из пяти художников, которых предполагалось привлечь к этому проекту. После обсуждения с директором Эрмитажа Михаилом Пиотровским там осталось два человека. С Александром Сокуровым Михаил Борисович давно знаком, он его поддерживает, верит ему, считает, что тот плохо сделать не может.
Я предполагал, что Сокуров снимет видео, которое мы спроецируем на большую стену — получится нечто подобное ожившей фреске. Но Сокуров привлек художников, бутафоров и кино переросло в инсталляцию, построенную на связи истории и современности, библейских сюжетов и событий наших дней. Мне даже сейчас трудно представить, как всё будет выглядеть. Но поскольку Сокуров большой художник, ему надо дать возможность высказаться, не стоит вмешиваться в процесс.
— Как возник в проекте Шишкин-Хокусай?
— Впервые я увидел его работу много лет назад на выставке в Академии художеств. Меня немного смущало совмещение имен Шишкина и Хокусая… странное сочетание. Но он действительно отличный художник, который может создать целое пространство, а не один объект. Мне нравятся его энергия, азарт, и я приложил немало усилий, чтобы убедить Пиотровского пригласить этого автора.
Всех беспокоило, как в концепции павильона совместить две столь разные эстетики — Сокурова и Шишкина-Хокусая. Пиотровский отдал Сокурову верхние залы, там он будет парить, рассуждать о вечности, а в подвал «сослали» Хокусая с фанерными картинами и прыгающими человечками.
— В какой степени Михаил Пиотровский участвовал в разработке концепции?
— Он активно занимался этим проектом, организовывал встречи, выбирал художников. Участвовал в обсуждении всех аспектов. Встречи с Пиотровским были очень интересными, и если бы можно было вернуться назад, я бы даже сделал фильм о том, как создавали выставку. Ведь обсуждения бывают не менее интересными, чем результат. Тем более когда в это включены такие яркие индивидуальности, как Пиотровский и Сокуров.
— Раньше наш павильон не вовлекал в свои проекты крупные музейные институции. Прошлые выставки вы делали сами, а сейчас решили задействовать Эрмитаж. Почему?
— Если честно, вначале я хотел сделать выставку, посвященную Эрмитажу. Потом обратился к Пиотровскому с предложением стать куратором. Он предпочел оригинальную, необычную в мировой практике форму институционального кураторства. Надо сказать, что у Эрмитажа есть большой интерес к современному искусству. Там делают масштабные выставки — можно вспомнить проекты Яна Фабра или Ансельма Кифера.
К тому же Эрмитаж активно присутствует в Италии. На площади Святого Марка в Венеции даже есть небольшой офис Эрмитажа, они им очень гордятся. И, конечно, Эрмитаж известен в мире, а в Италии — особенно. Что, согласитесь, немаловажно. Но я старался этим не злоупотреблять.
— Налицо тенденция: все наши ведущие музеи активно занялись современным искусством. ГМИИ, Третьяковка, Эрмитаж. Почему так получилось?
— Хотят быть молодыми (улыбается).
— Это хорошо?
— Это объяснимо, понятно. Современное искусство более интерактивное, так что с его помощью можно приобрести дополнительную аудиторию, привлечь новые ресурсы. Можно спорить, какая стратегия лучше: более консервативная или такая, какую выбрали эти музеи. Лувр и Метрополитен практически не занимаются contemporary art.
— Однако Лувр тоже пустил к себе Фабра.
— Да, но это не говорит об общем курсе. Вопрос ведь в том, насколько часто, насколько глубоко это делается.
— Еще один тренд — ставка на молодых художников. Мы видим это и в ГМИИ, и в Третьяковке. Вы тоже привлекаете в экспозиции биеннале представителей поколения 30-летних — например, в 2017 году выставляли Recycle Group и Сашу Пирогову.
— Я считаю это очень важным. В этом году мы, как и в прошлом, привлекаем студентов. Кого-то может раздражать их молодость. Но для них это возможность быть причастными к важному проекту, работать с большими мастерами. Это наша миссия...
— Можно ли сказать, что российские художники-миллениалы уже включены в международную арт-жизнь?
— Русское современное искусство пока для внутреннего употребления. Конечно, художники ищут признания и здесь, и там, но из соотечественников в мире известны единицы, причем в основном не нового поколения.
Recycle Group — приятное исключение. Они живут во Франции, путешествуют по миру. Я их помню еще во времена, когда они учились в Краснодаре. Как-то я приехал туда организовывать конкурс молодых художников, и мне сказали: «У нас есть странные ребята. Познакомьтесь с ними, они вам могут понравиться». Мы с ними начали общаться, поначалу я им помогал. Ничего особенного, но я им рассказывал, как устроен большой мир. Шаг за шагом они строили карьеру — благодаря своему таланту и чутью.
То, что они делают сейчас, мне не всегда понятно и интересно. Их это веселит, бодрит, воодушевляет, а меня не очень, но, видно, они так чувствуют мир. Во всяком случае, из тех, с кем я общаюсь, они из немногих адаптированных к мировым трендам, более или менее успешных молодых русских художников.
— Что мешает молодому российскому искусству пробиваться в мире?
— Нет интереса. Никто возиться с этим не хочет. В искусстве нет драмы, остроты. Арт-рынок не разогреть. Скажем, китайцы сейчас очень много покупают, у них огромные средства аккумулируются. Соответственно растет цена и на современных китайских художников.
— Почему мы не можем повторить феномен китайского искусства? У нас ведь тоже есть богатые коллекционеры.
— Признание к художнику приходит, когда есть синергия, соединение разных обстоятельств. За художником должен стоять сильный галерист, он развивает вокруг его работ активность, помогает выставляться, общество постепенно это принимает — пусть небольшая, но значимая часть элит. У нас такого нет.
Во-первых, существует определенное недоверие к современному искусству. Во-вторых, наши состоятельные люди не воспринимают это как область для инвестиций. Они о другом думают — как себя обезопасить, не растерять состояние. Не все же интеллектуалы, у них по-разному складывалась жизнь.
Думаю, пока про современное искусство в России только разговоры. Все что-то делают понемногу, но ничего серьезного пока из этого не вырастает
— А через какое-то время может вырасти?
— Наверное, хочется верить, при определенных обстоятельствах.
— Сейчас весь мир следит за судьбой собора Нотр-Дам. Наш президент заявил, что мы можем направить российских реставраторов. Как вы считаете, действительно ли французам понадобится помощь России?
— Мне кажется, это важное заявление президента. Смысл в том, что мы сочувствуем французам, готовы помогать. У России есть определенный опыт, он может быть востребован. И в то же время мы должны быть здесь тактичны, деликатны в обсуждениях. Если им понадобится помощь, советы, они намекнут.
— Как вы сами восприняли эту трагедию?
— Я бы сравнил это с терактом 11 сентября в Нью-Йорке. Там было огромное количество погибших, а здесь, к счастью, ни одного. Однако шок сопоставимый, потому что оба события мы наблюдали в прямом эфире, а это многократно усиливает воздействие. 17 лет назад мы видели, как в Нью-Йорке самолет пронзает небоскреб и всё здание рушится, оседает. Здесь же на наших глазах падал шпиль собора.
Мой коллега, заместитель директора Парижской академии, вышел с работы, обратил внимание, что люди смотрят в одну сторону. Он повернулся туда и увидел пылающий собор. Люди стояли плакали, потом молились. Стояла тишина, затем грохот падающей кровли. Этот пожар еще и напоминание, насколько искусство хрупкое. Но романские стены выстояли.
— Будут ли восстанавливать рухнувший шпиль в точности?
— Французы собираются проводить конкурс, и он станет еще более интересным, чем тот, что был в Венеции, когда молния ударила в Кампанилу (колокольная башня у собора Святого Марка. — «Известия»). Тогда архитекторы представили разные проекты — и в стиле ар-нуво, с какими-то завитушками, но в конце концов было решено ее просто воссоздать.
Сейчас в Париже начнется большое непростое обсуждение. Кто-то будет говорить: «Исторической крыши уже нет, давайте сделаем что-то современное». Другие скажут: «Нет, современное мы не принимаем, давайте восстановим всё, что было». Третьи призовут восстановить частично, но с каким-то знаком сегодняшнего дня...
— Вам как историку архитектуры какой вариант кажется правильным?
— Здесь надо понимать, что этот шпиль не средневековый. В середине XIX века собор реконструировал Эжен Виолле-ле-Дюк, который, к слову, занимался русской архитектурой и даже написал книгу о русском искусстве, полную всяких допущений. Так вот шпиль — это неоготика. И знаменитые гаргульи — тоже. Нотр-Дам весь состоит из таких странных сопоставлений эпох — это смесь исторической реальности и мифа.
Тем не менее, мне кажется, будет ужасно, если на крыше появится какая-то претенциозная современная вещь. Тут надо придумать что-то элегантное и достойное, но на это требуется время. Такие проекты не делаются быстро.
— Сейчас идет сбор средств, и в нем участвуют даже русские. Только за первые два дня французам удалось собрать 1 млрд.
— Да, я понимаю, что Нотр-Дам — это национальный символ, а деревянная церковь в Кондопоге, которая недавно сгорела, — нет… Если с собором Василия Блаженного, не дай бог, что случится, может, у нас бы тоже собрали кучу денег, но церковь в Кондопоге вообще не вызвала резонанса.
Очень важно, что люди готовы пожертвовать такие суммы ради одного памятника. И пусть из этого миллиарда большая часть — от нескольких человек. Я задаю себе вопрос: а у нас состоятельные люди готовы на что-нибудь скинуться по своей воле, без звонка со Старой площади?
Сергей Уваров
